Раффлс поднялся на ноги еще в середине своих стенаний, и я последовал за ним к двери в сад, где он подбирал ключ, пока я держал фонарь, который он предварительно погасил и вручил мне. Но хотя я и следовал за Раффлсом, поскольку должен был это сделать, я был слишком озлоблен, чтобы ответить ему. И так продолжалось несколько минут, которые могли бы быть напряженными для читателя, не знавшего, чем это все закончится для меня и Раффлса. У нас было достаточно времени, чтобы мы оставили запертую дверь позади и ключ на стене сада; затем мы направились по садовым лабиринтам, прежде чем спуститься в переулок, который вывел нас к мосту над заводью. И когда мы остановились на середине моста, дома вдоль берега все еще утопали в спокойствии и темноте. Зная Раффлса, я не был удивлен, когда он нырнул под своды этого моста, и достал откуда-то плащ с капюшоном без рукавов и широкополую шляпу, которые он заранее спрятал там по дороге в дом. Толстые носки были сняты с обуви, оборванные брюки в пятнах крови и лохмотья Ньюгейта брошены в воду, а весь комплект одежды сменился за меньшее время, чем мне понадобилось, чтобы все описать. Этого не было достаточно для Раффлса, он должен был изменить и мой внешний вид, надев мое пальто под его плащ и завязав его шарф вокруг моей шеи. – И теперь, – сказал он, – ты весьма обрадуешься, узнав, что в 3:12 отходит поезд в Сурбитон, мы легко успеем на него. Если хочешь, пойдем отдельно, но я не думаю, что существует хотя бы малейшая опасность, и начинаю беспокоиться за нашего астматика. Действительно, я тоже был охвачен тревогой, пока не прочитал о приключениях Медликотта (и о наших собственных) в газетах. Оказалось, что он храбро добежал до дороги и именно там поплатился за свою опрометчивость: он стал абсолютно неспособен сдвинуться хотя бы на дюйм. В конце концов, ему потребовалось двадцать минут, чтобы проползти обратно к запертым дверям, и еще десять, чтобы разбудить спящих в доме людей. Его описание моего внешнего вида в газетах является единственным, что примиряет меня с мыслью о его страданиях в течение получаса. Но в то время у меня были другие мысли, и они не подходили для того, чтобы бездумно озвучить их в беседе, для меня то время тоже было не самым лучшим. Я не только потерпел неудачу в осуществлении своей задачи, но и почти убил товарища собственными руками. Пытаясь угодить и другу, и врагу, я в итоге нанес вред им обоим. Вина лежала не только на моих плечах, но я знал, насколько моя внутренняя слабость способствовала провалу. И я должен был вернуться с человеком, который нес ответственность за наш провал. Он проехал двести миль, чтобы получить это последнее доказательство моей слабости, которое должно быть вечным напоминанием для меня и которое, несомненно, поставит крест на нашей дружбе. Я обязан составить ему компанию до Сурбитона, но мне не нужно поддерживать беседу. Пока мы шли через Темзу Диттон, я игнорировал его, и даже когда он взял меня под руку у берега, я не разжал губ, запечатанных моей гордостью. – Да ладно тебе, Банни, – сказал он наконец, – я тот, кто пострадал больше всех, и буду первым, кто скажет, что я заслужил это. Ты проломил мне голову, мои волосы слиплись от крови – и какой после этого я покажу крикет в Манчестере и как вообще смогу подать мяч, не могу даже представить. Но я не виню тебя, Банни, по правде я виню только себя. Разве это не будет слишком жестоко, если еще и ты меня не простишь за все? Признаю, что совершил ошибку, но, дорогой мой друг, я сделал это целиком и полностью ради тебя. – Ради меня! – повторил я с горечью. Раффлс сделал вид, что не заметил мою интонацию. – Я был несчастен, когда думал, как ты там… честно… несчастен! – продолжал он. – Я не мог выбросить эти мысли из головы, я все продолжал думать, что так или иначе тебя поймают. Меня беспокоило не то, что ты струсишь, нет, я был уверен в обратном, меня беспокоила твоя отвага, мой дорогой друг, и от одной мысли об этом я дрожал. Я все время думал об этом. Именно по этой причине я и вызвался на поле, но даю тебе слово, что я больше беспокоюсь о тебе и, несомненно, именно поэтому я так отчаянно пытался сделать все, чтобы поскорее закончить с игрой. Разве ты не читал об этом в газете, Банни? До сих пор это самые успешные подачи, которые у меня были в жизни. – Да, – сказал я, – я читал