Раффлс воздержался от улыбки, когда мы встретились взглядом. – Я уважаю ваше мнение, – сказал он. – Я могу даже сказать, что разделяю его в некоторой степени. Но мне кажется, что наша обязанность в том, чтобы поддерживать общественное движение, подобное этому, даже если оно не принимает направления или формы наших собственных идей. Я полагаю, что вы все равно пожертвуете хоть что-то, Насмит? – Пожертвовать? Я? И не подумаю! Даже медного фартинга не внесу! – воскликнул непримиримый банкир. – Сделать это – значило бы отказаться от своей позиции. Я всецело не одобряю это и буду использовать все свое влияние для прекращения этого абсурда. Нет, мой дорогой сэр, я не только не подписываюсь под этим, но и надеюсь, что мое влияние заставит большое количество подписчиков отказаться от внесения средств. Вероятно, я был единственным, кто увидел внезапное и все же незначительное изменение в Раффлсе: его губы чуть сжались, взгляд приобрел жесткость. Я, по крайней мере, мог бы предвидеть последствия еще тогда. Но спокойный голос не выдал его, когда он спросил, будет ли Насмит выступать на собрании. Насмит сказал, что возможно, и, конечно, предупредил нас, чего ожидать. Он все еще распылялся, когда наш поезд прибыл на станцию. – Тогда мы вновь встретимся близ Филипп, – воскликнул Раффлс веселым тоном. – Вы были очень откровенны со всеми нами, Насмит, и я буду достаточно откровенен и скажу, что намерен дискутировать с вами! Раффлса пригласил выступить его старый друг из колледжа и по совместительству новый директор школы. Но мы должны были остановиться не в главном корпусе, а в корпусе, где жили, будучи мальчиками. Здание довольно сильно изменилось: пристроили крыло, провели электричество. Но четырехугольный двор и спортивные площадки выглядели абсолютно так же, как и плющ, который все так же обвивал окна кабинетов, ни став ни на миллиметр толще, а в комнате одного мальчика мы заметили традиционное изображение моста Чаринг-Кросс, которое передавалось из комнаты в комнату с тех самых пор, как сын подрядчика продал его, уходя из школы. Там все еще находилась и чуть полысевшая игрушечная птица, которая была моей, когда она и я принадлежали Раффлсу. И когда мы все шли на молитву, проходя через дверь, обитую зеленым сукном, которая все еще отделяла корпус учителей от корпуса мальчиков, всегда находился мальчишка, который занимал место в проходе, чтобы дать знак молчания остальным, собранным в зале. Картина, открывшаяся моему взору, абсолютно не изменилась, все было таким же, как в старые забытые дни. Только мы больше не были ее частью – ни душой, ни телом. В этот вечер по другую сторону двери царило гостеприимство, и не переставал литься поток вин и шампанского. Присутствовали многочисленные представители молодых «старых мальчишек», для которых наши школьные дни имели место в доисторическое время, а среди их веселой болтовни и добродушного поддразнивания мы, старики, вполне могли остаться без собеседников. Но все обстояло совсем наоборот, именно Раффлс оказался жизнью и душой их компании, и совершенно не из-за крикетного мастерства. Среди нас не было другого игрока в крикет, и Раффлс поддерживал их темы разговора и искренне и оглушительно смеялся вместе со всеми. Я никогда не видел его в столь хорошем расположении духа. Не буду говорить, что он был мальчиком среди них, но он принадлежал к редкому типу людей, которые могут легко присоединиться к общему веселью и поддержать любой разговор, невзирая на свой возраст. Мои переживания и сожаления никогда еще не ощущались более остро, но Раффлс, казалось, абсолютно был лишен и тех и других. Однако он не был героем матча «старых мальчишек», хотя именно на него возлагала надежды вся школа. Когда он