Час за часом. Неделю за неделей. Месяцы идут. Я отбываю свой срок. Год за годом. В десять часов наступает время перерыва, я выхожу через боковую дверь в клетку, предназначенную для курения. Каждый раз, когда мимо проходят новички, они с ужасом глядят на нас, как я в свое время, и я, молча кивая, приветствую их на нашем космическом корабле. Я предпочитаю стоять спиной к стене у самой двери, слушая разговоры остальных о посещениях и увольнительных. Одну из девушек скоро отпустят на выходные домой — она считает часы до того момента, когда снова сможет обнять своих детей. Воздух холодный, но осеннее солнце еще светит, и мне пока не хочется заходить в помещение. — Хочешь? Я открываю глаза и вижу Тура. Он стоит, прислонившись к стене рядом со мной. Его лысина сияет на солнце, от него слегка пахнет потом, а в руке он держит сигарету, которую протягивает мне. — Хорошо, что ты вернулась, — говорит он. Я не отвечаю и не беру сигарету — А тебе увольнительной не будет? Он кивает головой в сторону других. — Нет, — вздыхаю я. — А ты заявление-то подавала? — Зачем? — А почему бы и нет? — Зачем тратить силы, когда я знаю, что мне откажут? — Это же было давно, — говорит Тур и затягивается. — С какой мотивировкой тебе отказали? — Отсутствие осознания своей вины и раскаяния, — говорю я, уверенная, что он знает. Я смотрю ему в глаза, и он первым отводит взгляд. — К тому же мне некуда ехать, — продолжаю я. — И не с кем встречаться. Так было и раньше, но мне так хотелось вырваться отсюда хоть на пару часов и почувствовать, что такое снова быть обычным человеком. Когда я узнала, что по-прежнему считаюсь слишком опасной и невменяемой, чтобы находиться среди людей, меня это глубоко ранило. После этого я больше не подавала заявлений об увольнительной. Но, может быть, когда-нибудь я смогу поехать в Стокгольм и навестить Микаэлу. Я задаюсь вопросом, захочет ли она этого. Тур морщит лоб, словно отказываясь верить, что я не поддерживаю контакты с теми, с кем общалась в предыдущей жизни. Те, кто называл себя моими друзьями, с удовольствием общались со мной, пока у меня была устроенная жизнь, о которой можно было поговорить. Они исчезли до того, как меня отправили в следственный изолятор, и больше о них не было ни слуху ни духу — еще задолго до того, как меня официально осудили. Это я давно могла бы рассказать Туру, будь у меня желание. Случается, на него находит, он бывает вполне дружелюбен, но я не понимаю, к чему его попытки узнать обо мне побольше. Он любит поболтать, интересуясь, что мне нравится и чего хочу от жизни, а в начале расспрашивал меня о Кэти — сказал, что его мама обожала ее песни. Как будто это могло сделать нас друзьями. По крайней мере, он перестал называть меня Солнечной девочкой — это продолжалось только первые два года. Поскольку я не обращала на него внимания, в конце концов ему надоела эта шутка. Возможно, Туру меня жаль. Но не стоит меня жалеть — даже мне саму себя уже не жаль. Я снова захожу в помещение и до обеда продолжаю сортировать болты. Столовая заполняется гулом женских голосов, царапаньем стульев о пол и звоном посуды. Я становлюсь в очередь к раздаче и подхожу к металлическому прилавку и синим ящикам. Тарелки и стаканы сделаны из пластмассы, чтобы мы не могли нанести раны ни себе, ни другим. Я принимаю еду и иду на свое место. Я недавно пересела за стол Адрианы возле окна, но до этого всегда сидела с Ирис и Ольгой, которые тоже отбывают «пожизненку». Ирис осудили за то, что она убила дядю и его жену где-то в центральной Швеции. Она отравила их, заклеила им рты скотчем и оставила умирать, украв у них деньги. Ходят слухи, она прихватила с собой меньше двухсот крон. Ирис говорит громко и беспрестанно, у нее взрывной темперамент. Ольга застрелила мужа из его же охотничьего ружья, потом разрубила тело, некоторые части зарыла в саду, а некоторые выбросила в помойку. Если бы те, кто вывозил мусор, не обнаружили это, она вполне могла остаться безнаказанной. Помимо нас троих «пожизненнок» есть еще Плетка из корпуса «С», осужденная за нанесение тяжких телесных повреждений своей приемной дочери. В течение долгого времени она мучила девочку всякими изощренными способами, чтобы «выгнать из нее зло». Единственная, кто с ней общается, — это Искра, которая сидит за поджог. Она подожгла дом, куда ее