об этом. Но сейчас я даже не уверен, что это был ты на поле… я считаю, что у тебя, по всей видимости, есть двойник, который играет в крикет за тебя! И в тот момент это казалось мне самым логичным объяснением. – Боюсь, что ты не очень внимательно прочитал ту статью, – сказал Раффлс, с нотками обиды в голосе. – Из-за дождя игру пришлось остановить в пять вечера. Я слышал, что в городе был знойный день, но в Манчестере у нас был ураган, и земля оказалась под водой за десять минут. Я никогда в жизни не видел ничего подобного. Когда площадку затопило, у нас не стало и шанса забить мяч. И даже тогда я еще не думал о том, чтобы приехать к тебе. Только на пути обратно в отель, сидя один и сгорая от невозможности поделиться с кем-то своими тревогами, я приказал извозчику отвезти меня на станцию. Я осознал, где нахожусь, уже в вагоне-ресторане, прежде чем успел дважды подумать об этом. Уверен, что из всех безумных поступков, которые я когда-либо совершал, этот был самым сумасшедшим! – Это точно, – сказал я тихим голосом. Теперь я уже больше удивлялся импульсу, который заставил его совершить этот поступок, и еще больше всем тем обстоятельствам, которые подвигли его, даже больше чем самому поступку. – Лишь небеса знают, – продолжал он, – что они сейчас говорят и делают в Манчестере! Но что они могут сказать? Какое им до всего этого дело? Я был там, когда игра остановилась, и я буду там, когда она начнется снова. Мы прибудем в Ватерлоо сразу после половины третьего, и это позволит мне провести час в Олбани по дороге в Юстон и еще час в «Старом Траффорде» перед началом игры. Зачем? Не думаю, что я принесу еще какие-либо очки, но даже лучше, если я этого не сделаю. Если на смену бури придет солнце, то мы можем раньше выйти на поле. А возможно, я даже сумею прилично подать мяч после дождя, пока земля позволяет! – Я пойду с тобой, – сказал я, – понаблюдаю. – Мой дорогой друг, – ответил Раффлс, – это и мной двигало. Я хотел лишь понаблюдать за тобой, и только. Я хотел быть достаточно близко, чтобы в случае чего протянуть руку, если бы тебя связали по рукам и ногам, как лучшие из нас оказываются связанными время от времени. Я знал местность лучше тебя и просто не смог удержаться от того, чтобы не помочь. Но я не хотел, чтобы ты знал, что я там. Если бы все прошло так, как я надеялся, я должен был бы незаметно вернуться обратно в город, даже не сообщив тебе, что был там. Ты бы никогда не догадался, что я был рядом, ты бы верил в себя и сохранил бы свою веру в меня, и я бы унес эту тайну с собой в могилу. Поэтому я избежал встречи с тобой в Ватерлоо, и постарался, чтобы ты не знал, что я слежу за тобой со станции Эшер. Но ты подозревал, что кто-то идет позади тебя. Ты останавливался и прислушивался больше одного раза. Когда ты остановился во второй раз, я отстал от тебя, но нагнал после, пройдя по короткому пути, через Имбер-Кортом и по пешеходному мосту, где я оставил пальто и шляпу. Я первым оказался в саду, прежде чем туда пришел ты. Я видел, как ты курил «Салливан», и даже испытал гордость за это, хотя ты в такой момент больше никогда этого не делай. Я слышал почти каждое сказанное слово между тобой и бедолагой наверху. И до определенного момента, Банни, я действительно думал, что ты играл свою роль совершенно. Огни станции мерцали впереди нас в увядающем бархате летней ночи. Я позволил им увеличиться и раздвоиться, прежде чем заговорил. – И где, – спросил я, – ты думаешь, я совершил первую ошибку? – Зайдя внутрь, – сказал Раффлс. – Если бы я это сделал, то должен был бы поступить именно так, как ты и поступил. Ты просто не мог перейти к действиям, когда в одной комнате с тобой находился этот бедолага в подобном состоянии. И я безгранично восхищался тобой, Банни, если тебе это важно. Важно! Эти слова пролились бальзамом на мое сердце, поскольку я знал, что Раффлс не бросается подобными словами, если в самом деле так не считает, и я увидел себя в более выгодном свете. Я перестал краснеть из-за событий этой ночи, он, похоже, смирился с ними. Теперь я действительно осознал, что вел себя подобающе в столь сложной ситуации, и что Раффлс, похоже, тоже так думает. Он изменил мое мнение о своих и моих действиях, но все же у меня оставался один вопрос к нему. Была одна вещь, которую он мог бы простить мне, но я чувствовал, что