вошел, публика замерла, а когда вышел, послышались стоны. У меня не было причин предполагать, что он не пытался выиграть. Подобные вещи случаются с крикетистом, который играет не в своем классе, но когда великий Раффлс подал мяч и отправил его катиться по всему полю, я уже не был в этом уверен. Это, безусловно, не повлияло на его настроение – он был еще более разговорчив, чем когда-либо, за нашим гостеприимным столом, а после обеда состоялось собрание, на котором мой друг и Насмит выступили. Пока Насмит не поднялся с места, собрание было довольно спокойным. После плотного обеда с нашими хозяевами мы были индифферентны относительно темы собрания. Многие испытывали безразличие, некоторые страдали от предрассудков и апатии, и все это должно было исчезнуть во время вступительной речи. Не могу сказать с уверенностью, какой эффект произвела речь на слушателей. Знаю только, что почувствовал оживление со стороны всех, кто участвовал в собрании, после речи Ниппера Насмита. И я осмелюсь сказать, что, как бы то ни было, его речь звучала довольно вульгарно. Но она была несравненно пылкой и, вероятно, составленной интуитивно, как и его осуждение всех причин, которые так любят легковерные люди. Его аргументы мы слышали раньше, он уже поделился ими с нами, сейчас он лишь обосновал свои мысли. Они являли собой краткое изложение нескольких определенных принципов, оратор использовал неплохую казуистическую риторику. Словом, его манера была достойна проблемы, которую она стремилась обозначить, если бы это было не так, то мы никогда бы не согласились с подобным без ропота. Но мы молчали, когда он закончил, на тот момент он уже почти кричал. И в полнейшей тишине Раффлс встал, чтобы занять его место на трибуне. Я подался вперед с намерением не пропустить ни единого слова. Я так хорошо знал Раффлса, что был уверен, что смогу процитировать всю его речь, даже до того, как он огласит ее. Никогда еще я так не ошибался! До сих пор не было более мягкого ответа на колкости и насмешки, чем тот, который А. Дж. Раффлс адресовал Нипперу Насмиту на глазах удивленной публики. Он вежливо, но твердо отказался верить в то, что его старый друг Насмит… сказал о себе. Он знал Насмита двадцать лет и никогда не встречал собаку, которая бы лаяла так громко и кусала так мало. Дело в том, что у него слишком любезное сердце, чтобы кусать кого-то. Насмит мог встать и протестовать так громко, как ему хотелось, – оратор уже объявил, что знает его лучше, чем он знает себя. У него, конечно же, есть небольшие недостатки, но они меркнут на фоне его великих качеств. Он слишком хороший спортсмен. У него прекрасная черта – защищать сторону меньшинства. Только это благородное дело заставило Насмита составить столь пылкую речь, которую мы слышали сегодня. Что касается Раффлса, несмотря на все замечания и ремарки Насмита о новом фонде, он подпишется, как и любой из нас, ведь он «щедрый и добрый парень», как мы все знаем. Раффлс разочаровал старых мальчишек вечером, так же как он разочаровал школу днем. Мы были уверены, что он продемонстрирует благородное презрение к идеям Насмита и использует добродушное подшучивание, но он разочаровал нас, допуская дружелюбные, но бестактные выпады. Тем не менее этот легкий подход к столь серьезной обвинительной речи эффективно настроил собравшихся на сам праздник. После его речи Насмит был неспособен ответить ему так, как ответил бы на привычную Раффлсу насмешливую речь. Он мог только сардонически улыбаться и говорить, что время покажет, что Раффлс лишь лжепророк, и хотя последующие ораторы были менее милосердны, общий тон дискуссии уже был задан, и в дебатах не было откровенных выпадов. Однако в Насмите бушевали настоящие страсти, о которых я узнал этой