бывший муж только что въехал со своей новой семьей, и один из их детей погиб. Эти двое сидят одни в дальнем конце столовой, потому что остальные избегают их, как чумы. Они сами стараются отгородиться ото всех, чтобы избежать нападок — по большей части словесных, но иногда физических. Мег была раньше моей соседкой в корпусе «С», и в столовой мы обычно сидели напротив друг друга. Она отбывает восьмилетний срок за контрабанду наркотиков. Каждый раз, когда бойфренд обещает ее навестить, она долго красится и брызгает на себя изрядное количество духов, которые ей разрешается держать. Насколько мне известно, он ни разу не приезжал, и все всегда кончается тем, что Мег плачет черными от туши слезами. Она клянется никогда больше не ждать его, но потом он снова обещает приехать, и она придумывает отмазки, почему он не смог в прошлый раз, и по корпусу снова разносится аромат духов. Подозреваю, что с тех пор, как я переехала в корпус «С», ничего не изменилось. Есть еще те, кто отсиживает короткий срок за мошенничество или кражу, но я с ними обычно не разговариваю. В столовой «краткосрочники» и новички обычно сидят в дальнем конце, как и я сама вначале. Только я уселась, чтобы поесть, как к моему столу приблизилась молодая женщина с черными крашеными волосами. Руки в татуировках, из выреза футболки торчит голова дракона. Она ставит поднос рядом со мной, осторожно улыбается и выдвигает стул, чтобы сесть. — Ты не можешь здесь сидеть, — говорю я. Она вздрагивает и отпускает стул. — О’кей, сорри. Здесь занято? По ее неуверенности и страху сразу видно, что она новенькая — этакий напуганный кролик, принюхивающийся в ожидании опасности. Она такая, какой была я пять лет назад. Все мы когда-то были такими. Но я ничего не говорю, продолжаю есть, не обращая на нее внимания. — Ты Линда, дочь Кэти, — произносит она. — Выглядишь не так, как на фото. Она разглядывает мое лицо, наклонившись слишком близко… Ненавижу, когда на меня так наседают. Я рефлекторно вскидываю ладонь, так что поднос вылетает у нее из рук и с грохотом приземляется на пол. Еда и вода разлетаются по всему полу Все в столовой перестают есть, уставившись на нас. Не слышно ни звука. Женщина берет поднос, неуклюже собирает то, что упало, и пытается прибрать за собой. Задним ходом удаляется от стола и идет к другому, в дальнем конце столовой, где сидят новички. Охранники стоят, уставившись на меня, но не вмешиваются. «Добро пожаловать в Бископсберг», — думаю я, пока вокруг нарастает шепот. * * * Аплодисменты не кончаются, переходят в овации. Со своего места возле сцены я вижу, как публика начинает подниматься, а в свете прожекторов стоит моя мама. Раз за разом она кланяется, приложив руку к сердцу, — жест, означающий благодарность. Она кажется такой маленькой на эстраде перед огромной безликой массой. Между тем она гигант. Ликование достигает крещендо, когда она бросает в зал воздушные поцелуи и готовится еще раз исполнить свой самый знаменитый хит. «Солнце светит на меня и тебя, скажи, что ты любишь меня…» До того, как отзвучала последняя нота, полные энтузиазма голоса требуют еще, свист и крики, дикие аплодисменты нарастают, и в конце концов я уже не различаю отдельных звуков. Все смешивается в один оглушительный гул в столбе яркого света. Я прячусь за кулисами. Там я могу быть невидимкой. Интересно, останусь ли я ею, если выйду к маме и встану рядом с ней. * * * Время от времени охранники спрашивают, почему я ничего не предпринимаю, чтобы познакомиться с другими. Все очень просто — большинство осуждено на короткий срок, они уйдут отсюда задолго до меня, а каждое прощание подтачивает силы. «Краткосрочники» чаще всего несимпатичные. Они не проявляют уважения, ссорятся из-за ерунды, что сильно осложняет жизнь нам, остальным. Когда сидишь тут долго, тебе гораздо тяжелее из-за отмены привилегий или более жесткого распорядка. Чтобы сотни запертых на небольшой площади женщин могли сосуществовать, нельзя вести себя как попало. Это человек узнает в первые же дни, чтобы потом передать эту мудрость следующим. Ты не пролезаешь мимо других в очереди, не берешь колбасу и сыр руками и не садишься в столовой куда попало. Так здесь заведено — иерархия особенно отчетливо ощущается в столовой и на прогулочном дворе. Но я делаю замечания только тогда, когда без этого