не могу простить ни Раффлса, ни себя за это. И это была рана на его голове, рассмотрев которую в поезде, я внутренне содрогнулся. – И подумать только, что я сделал это, – застонал я, – и что ты допустил такое, и что мы не получили ничего за нашу ночную работу! Этот бедный астматик сказал, что у него была плохая ночь, возможно худшая в жизни, но готов уверенно заявить, что, по крайней мере, для нас она была самой ужасной ночью за все время нашего знакомства. Раффлс улыбался под двойными лампами купе первого класса, которое мы выкупили. – Не соглашусь с тобой, Банни, у нас бывали дни и хуже. – Ты хочешь сказать, что тебе все же удалось что-то взять? – Мой дорогой Банни, – ответил Раффлс, – ты должен помнить, как долго у меня созревал преступный план, и каким ударом для меня оказалось перекладывание всех обязанностей на твои плечи, и как далеко я отправился только ради того, чтобы увидеть, что ты исполнил все отлично. Ты уже знаешь, что я видел и хорошо понял твои мотивы. Еще раз честно заявляю, что сделал бы то же самое на твоем месте. Но я не был на твоем месте, Банни. Мои руки не были так же плотно связаны, как твои. К сожалению, большинство драгоценностей уже отправились в медовый месяц со счастливой парой, но вот это колье с изумрудами было на месте, и я не знаю, как невеста могла оставить этот бриллиантовый гребень. А вот этот серебряный кинжал я хотел заполучить в течение многих лет… Из таких кинжалов получаются очаровательные ножи для бумаги… А этот золотой портсигар чудесно подойдет для твоих маленьких «Салливанов». И это были не все вещи, которые Раффлс разложил на противоположном сиденье. Не буду лгать – эта добыча была не лучшей из всех, что были у нас, и новости об ограблении затмил результат второго испытательного матча австралийского тура. Ловушка для взломщика Я уже выключил свет, когда в соседней комнате настойчиво зазвонил телефон. Я выпрыгнул из кровати скорее в полуспящем, чем в полупроснувшимся состоянии. Еще минута – и я бы провалился в сон, не услышав звонка. Был час ночи, в тот вечер я ужинал со Свигги Моррисоном в его клубе. – Алло! – Это ты, Банни? – Да… это ты, Раффлс? – То, что от меня осталось! Ты мне нужен, Банни, и прямо сейчас. И даже по телефону я смог различить в его голосе дрожь от страха и волнения. – Что стряслось? – Не спрашивай! Никогда не знаешь… – Я сейчас же приеду. Ты еще здесь, Раффлс? – Что такое? – Ты меня слышишь? – Да-а-а. – Ты в Олбани? – Нет, нет, у Магуайра. – Ты мне ничего об этом не говорил. А где живет Магуайр? – На Хафмун-стрит. – Я знаю, где это. Он сейчас с тобой? – Нет, еще не пришел… и я пойман… в ловушку. – Пойман?! – В ловушку, которой он так хвастался. Поделом мне! Я не верил ему. Но я все-таки попался… все-таки… попался! – Он же сказал нам, что ставит ее каждую ночь! О, Раффлс, что она собой представляет? Что мне делать? Что принести? Его голос становился все слабее, а теперь ответа не было вообще. Снова и снова я спрашивал Раффлса, слышит ли он меня, но единственным звуком, который раздавался в ответ, был лишь низкий металлический гул телефонной линии. И затем, прижимая к уху трубку и оставаясь в безопасности своих четырех стен, я услышал на другом конце провода одинокий стон, за которым последовал страшный грохот падающего тела. Ослепленный паникой, я ринулся обратно в спальню, кое-как натянул на себя мятую рубашку и вечерний костюм, лежавшие там же, где я их оставил. Но я так же слабо отдавал себе отчет в том, что делаю, как и в том, что собираюсь делать дальше. Уже потом я обнаружил, что повязал новый галстук, причем гораздо более аккуратно, чем обычно. Помню, что тогда я не мог думать ни о чем, кроме Раффлса, угодившего в некую дьявольскую ловушку. Я представлял себе скалящееся чудовище, которое подкрадывалось к бесчувственному телу, чтобы нанести смертельный удар. Должно быть, перед уходом я по привычке бросил взгляд в зеркало, но в тот момент внутреннее зрение победило внешнее, и вместо своего отражения я увидел устрашающую фигуру знаменитого боксера Барни Магуайра, за которым водились и хорошая, и дурная слава. Всего за неделю до этого нас с Раффлсом представили ему в Королевском боксерском клубе. Чемпион Соединенных Штатов в тяжелой весовой категории, он все еще был опьянен своими кровавыми достижениями по ту сторону океана и требовал