же ночью. Вы можете подумать, что в сложившихся обстоятельствах он не посетил бы организованный директором школы бал, которым закончился вечер, но в таком случае вы бы, к сожалению, недооценили столь упрямого человека, как Ниппер. Он, вероятно, был бы одним из тех, кто утверждает, что в его самой личной атаке нет ничего личного. Не то чтобы Насмит, говоря о Раффлсе, начал оскорблять его напрямую, когда он и я оказались лицом к лицу у стены бального зала, он мог простить более откровенных критиков, но не тех, кто относился к нему гораздо мягче, чем он того заслуживал. – Кажется, я видел вас с этим выдающимся Раффлсом, – начал Насмит, посмотрев на меня с вызовом. – Вы хорошо его знаете? – Близко знаком. – Я помню, вы были с ним, когда он напал на меня. Он всеми силами пытался сказать мне, кто он такой. Тем не менее он говорит сейчас так, как будто мы с ним были старыми друзьями. – Вы учились с ним на одном курсе, – ответил я, уязвленный его тоном. – Это что, важно? Я рад сказать, что у меня было слишком много чувства собственного достоинства и слишком мало уважения к Раффлсу, чтобы быть его другом тогда. В то время я прекрасно был осведомлен, чем он занимался, – сказал Ниппер Насмит. Из-за его уверенных нападок у меня перехватило дыхание. Но во вспышке озарения я понял, как ему ответить. – Не сомневаюсь, что вы могли многое увидеть, живя в городе, – сказал я, и мой выпад заставил его покраснеть, но и только. – Значит, он действительно выходил по ночам? – заметил мой противник. – Вы успешно выдали секрет своего друга. А чем он сейчас занят? Я позволил своим глазам проследить за передвижениями Раффлса по залу, прежде чем ответить. В этот момент он вальсировал с женой хозяина; вальсировал он так же искусно, как делал все остальное. Другие танцующие пары, казалось, таяли перед ними. А его партнерша выглядела намного моложе, словно вновь став сияющей девушкой. – Я имел в виду в городе, или где бы он ни жил своей таинственной жизнью, – объяснил Насмит, когда я ответил ему, что он и сам может посмотреть на него. Но его тон меня не беспокоил, только эпитет, который он использовал. После него мне стало труднее следить за движениями Раффлса по бальному залу. – Я думал, что все знают о том, чем он занимается – он почти целыми днями играет в крикет, – был мой взвешенный ответ, и если в нем послышались резкие ноты, то могу честно сказать, что виной тому была моя тревога. – И это все, чем он занят? – продолжил допрос мой инквизитор. – Вам лучше спросить самого Раффлса, – сказал я. – Жаль, что вы не задали ему этот вопрос публично, еще на собрании! Но я начал проявлять раздражение, и, конечно же, это сделало Насмита еще более невозмутимым. – В самом деле, послушав вас, я мог бы сделать вывод, что он занимается чем-то постыдным! – воскликнул он. – И в этом отношении я считаю профессиональную игру в крикет постыдным занятием, когда в него играют люди, которые называют себя джентльменами, но в действительности лишь профессионалы в одежде джентльменов. Нынешнее повальное увлечение гладиаторским атлетизмом я считаю одним из великих зол нашей эпохи. Но хуже этого – тонко завуалированный профессионализм так называемых любителей. Мужчины, играющие за джентльменов, получают больше, чем игроки, которые ими не являются. Раньше подобного не было. Любители были любителями, а спорт спортом; тогда не было никаких Раффлсов в профессиональном крикете. Я и забыл, что Раффлс – современный крикетист, это отчасти объясняет его поведение. Вместо того, чтобы мой сын стал крикетистом, знаете ли вы, кем бы я предпочел видеть его? Меня его ответ мало волновал, но все же что-то внутри меня хотело услышать, что он скажет, и я затаил дыхание, пока он не ответил: – Я бы