Мгновения жизни твоей исчислять надоело, И всё, под ногой пустота, и окончен разбег, И нет человека, – а точно ли был человек?.. И нет ни мечты, ни надежд, ни любовного бреда, Одно Поражение стёрло былые победы. Ты думал: вот-вот полечу, только крылья оперил! А крылья сломались – и мир не заметил потери. 9. Серая шерсть Пёс проснулся в лесу. В славном сосновом лесу, которыми знамениты были коренные веннские земли. Бурые стволы, седые возле земли, торжественно возносились под самый купол небес, и там, на непредставимой высоте, пышные синеватые кроны легонько шевелил ветер. А внизу, под сенью исполинов, зелёными свечами стояли лохматые можжевельники, кудрявились ягодные кустарнички, коврами лежали лесные травы и мхи, в которых с лета до поздней осени не было переводу грибам… Пёс поднялся: длинные серые лапы, могучее поджарое тело и пушистый, слегка изогнутый хвост. Густейшую щетину на шее делил надвое кожаный ремень. На ошейнике что-то сверкало, точно капля росы, поймавшая солнечный луч. Краем глаза пёс видел переливчатый радужный блеск, но извернуть голову и рассмотреть, что же там такое, ему не удавалось. Пёс насторожил острые уши, понюхал воздух, вздрогнул и понял, что надо было спешить. Он двинулся с места и побежал, ведомый одному ему внятными запахами. Сперва крупной рысью, а потом, когда слева открылась низина и замаячила непроницаемая тень частых ельников, – во весь скок. Он не искал дичи и не прятался от врага, но крепкие лапы по давней привычке несли его вперёд совершенно бесшумно. Девочка вынула из травяного гнезда розовую волнушку, улыбнулась, поцеловала круглую мохнатую шляпку и убрала грибок в корзинку. Корзинка с рассвета успела порядком отяжелеть. Обнаружив очередную семейку грибов, девочка ставила корзинку наземь и собирала грибы в руки или в подол, а потом возвращалась и высыпала всё разом. Она давно просила сплести ей заплечный берестяной кузовок вроде тех, с какими ходили в лес ребятишки постарше, но просьбу не слушали. Мама считала её не только дурнушкой, но ещё и заморышем: такому дитятку только дай кузовок, сейчас же пуп надорвёт. А корзинка, она корзинка и есть, в неё сверх меры не всунешь. Девочка выпрямила спину и потянулась, потом села на камень, поросший с одного боку пятнистым жёлто-чёрным лишайником. Мама не разрешала ей сидеть на камнях, утверждая, что так недолго и простудиться. Валун в самом деле был холодным, но девочка, назло запрету, продолжала сидеть. Всё равно кузовка ей в этом году не допроситься. Спасибо и на том, что хоть взяли в лес по грибы. Не отправили виноватую, как обычно, пасти гусей да не вручили с собой прялку с изрядной куделью: напрясть, покуда пасёшь, льняных ниток впрок… Девочка почесала ногтем ямку между ключиц, где раньше висела светлая бусина, и вздохнула. Из-за этой бусины ей тогда весной всыпали так, что больно было сидеть. А потом долго внушали, какой горький срам причинила она, неблагодарная, своему роду. Это ж нарочно не выдумаешь! Отдать знак своей будущей женственности встречному-поперечному, в первый и последний раз увиденному!.. Да без материнского дозволения! Да вперёд старших сестёр! Да кому бы доброму, а то за версту по роже видать – злодею отъявленному… Не умела хранить, строго приговорила мама, ну так не нужна тебе, бесстыднице, новая. Пока в понёву не вскочишь… Вот если бы его попросить, подумала девочка. Он бы мне сразу кузовок сплёл. * * * Чужой человек появился со стороны ельников. Девочка заметила незнакомца и испуганно схватилась за края камня, на котором сидела. Чёрные ельники лежали посреди светлого бора, словно островок чужеродного, бессолнечного, враждебного мира. Там не водились ни ягоды, ни грибы. Только смертоносные поганки как-то проникали сквозь напластования слежавшейся хвои и стояли в мёртвой тишине, бледно-сизые, едва заметно светящиеся… И