Бросить, что ли? Сага о книжном ларе Сигурд Ярроу посмотрел на Книгу. Она была неподвижна – оазис мертвого спокойствия в разверзшемся аду. Она ждала. Г. Л. Олди, «Сумерки мира» Книга жила, ком мерзейшей мощи природы, спрут тайных знаний, стремящийся вырваться из толщи скал и тройных заклятий; вырваться, выползти через своих владельцев – своих рабов!.. Г. Л. Олди, «Живущий в последний раз» Якоб огляделся – молчал алтарь, черный валун Книги неподвижно лежал на прежнем месте, и застывший идол ухмылялся своей оплавленной загадочной маской. Г. Л. Олди, «Страх» Глава шестнадцатая Благородный муж не отойдет от истины, если станет ограничивать излишнюю ученость посредством ритуала. Конфуций – …Пшел вон! – чавкнула грязь под ногами. – Ххххаммм!.. Я промолчал и лишь оперся о телегу, с которой только что спрыгнул. С неба третий день накрапывало, земля успела раскиснуть и превратиться в липкое месиво, пахнущее давлеными грибами; и настроение у меня было, как у той пегой клячи, что покорно тащила телегу через все это безобразие. Серая обложная дерюга у меня над головой – результат совместных усилий Тальки и Вилиссы – время от времени трещала по всем швам, пропитывая мир бесцветным однообразием; и я мог не опасаться за свою предательскую тень. В этой грязи утонула бы и тень архангела с тенью трубы во рту, возвещающей день – или тень? – Страшного Суда. – Ладно, – сказал я сам себе, засовывая большие пальцы рук за новенький пояс с наборными серебряными бляшками (и где Черчек его выискал?). – Ну-с, что мы имеем дальше?.. В кармане моей городской, привозного синего сукна, накидки завозился Болботун. Я успокаивающе похлопал ладонью по карману – и запечник тут же уцепился за обтянутую полоской кожи кромку и полез вверх, подтягиваясь и болтая ножками. – Цыц! – шепнул я одними губами, зная, что слуху Болботуна черной завистью завидуют волки в лесу. – Уймись, недоделок! Я вовсе не грубил запечнику – иного обращения он попросту не понимал и на просительный тон вообще не реагировал. Запечник угомонился, и я стал оглядываться по сторонам. Редкий лес вокруг меня кишел паломниками. Действовали они на удивление слаженно и результативно, без лишней возни и суеты; прямо на глазах возникали шалаши и какие-то сооружения из веток и ткани, напоминавшие палатки или юрты кочевников. У немногих деревянных домиков, стоявших здесь с самого начала, разжигались костры и устанавливались опоры для вертелов и котлов. Еще дальше виднелась крыша приземистого каменного здания – наверное, это и был Книжный Ларь, местная святыня. Мне он напомнил беременную жабу, сидящую в осоке, – тем более что с запада и юга Ларь окружал глухой на вид частокол. Не самое удачное сравнение для культовой постройки – но другого у меня не было. …Кряжистый детина налетел на меня, чуть не сбив с ног, по инерции проскочил еще несколько шагов и остановился, глядя мне в лицо. Я уже начал было прикидывать варианты, самым приемлемым из которых была попытка спешно уйти от краснорожего торопыги, – и внезапно я узнал его. Узнал, и все варианты завертелись в моей голове, колотясь о стенки черепа. Передо мной стоял Пупырь. Чей нож ковырялся в моих ребрах еще при первом пришествии. Я машинально обернулся – нет, приятеля Пупыря с дубиной поблизости не наблюдалось. – Беру на себя! – глотая слова, забормотал Пупырь, низко кланяясь. – Все, как есть, беру на себя, и прошу великодушно простить за Поступок… во имя Переплета, равнодушного и неумолимого… Он замолчал и виновато уставился в землю. Пупырь явно чего-то ждал от меня – чужого для него человека, поскольку Пупыриная память оказалась изрядно дырявой, – он ждал, а я остолбенело слушал его извинения и чувствовал себя полным идиотом. Уж лучше бы он дал мне в морду! – чего я, собственно, и ожидал – или выругался… Да что ж я, как Болботун, речь нормальную понимать разучился?! Беру на себя… простить за поступок? – Беру на себя, – повинуясь неведомому наитию, просипел