новых побед на нашей земле. Но его репутация пересекла Атлантику быстрее самого Магуайра. Самые лучшие отели закрыли перед ним свои двери. Тогда он взял и роскошно обставил дом на Хафмун-Стрит, который не сдают и по сей день. Раффлс подружился с успешным дикарем, а я заметил его бриллиантовые запонки, его усыпанную драгоценностями цепочку для часов, его 18-каратный браслет и его шестидюймовый подбородок. Я вздрогнул, увидев, как Раффлс стал любоваться его аксессуарами со свойственным ему видом знатока, но его интерес имел совершенно иной смысл для меня. Я, со своей стороны, предпочел бы заглянуть тигру в пасть, чем связываться с Магуайром. И когда мы наконец отправились домой к нему, чтобы увидеть его трофеи, мне показалось, что я и вправду вхожу в логово тигра. Но логово, оказавшись со вкусом обставленным одной очень известной фирмой по последнему слову мебельной моды, действительно производило ошеломляющее впечатление. Сами трофеи оказались еще большим сюрпризом. Они открыли мне глаза на более изящный аспект благородного искусства – бокса, в отличие от того представления, которое сложилось у людей по ту сторону Атлантики. Среди всего прочего нам было разрешено подержать в руках чемпионский пояс, усыпанный драгоценными камнями, который был подарком от штата Невада, а также золотой кирпич от жителей Сакраменто и серебряную статуэтку самого Магуайра, подаренную Нью-Йоркским боксерским клубом. Я и сейчас помню, как задержал дыхание, ожидая, когда же Раффлс спросит Магуайра о том, не боится ли он грабителей. Когда вопрос был задан, Магуайр ответил, что у него есть ловушка, способная поймать даже самого умелого взломщика живым, но при этом наотрез отказался сказать нам, что она собой представляет. В тот момент я не мог вообразить себе более страшную ловушку, чем сам хозяин дома, прячущийся за занавеской. Я без труда увидел, что Раффлс принял хвастовство боксера за личный вызов. Позже он даже не стал отрицать этого, когда я отчитал его за безрассудную идею – он решил обойтись без меня. Теперь я испытывал почти варварское удовольствие при мысли о том, что Раффлсу все же пришлось обратиться ко мне за помощью. И если бы не ужасный звук удара, который я слышал по телефону, я, возможно, даже остановился бы, чтобы восхититься той безошибочной проницательностью, с которой он выбрал именно сегодняшнюю ночь для осуществления своего замысла. Вчера Барни Магуайр провел свой первый важный бой на британской земле. Естественно, что после сложной и мучительной подготовки перед боем, он наконец мог расслабиться. Лучшего момента, чтобы застать дикаря врасплох, чем в эти первые часы релаксации и неизбежного разврата, когда он мог позволить себе отдых и обязательную для него распущенность, что делало его более не способным защитить ни себя, ни свое имущество, было придумать сложно. Разумеется, Раффлс это предвидел. Вдобавок сразу же после одержанной им кровавой победы ужасный Барни, вероятно, был менее склонен нанести кому-либо другому увечья. Тогда что еще мог означать этот страшный и глухой звук удара в трубке? Есть ли вероятность того, что это был сам чемпион, получивший coup de grace? Раффлс мог бы нанести ему подобный удар, но его голос на другом конце провода звучал совсем не торжествующе. И все же… все же… что же там произошло? Я снова и снова задавал себе этот вопрос, пока одевался, а затем ехал в двуколке на Хафмун-стрит. Это был единственный вопрос, крутившийся у меня в голове. Ведь чтобы продумать план действия в чрезвычайной ситуации, нужно сначала понять, что произошло. Я и по сей день иногда вздрагиваю, вспоминая, какой смелый способ я избрал для получения нужных мне сведений. Я доехал до парадной двери боксера. Не забывайте, что я ужинал со Свигги Моррисоном. Правда, в последний момент передо мной возникла дилемма – что же сказать, когда мне откроют? Вполне возможно, что наш телефонный разговор был трагически прерван внезапным прибытием и не менее внезапным нападением самого Барни Магуайра. Я решил, что в этом случае скажу ему, что мы с Раффлсом заключили пари о том, что представляет из себя его ловушка для взломщика, и я пришел посмотреть, кто из нас оказался прав. При необходимости я мог признаться, что именно по этой причине Раффлс и разбудил меня посреди ночи. Если же, однако, я ошибся в отношении Магуайра, и