Барсуки, и Пятнистые Олени ельников сторонились. Девочка никогда туда не ходила, не приблизилась и теперь. Поиски грибов довели её лишь до прогалины, откуда была видна граница черноты. Но и этого, похоже, хватило, чтобы соприкоснуться со злом. Потому что чужой человек шёл прямо к ней. Страх высушил горло и сделал ватными пальцы, цеплявшиеся за камень. Наверное, надо было бежать. Мужчина шёл широким, уверенным шагом. Плечистый, средних лет темнобородый мужчина. Не больно-то убежишь от такого. А может, он не с худым умыслом? Может, заплутал в чаще, дорогу хочет спросить?.. Но у человека за спиной не было ни кузовка, ни котомки. Он улыбался, и от этого было ещё страшней. Он был уже в десятке шагов, когда девочка наконец сорвалась с камня и побежала, бросив корзину. И сразу услышала, как позади затрещал вереск под сапогами преследователя. Девочка мчалась, как зайчонок, безошибочно сознавая, что вот сейчас будет настигнута. Вереск трещал всё ближе, человек на бегу невнятно ругался сквозь зубы. Наверное, он больше не улыбался. Если она переполошит взрослых, и венны поймут, что кто-то пытался поднять руку на их дитя… Девочка почти добежала до низкорослых можжевельников, почему-то казавшихся ей спасительными. Но нырнуть в густые заросли не успела. Навстречу, обдав запахом псины, взвилось в бесшумном прыжке мохнатое серое тело. Матёрый зверь с разгона перелетел кусты и встал между нею и её преследователем. Полудикий, невероятно свирепый пёс знаменитой веннской породы. Из тех, что не попятятся и от целой стаи волков. Его самого издали можно было принять за очень крупного волка. А на шее у пса был кожаный ошейник, и на нём, как драгоценный камень, переливалась хрустальная бусина. Девочка, которую он едва не сбил с ног, от неожиданности и нового испуга растянулась на земле, но сразу вскочила и стала отступать прочь, пока не упёрлась спиной в дерево. Она никогда раньше не видела этого пса, и не было времени раздумывать, чей он, кто послал его ей на выручку. Пёс не лаял. И не рычал. Он стоял неподвижно, вздыбив шерсть на загривке и ощерив в страшном оскале двухвершковые зубы. Когда человек шагнул в сторону, он шагнул тоже. Человек был далеко не трусом. – Ты чей, пёсик? – спросил он спокойно и даже ласково, решив для начала попробовать успокоить собаку. Пёс не поверил ему и клыков не спрятал. Девочка смотрела на них круглыми глазами, прижимаясь к дереву так, словно оно могло расступиться и спрятать её в своей глубине. Она-то видела, что рука мужчины медленно подбиралась к поясному ножу. Человек между тем убедился, что следом за псом не спешил его не менее свирепый хозяин-венн. Он быстро, очень быстро нагнулся, схватил из-под ног обросший мхом гнилой сук и запустил им в кобеля, надеясь обозлить его и вызвать на неразумный прыжок. В другой руке чужака словно сам собой возник длинный, в полторы пяди, охотничий нож. Пёс в самом деле прыгнул. Только чуть раньше. И намного быстрей, чем предполагал человек. Мужчина собирался ударить его по морде, уворачиваясь от клыков, и пырнуть ножом в сердце. Вместо этого пёсьи челюсти сомкнулись, словно капкан, на его вооружённой руке. Человек взвыл от боли: обе кости ниже локтя хрустнули, как только что хрустел вереск у него самого под ногами. Пёс опрокинул его наземь, словно тряпичную куклу, выпустил ставшую безвредной руку и наступил лапами на грудь. Человек был большим охотником до опасных драк и давно потерял счёт схваткам, в которых выходил победителем из ещё худших положений. Он не испытал особого страха, даже когда над самым горлом лязгнули острые, как кинжалы, клыки. Он испугался до судорог, только увидев ГЛАЗА. Серо-зелёные, каких он у собак не встречал никогда. И ещё ВЗГЛЯД. Взгляд, какого не бывает у зверя. Мужчина мгновенно облился липким потом и закричал от ужаса, успев понять, что нарвался на