я и указал рукой на свое горло – хвораю, мол, голос пропал… Пупырь просиял, еще раз перегнулся в поясе и умчался по своим делам. А я остался стоять, и только возня запечника в кармане привела меня в чувство. Я пошевелил пальцами ног – мягкие замшевые полусапожки были немного малы, – покачался с носка на пятку и решил держаться прежней личины: состоятельный горожанин, скорбный горлом и незнакомый с прочими паломниками, а посему оправданно молчаливый и неуклюжий. Черчек заверял, что в это время – в смысле, в самом начале Большого Паломничества – горожан у Ларя почти не бывает. Ну что ж, положимся на его опыт. И все-таки – извиняющийся Пупырь… Черт меня побери! Я одернул накидку, прижал к боку трепыхающегося Болботуна и зашлепал к ближайшему, так сказать, кормилищу. И поилищу, поскольку у крыльца дома торчали два бака из желтого металла, где что-то булькало, и три пивные бочки. Я боялся. Дурацкие шутки, которые я судорожно выдаивал из дряблых сосцов моего сознания, не помогали. Я боялся. Очень. И страх был более материален, чем мое тело. Плотный, горячий, пахнущий мокрой хвоей страх. Я остановился у чахлой сосны и принялся наблюдать за группой паломников. Они собирались кушать. И делали это так же основательно и деловито, как и все остальное. Раз – и столы, похожие на длинные лавки, застелены чистыми скатертями. Два – и миски стоят ровными рядами, а рядом с каждой лежит глубокая деревянная ложка. Три – и две дюжины человек сидят за столами на скамьях. А толстая повариха в ситцевом переднике методично сует половник в казан, и порции дымящегося варева наполняют подставленные миски. Это было невероятно. Двадцать с лишком сельских мужчин и женщин – я готов был поклясться, что они и знакомы-то друг с другом не были! – за несколько минут сумели все организовать и приступить к трапезе, ни разу не толкнув друг друга, не повысив голоса, не забрызгавшись, не заняв чужое место, не… Я почему-то вспомнил Ингин рабочий шкаф. Каждая папка моей жены знала там свое место, каждый карандаш – отведенный только ему стаканчик, любая книга мгновенно находила свою персональную щель между прочими… Эти люди – собравшиеся пообедать крестьяне, паломники Книжного Ларя, – они словно умели безошибочно ориентироваться в возникающих ситуациях и входили в пазы бытия, уготованные им, легко и без скрипа. Повариха унесла опустевший казан, потом вернулась, подсела к столу, сразу же растворившись в массе паломников, – и все стихли, когда поднялся пожилой усатый крестьянин в расшитой жилетке поверх длиннополой рубахи навыпуск. До того он молча сидел во главе стола. – Возгласим Фразу, Люди Знака, – размеренно произнес он, воздевая руки к хмурому небу. – Крабат Орша, Господин Фразы от Лесных Промыслов. – Человек Знака Ах, с Глухой заимки, – сказал сидевший справа от Крабата мужчина лет сорока с острым прищуром охотника. Рядом с ним встал горбоносый и чернявый парень. – Человек Знака Стэнч из Бяков, – он кивнул, сел и взял ложку. – Человек Знака Кимбер с Плохих Пахот, – сообщил следующий за ним, кучерявый мужик с печальными синими глазами. И тоже взял ложку. – Менора, – худенькая девочка, казалось, сейчас переломится в талии. – Человек Знака Менора Ахова. Они называли имена, и это было четче армейской переклички, потому что не было привнесено извне, не было продиктовано кем-то… На миг мне почудилось, что эта аккуратность у них на уровне внутренней потребности, – и притихший было страх внутри меня расхохотался, приплясывая на месте. А потом я понял, в чем дело. Одно-единственное слово вспыхнуло в моем мозгу, и в ответ этой вспышке ярче разгорелась та крупица, что тлела во мне Даром Вилиссы. Большая часть его попала к Тальке; к Баксу, похоже, не попало почти ничего, ну а я с тех пор – когда мы вошли в проклятый флигель с разобранной крышей, – ни разу не ошибался в выборе направления. И в направлении размышлений – видимо, тоже. …Одно-единственное слово. Ритуал.