никак не обойтись, в остальном же сижу одна и занимаюсь своими делами. Не имею ничего против того, чтобы быть невидимкой, затеряться в толпе. А тут появляется новенькая, которая узнает меня — и у нее еще хватает наглости мне об этом сообщить. Судя по статьям, время от времени появляющимся в вечерних газетах, я — один из самых ужасных образчиков, который можно встретить в Бископсберге. Тема обычно звучит: «Так живут в тюрьме самые опасные женщины Швеции». Там говорится, что нас, осужденных на пожизненное заключение, очень немного, и долгое время я была среди них самой молодой. Фотография, сопровождающая статью, снята в клетке для курения у фабрики. Журналистка, приехавшая в учреждение, чтобы взять интервью у Ольги в первый год моего пребывания здесь, тайком сфотографировала меня, хотя это якобы невозможно. Мне трудно узнать себя в женщине на фотографии. Судя по выражению лица, не только разумно, но и единственно правильно держать меня под замком. Снимок, сделанный, когда меня увозили из больницы, наверняка еще ужаснее. С такой жуткой рваной раной на пол-лица невозможно раствориться в толпе, но, по крайней мере, шрам на талии, спускающийся на бедро, я могу скрыть. Не зря я немалую часть жизни прожила с Кэти! Высоко подняв голову в свете прожекторов, я думаю — пусть смотрят и считают про меня, что хотят. The show must go on[4]. И наверняка новенькую уже просветили, что, если от кого-то здесь и стоит держаться подальше, так это от Королевы и Монстра. Больше она не решится подойти. Выйдя из столовой и проведя немного времени в прогулочном дворе, снова возвращаюсь на фабрику, снимаю лифчик, прохожу через металлодетектор и вновь надеваю его, прежде чем сесть на свое рабочее место. Четыре болта, четыре гайки, закрыть пакет, положить в коробку. По окончании смены меня отводят к Беатрис Вик-торссон, начальнице учреждения. В ее кабинете мне доводилось бывать лишь однажды, на второй год пребывания здесь. Какая-то энтузиастка из Стокгольма, деятель культуры, выдвинула блестящую идею — силами заключенных поставить в тюрьме мюзикл. Творческая работа должна хорошо повлиять на них, дать возможность художественного самовыражения, а те, кто не будет участвовать в создании спектакля, смогут насладиться им на Рождество. Кто еще лучше подойдет для такого музыкального проекта, чем дочь Кэти? — Спасибо, но меня это не интересует, — ответила я. — Почему? — Беатрис Викторссон повернулась к женщине. — Когда Линда пришла к нам, она обычно играла на пианино возле библиотеки. У нее это получается великолепно. — Я больше не играю, — сказала я. — Но у тебя наверняка сохранился прекрасный голос, — улыбнулась деятель культуры. Вежливо, но решительно я отказалась, еще раз повторив, что меня не интересуют такого рода проекты. Они никак не могли взять в толк, почему я не ухватилась за такую прекрасную возможность. Как будто постановка мюзикла с участием заключенных — мечта всей моей жизни. Новый шанс в карьере. Если бы они спросили мою маму, она откликнулась бы немедленно и стала бы изучать возможность превратить проект в турне по всей стране. Она была бы в восторге от идеи и возможности снова заявить о себе. А я нет. Другие заключенные и охранники не раз просили меня сыграть и спеть, но я не хочу. Это только еще больше подчеркнуло бы мою несвободу. Но никто не понимает. Начальница тюрьмы приветствует меня, не поднимая глаз от бумаг, указывает на стул перед своим письменным столом и просит сесть. Ей шестьдесят, но она крепкая и мускулистая, как человек, который летом играет в гольф и ходит на яхте, а зимой ездит в Валь-д’Изер[5], возвращаясь с красивым загаром и в отличном настроении. Беатрис Викторссон листает бумаги в папке, лежащей перед ней на столе, азатем складывает руки перед собой, устремив взгляд на меня. — Расследование инцидента в подвале закончено, — начинает она. — Анне будет предъявлено обвинение в покушении на убийство и, как тебе известно, она переведена в другое учреждение. Я киваю. — Поскольку она не подала против тебя встречного иска, тебе обвинения предъявлены не будут. Мы ограничимся подачей рапорта об инциденте. Надеюсь, ты испытываешь за это благодарность. Беатрис смотрит на меня, подняв брови — интересно, она ожидает ответа? Что я могу сказать? — Ты пробыла здесь более пяти лет, Линда, — вздыхает она.