оборотня. И умер. От страха. Пёс не стал рвать мёртвого. Просто фыркнул и отошёл, оставив его лежать с безумно перекошенным лицом и постыдным мокрым пятном на крашеных полотняных штанах. Девочка по-прежнему таращила глаза, не в силах отлепиться от своего дерева. Пёс медленно подошёл к ней, посмотрел в лицо и вздохнул, а потом опустил голову и прижался плечом к её бедру. Прикосновение сильного мохнатого тела странным образом успокоило её. Она нерешительно протянула руку, потрогала острые уши и увидела, как скупо качнулся туда-сюда длинный хвост. Осмелев, девочка стала гладить серого зверя, к которому большинство взрослых попросту не отважилось бы подойти близко, потом обняла его за шею. – Бусинка! Совсем как моя, – удивилась она, рассмотрев хрустальную горошину, накрепко вшитую в толстую кожу ошейника. На какое-то время она забыла даже о мертвеце, лежавшем в десяти шагах от неё. Пёс осторожно высвободился из её рук, отбежал в сторону и вернулся, неся в зубах корзинку с грибами. Девочка взяла его за ошейник, и зверь повёл её кругом можжевеловых зарослей, прочь от поляны, прочь от зловещего ельника, – прямо туда, где, как она хорошо знала, бродили по лесу две её сестры, мама и старший брат. Скоро впереди и вправду послышались перекликавшиеся голоса. Мама стояла на заросшей папоротником прогалине и обеспокоенно озиралась, щуря близорукие глаза и раздумывая, не пора ли идти искать запропастившееся дитя. Не то чтобы дочка Пятнистых Оленей могла заблудиться в лесу. Просто всегда лучше, когда дитё на глазах. Особенно такое непослушное. Девочка выпустила ошейник пса и во всю прыть побежала к матери, наконец-то расплакавшись от пережитого страха. Когда она обернулась, чтобы показать матери своего защитника, её корзинка стояла в мягкой лесной мураве, а серого пса нигде не было видно. Только на ручке корзины нашли потом следы страшенных зубов. Да в полуверсте от того места, близ ельников, мужчины-Олени увидели и там же зарыли чужого человека, умершего от страха. Через несколько дней по приезде кнес Глузд Несмеянович в присутствии велиморцев и старшей дружины совершил над дочерью обряд покрывания лица. Волкодаву не нравился этот обряд, как и вообще все сольвеннские обряды, имевшие отношение к свадьбе. У веннов парень-жених, становясь мужем, переходил в род жены, и это было правильно и разумно. Люди женятся, чтобы растить детей, а к какому ещё роду может принадлежать младенец, если не к материнскому?.. И потом, менять что-то в себе пристало мужчине, а вовсе не женщине. И даже последний дурак способен это уразуметь, просто посмотрев сперва на Мать Землю, а потом на Отца Небо. В небе снуют быстрые облака и клокочут буйные ветры, в нём то гаснет заря, то разгорается утро. Для перемен, которые с небом происходят за сутки, земле нужен год. Если же земной лик начинает морщиниться, утрачивая или обретая новые реки и горы, – это значит, что с Матерью Землёй и вовсе беда… У сольвеннов, забывших установления предков, а с ними и совесть, женщину передавали из родительской семьи в род мужа. А чтобы не возмутились непотребством души почитаемых пращуров, пускались на хитрость: усердно оплакивали невесту, будто бы умиравшую для прежней родни, рядились в скорбные одежды и даже покрывали лицо девушки тяжёлой плотной фатой, которую она не снимала до самой свадебной ночи. Ибо «умершая» не должна видеться с живыми, разговаривать с ними и тем более вкушать общую пищу… Волкодаву такое обращение с женщиной было противно до тошноты, только вот его мнения здесь не больно-то спрашивали. Обряд состоялся в хороший солнечный день во дворе крома. И то добро, что хоть не забыли про справедливое Солнце, по приговору Богов смотревшее за Правдой людской. Даже при том безобразии, в котором пребывали сольвенны, у них хватало ума не совершать покрывания лица под земляной