предпочел видеть его вором! – сказал Насмит с диким блеском в глазах, повернулся на каблуках и ушел. На этом мое смущение покинуло меня… …уступив место буре чувств и эмоций. Был ли этот разговор случайным или спланированным? Моя совесть сделала меня трусом, и все же была ли хоть одна причина, которая помогла бы мне не думать о худшем? Мы с Раффлсом выписываем пируэты на краю пропасти, рано или поздно мы оступимся, и яма проглотит нас. Я захотел как можно быстрее вернуться в Лондон и с этими мыслями вернулся в свою комнату в нашем старом корпусе. Пора бы мне покончить с танцами. Так я принял обет, которому остаюсь верным, как любой настоящий джентльмен своему слову. Дело было не только в болезненной ассоциации и чувстве, будто я недостоин там находиться. Оказавшись в своей комнате, я стал думать о других танцах… Я все еще курил сигарету – по привычке, к которой пристрастил меня Раффлс, когда вдруг поднял глаза и обнаружил его самого. Он стоял у двери и изучающе смотрел на меня. Он открыл дверь так бесшумно, как мог только Раффлс, и теперь был занят тем, что закрывал ее все в той же профессиональной манере. – Ахиллес ушел к себе несколько часов назад, – сказал он. – И все это время он дулся в своей палатке! – Так и есть, – ответил я, смеясь: он всегда умел приободрить меня, – но брошу, если ты разделишь со мной компанию за сигаретой. Наш хозяин не против, для этой цели здесь предусмотрена пепельница. Я мог бы дуться под одеялом, но готов просидеть с тобой до утра. – Мы можем сделать что-то похуже, но, с другой стороны, и получше этого, – предложил Раффлс, впервые он отказался от соблазна закурить «Салливан». – Уже наступило утро, через час рассветет. И где рассвет лучше, чем в Уорфилд-Вудсе или вдоль Стокли, а может, и на Аппер или Миддл? Я хочу спать не больше тебя. За этот день я растратил больше сил, чем за многие годы. Но если мы не может спать, Банни, давай хотя бы глотнем свежего воздуха. – Все уже легли? – я спросил. – Давным-давно, я был последним. Почему ты спрашиваешь? – Может показаться немного странным, если мы вновь появимся после того, как ушли, если, конечно, нас кто-нибудь увидит. Раффлс смотрел на меня, и на губах его была дерзкая улыбка, полная озорства и хитрости, но она представляла собой самое чистое озорство, которое только возможно, и самую невинную хитрость. – Никто нас не услышит, Банни, – сказал он. – Я хочу выбраться отсюда, как в старые добрые ночи. Я мечтал о возможности побродить по былым тропам с момента, как мы сюда приехали. В этом нет ни малейшего вреда, и если ты пойдешь со мной, я покажу тебе, как мне это удавалось. – Но я знаю, – сказал я. – Забыл, кто тянул и забирал за тобой веревку, а после опускал ее для тебя с точности до минуты? Раффлс смерил меня взглядом из-под полуопущенных век, при этом он все еще улыбался, и его улыбка была слишком доброжелательной, чтобы оскорбить меня. – Дорогой мой Банни! И ты полагаешь, что даже тогда я пользовался только одним способом? Всю жизнь у меня была запасная лазейка, и если ты готов, я покажу тебе, что я предпринимал в то время, когда я был здесь. Сними эту обувь и надень теннисные туфли, достань свой плащ, потуши свет, я буду ждать тебя на площадке через две минуты. Он встретил меня с пальцем на губах и не проронил ни слова. Он повел меня вниз по лестнице, наши ступни перемещались вплотную к бортику, на расстоянии в два фута от каждой ступени. Должно быть, это была детская игра для Раффлса. Соблюдение старой предосторожности, очевидно, ради того, чтобы я развлекался вместе с ним, но я признаюсь, что для меня все это было освежающе захватывающим – на этот раз без какого-либо риска, что нас поймают! Без единого скрипа мы достигли зала и легко могли выйти