он еще не вернулся домой, то мои дальнейшие действия будут варьироваться в зависимости от того, кто мне откроет дверь. В любом случае, я должен спасти Раффлса. У меня было больше времени, чтобы прийти к определенному решению, поскольку я звонил в течение продолжительного времени напрасно. В холле действительно было темно, но нагнувшись и заглянув в щель почтового ящика, я смог различить слабый луч света из дальней комнаты. Свет исходил из комнаты, в которой Магуайр хранил свои трофеи и в которой он и установил свою ловушку. В доме было тихо, и я строил догадки о том, не доставили ли горе-грабителя на Вайн-стрит за те двадцать минут, которые я потратил на то, чтобы одеться и приехать сюда. Это была ужасная мысль, но я продолжал звонить в дверь, пока мое ожидание не было прервано самым неожиданным образом. Со стороны Пикадилли вниз по улице стремительно приближался экипаж. К моему ужасу, он остановился прямо позади меня, в момент, когда я вновь наклонился, чтобы заглянуть в щель почтового ящика, и из экипажа почти вывалились изрядно пострадавший боксер и его два компаньона. Вот так они меня и поймали… Троица остановилась и стала молча разглядывать меня, им в этом помогал свет фонаря, висевшего на столбе прямо напротив двери. Перед боем боксер вел себя задиристо и не переставал хвастать, сейчас на его физиономии красовался иссиня-черный синяк под глазом и рассеченная губа, его шляпа съехала на затылок, а дорогой галстук повис под ухом. Среди его спутников был болезненный и низкорослый секретарь-янки, чье имя я напрочь забыл, но с которым я встречался в боксерском клубе, и еще неизвестная мне величественная дама в облегающем ее точеную фигуру и сверкающем камнями платье. Я не могу ни забыть, ни повторить те выражения, которые использовал Барни Магуайр, чтобы поинтересоваться у меня, кто я такой и что здесь делаю. Тем не менее – спасибо Свигги Моррисону за его гостеприимство – я незамедлительно напомнил боксеру о нашей прошлой встрече. И когда эти слова сорвались с моих губ, я решил еще добавить несколько деталей к своему рассказу. – Вы наверняка запомнили моего друга Раффлса, – сказал я, – даже если не запомнили меня. На днях вы показали нам свои трофеи и попросили нас навестить вас в любой час дня или ночи после боя. Я собирался уже добавить, что надеялся застать Раффлса здесь, чтобы разрешить наше пари по поводу ловушки для взломщиков, но внезапно Магуайр прервал мои излияния и, разжав свой смертоносный кулак, с грубоватым дружелюбием обхватил мою руку, а другой одновременно похлопал меня по спине. – И правда! – воскликнул он. – А я ведь принял тебя за мерзкого грабителя, но ты прав, я тебя вспомнил! Не заговори ты, малец, и я бы пустил в ход свои кулаки. И не сомневайся в этом! Заходи, заходи и выпей со мной… Эй, Иосафат! Секретарь только успел повернуть ключ в замке, но боксер оттащил его назад за ворот, в результате чего дверь осталась распахнутой, и мы видели, как свет из задней комнаты падает через перила на подножие узкой лестницы. – В моей берлоге горит свет, – шепотом провозгласил Магуайр, – и чертова дверь открыта, хотя ключ все еще у меня в кармане и мы точно ее заперли! Вот вам и разговоры про воров, не так ли? Небеса, как я надеюсь, что хоть одного живого поймал! Вот что, леди и джентльмены, оставайтесь здесь, а я пойду посмотрю, что и как. И неуклюжая фигура направилась внутрь дома, передвигаясь на цыпочках с грацией дрессированного слона в цирке. На секунду он переменился, оказавшись в дверном проеме, его левая рука была занесена для удара, а голова чуть откинута назад в бойцовской стойке. Но через секунду его кулаки разжались, и Магуайр, потирая руки, стоял, дрожа от смеха, в свете приоткрытой двери. – Подходите! – воскликнул он, поманив нас. – Зайдите и полюбуйтесь на этого чертова британского взломщика. Да вы просто гляньте, как он лежит, зарывшись лицом в чертов ковер, будто его пригвоздили! Представьте, что я чувствовал, услышав это! Болезненный секретарь вошел первым, за ним последовала усыпанная блестками с головы до пят дама, а я в тот момент подумывал о том, чтобы сбежать через все еще открытую входную дверь. В итоге я все же вошел и даже сам закрыл ее за собой. Конечно, подвигом это назвать сложно, но я нахожу похвальным, что я все же остался по одну сторону двери с Раффлсом.