крышей дома. Посреди двора расстелили большой мономатанский ковёр, и кнесинка Елень ступила на него вслед за отцом: мнимой умершей отныне будет запрещено не только показывать себя дневному светилу, но и ступать на землю, по которой ходят живые. Кнесинка улыбалась, кивала головой собравшимся домочадцам. Что бы там ни делалось у неё на душе, истинных чувств дочери кнеса не должен видеть никто. Миг слабости, когда она в ужасе хваталась за руки Волкодава, случился и миновал. Как происходила собственно церемония, телохранитель не видел. Он стоял вне ковра, возле одного из углов, устроившись так, чтобы солнце не слепило глаза. У двух других углов, как два одинаковых изваяния, замерли братья Лихие. Волкодаву не надо было оглядываться, он и без того знал: близнецы что было сил перенимали и его осанку, и поворот головы, и взгляд, и каменное лицо. Мальчишки, думал Волкодав. Что с них возьмёшь. Гораздо удивительнее было другое: возле четвёртого угла встал во всеоружии сам боярин Крут. Венн слышал, как Глузд Несмеянович произносил торжественные слова, которые сольвенны считали в таких случаях необходимыми. Потом с едва слышным шуршанием развернулся, потёк тяжёлый браный шёлк древнего тёмно-красного покрывала, передававшегося в семье кнеса уже второй век. Вот людское собрание отозвалось слитным вздохом, а боярские дочки на крыльце завели горестную, хватающую за душу песню о расставании с родным домом. Эта песня тоже предназначена была умасливать покровителей-предков, сообщая им – не сама, мол, в другой род ухожу, силой ведут. Кнес снова возвысил голос и, не касаясь кожи, взял дочь за руку через покрывало. Велиморский посол низко поклонился ему и почтительно принял руку невесты. Вот и отдали кнесинку. Пока собирался поезд, дел у Волкодава было немного. Кнесинка, ясно, не только никуда не выезжала – даже не показывалась из хором. Волкодав тоже мог бы сидеть дома, пока не понадобится, то есть почти до самого отъезда в Велимор. Однако очень скоро венн обнаружил, что всё время ловить взгляды домашних, знавших, ЗА КОГО выдавали кнесинку замуж, было сплошным наказанием. Когда они пытались вести себя так, словно ничего не произошло, было ещё хуже. Три дня Волкодав таскал воду из уличного колодца, ходил вместе с Ниилит и Зуйко на торг за съестными припасами, месил тесто для хлеба, обустраивал погреб. На четвёртый – вновь отправился в крепость и пробыл там до самого вечера. И больше уже дома не оставался. Путь до Северных Врат Велимора предстоял вовсе не близкий, тяготы и опасности могли встретиться какие угодно. И Волкодав от зари до зари либо вынимал душу из отроков, либо сам, скрипя зубами, вертелся, прыгал и летел кувырком с тяжеленной толстой дубиной вместо меча. Домашние дела всё-таки не требовали столь полного сосредоточения, не помогали разогнать ненужные мысли. Это мне за то, что я убил Людоеда ночью. За то, что пришёл и убил его в ночной темноте. Я должен был напасть на него днём, когда смотрит Око Богов. Я должен был как-то подгадать, чтобы встретить его днём и убить. И, конечно, самому тут же погибнуть. Потому что без свиты Людоед не ходил, а издали, стрелой из лука, – это не месть. Да, но тогда я не сжёг бы его замок и уж точно не вытащил бы ни Тилорна, ни Ниилит… Однажды на задний двор крепости пришёл сам кнес и долго наблюдал, как отроки вдвоём силились ухватить Волкодава, но раз за разом сами оказывались в пыли. Было похоже, увиденное пришлось кнесу по нраву. Он сбросил на руки слуге стёганую тёмно-синюю свиту и, оставшись в одной рубахе, подошёл к Волкодаву. Близнецы благоразумно убрались в сторонку. Волкодав, голый по пояс и основательно взмыленный, неподвижно стоял под оценивающим взглядом правителя. – Моя дочь говорит, ты учил её драться, – сказал вдруг кнес. Его кулак метнулся безо всякого предупреждения, целя в грудь Волкодаву.