на улицу без опасности или трудности. Но Раффлс не повел меня туда. Он, должно быть, хотел отвести меня в крыло для мальчиков через дверь, обитую зеленым сукном. Для этого пришлось открыть и закрыть много дверей, но Раффлс, казалось, был в восторге от этих лжепрепятствий, и через несколько минут мы уже отдыхали, навострив уши, в зале для мальчиков. – Через эти окна? – прошептал я, когда часы на пианино стали показывать время, которое означало, что шанс кого-либо встретить почти нулевой. – Конечно, а как же еще? – прошептал Раффлс, открыв окно, у подоконника которого мы всегда находили письма из дома. – И затем через двор… – И через ворота в конце. Без разговоров, Банни, над нашими головами располагается все общежитие, но наше было впереди, помнишь, и, если бы они когда-либо увидели меня, я должен был бы отступить, используя другой путь, пока они наблюдали за тем, откуда я пришел. Палец был у него на губах, когда мы тихо выбрались наружу, под звездное небо. Я помню, что чувствовал острый гравий сквозь тонкие подошвы, когда мы покинули дорожку и вышли во двор. Ближайшая к нам зеленая трибуна (с которой студенты выступали с речью во время летнего семестра в конце второго этапа обучения в школе) была милостиво удобна, и мы в своих теннисных туфлях без особых трудностей перелезли через ворота за пределы двора. После того как мы опустились на землю, мы оказались на пустынной проселочной дороге и не увидели ни души, пока крались под окнами кабинетов, а на главной улице дремлющего города царила тишина. Наши шаги казались тише, чем падение капли росы на землю, и мягче, чем лепестки, которыми восторгаются поэты. Но Раффлс не стремился сохранить эту тишину, он взял меня под руку и завел разговор шепотом, пока мы шли по дороге. – Значит, вы и Ниппер перекинулись словом… или даже парой слов? Я видел вас краем глаза, когда вальсировал, и услышал, как ты покинул зал, краем уха. Вы говорили довольно долго, Банни, и мне показалось, что я даже слышал свое имя. Он самый последовательный человек, которого я знаю, и он совсем не изменился за эти годы. Но он внесет свой вклад в благороднее дело, вот увидишь, и я буду рад, что заставлю его это сделать. Я прошептал, что не верю в это ни на мгновение. Раффлс просто не слышал, что Насмит сказал о нем. И он не стал даже слушать, когда я решил поделиться с ним этим. Он повторял вновь и вновь убежденно свое утверждение, настолько химерическое, что я в свою очередь прервал его, чтобы узнать, на чем основывается его уверенность. – Я уже говорил тебе, – сказал Раффлс. – Я собираюсь заставить его. – Но как? – спросил я. – Когда и где? – Близ Филипп, Банни, где я сказал, что увижу его. Какой же ты, Банни, забывчивый! И я полагаю, что на равнине близ Филипп Цезарь и встретил свой конец; Но кто пронзил Брута, я И по сей день не могу дать ответ! – Возможно, ты подзабыл Шекспира, Банни, но ты обязан помнить эти строки. И я смутно припоминал, что слышал их раньше, но понятия не имел, что хочет сказать Раффлс, цитируя их, и я честно сказал ему об этом. – Театр войны, – ответил он. – И вот мы на пороге! Раффлс внезапно остановился. Это был последний темный час в эту летнюю ночь, но свет от соседнего фонаря упал на его лицо, когда он повернулся. – Кажется, ты также спрашивал «когда», – продолжил он. – В эту самую минуту… если ты подсадишь меня! Позади него, чуть выше его головы, не огороженное решеткой, находилось широкое окно с проволочной сеткой, под ним были золотом выведены имена, и я прочитал знакомое имя Насмита. – Ты же не собираешься залезть внутрь? – В этот же миг с твоей помощью и через пять или десять минут, если решишь не помогать мне. – Неужели ты принес… свои инструменты? Он мягко похлопал по карману.