Допросы вел Тони Будин, он взял на себя главную роль, в то время как его помощник, Юхан Фошель, не сводил с меня водянистых голубых глаз. Заметно было, что они не впервые проводят допрос. Они подчеркнули, что в гостевом домике находились только я и Симон, напомнили мне о ноже, который обнаружили там, о ДНК, отпечатках пальцев и следах крови в комнате. Все улики указывали на двух людей: Симона Хюсса и Линду Андерссон. И не подозрительно ли, что несколько часов просто вычеркнуты из моей памяти? То, что меня усыпили, вовсе не соответствовало действительности. В крови не обнаружили никаких субстанций, которые бы на это указывали. И они считали, что мне лучше сразу признаться: царапины на левой руке вовсе не от разбившейся бутылки — я получила их тогда, когда Симон пытался отобрать у меня нож. Никто из свидетелей не подтверждает, что в кухне разбилась бутылка, как это утверждаю я. Я слышала, что они говорят. И видела по ним, что они абсолютно не верят в мою версию. На той вечеринке я была человеком, у кого могли иметься мотивы. И далее разговор перешёл на нашу с Симоном интимную жизнь и предстоящий развод. Ничего святого, никакой неприкосновенности частной сферы. — Однако под лупой рассматривались не только наши отношения и все, что привело к последнему дню и последней ночи в его жизни. Речь шла обо всей моей жизни. Их интересовала малейшая деталь, какой бы незначительной она ни казалась. Заметив, что я устала, они между делом задавали всего один вопрос, как будто мы сидели и просто болтали. Они проявляли любопытство, словно им было не наплевать на меня, словно они хотели узнать меня получше. Но если что-то в ответах звучало противоречиво или двусмысленно, они тут же хватались за это. Поэтому я стала внимательнее относиться к тому, что говорила. Отказывалась давать им то, что они хотели узнать, не желала доставлять им удовольствия слышать, как Солнечная девочка, несмотря на свое привилегированное детство, жалуется, что ее предали и бросили. Не желала допускать их в то, что происходило между мной и Алексом, или в последние недели жизни мамы. Я не желала, чтобы меня анализировали и судили исходя из того, что меня вынудили сказать в комнате для допросов в Крунубергской тюрьме. Поскольку они ничего не смогли от меня добиться, меня отвезли на дачу, где водили по месту происшествия — как мне показалось, несколько часов. Когда мы идем к гостевому домику, ноги кажутся такими тяжелыми, что я едва могу делать шаг. Я вынуждена сосредоточить все внимание на том, чтобы ставить одну ногу впереди другой — полицейский тянет за ручку на поясе, к которому я прикована наручниками, заставляя меня двигаться вперед. Лукас Франке кладет руку мне на плечо и что-то говорит, но я не слышу, что именно. Сердце бьется так отчаянно, что его стук отдается болью в ребрах. Я поднимаюсь по лестнице в прихожую, подхожу к дверям спальни. Там останавливаюсь и оглядываюсь вокруг. Не знаю, что я ожидала увидеть, но там нет никаких следов насилия или крови. На полу новый ковер, а на кровати лежит бабушкино покрывало, синее с белыми полосами. Его отдали в химчистку? Или на него не попала кровь? Память подводит, я не помню ничего, кроме того, как я проснулась здесь. Все выглядит так, как выглядело всегда, мне остается только поверить им на слово, что Симон умер в этой комнате, больше ничего не остается. Сама я его мертвым не видела. Может быть, все это дикая чудовищная шутка? Я чувствую, что уже готова рассмеяться от облегчения, но тут полицейский, стоящий рядом, бросает на меня странный взгляд, и я закрываю глаза. Комната тут же становится той, в которой я проснулась. Лужа крови на полу, брызги на стенах, у меня на руках и окровавленном платье. Острый запах, проникающий в нос и в горло. Я снова открываю глаза. Тони Будин просит меня рассказать, что произошло, когда я пришла сюда ночью. Я ложусь на кровать, показываю, как легла на бок в ожидании. — Зачем ты взяла с собой нож? — спрашивает он. — Я его не брала. — А как иначе он оказался здесь? Ты сказала, что он лежал в кухне в большом доме? — Точно не помню. Мне так кажется. — Ты хотела пригрозить Симону? — Нет. — У тебя возникали мысли о том, чтобы его убить? — Никогда. — Симон Хюсс больно ранил тебя, не так ли, — продолжает Юхан Фошель. — Об этом писали во всех газетах и журналах. Наверняка ты расстроилась и разозлилась, когда пошли слухи. Ненавидела мужа за то, что он подверг тебя всему этому. — Не настолько, чтобы совершить то, что вы мне приписываете. — На твоем месте я бы очень рассердился, — вступает Тони Будин, словно подсказывая мне слова признания. — Я был бы вне себя от ярости. — Я не убивала Симона, — отвечаю я и сажусь на кровати. — Я этого не делала. Никогда бы так не поступила, потому что по-прежнему любила его. Здесь был кто-то еще. Я повторяю это снова и снова. Повторяю до тех пор, пока Лукас Франке не прерывает допрос. Он и другие выходят из комнаты, остается только Тони Будин. Он смотрит на меня так пристально, что мне становится не по себе. Я улыбаюсь ему — инстинктивно, чтобы показать: я не опасна. * * * — Ты так и не призналась, — произносит Адриана таким тоном и с таким выражением лица, что я не знаю, как это понимать. Она гордится? Сомневается? Не знаю. — Это ничегошеньки не изменило, — отвечаю я. — С таким же успехом я могла бы и признаться. В камеру просовывает голову охранник. — Андерссон, — говорит он. — Пора запирать двери. Прихватив с собой книгу, я иду впереди него в сторону камеры. Ложусь на кровать, слышу, как поворачивается ключ в замке и как охранник дергает дверь, проверяя, заперта ли она. Вместо того, чтобы читать, я размышляю над тем, что только что рассказала Адриане. Как и на полицейском допросе, я изложила ей все в мельчайших деталях. Она молча слушала, пока я описывала ей сыры из Португалии и вяленую ветчину, вегетарианские хинкали и сказочные медовые трюфели. Шампанское и дорогие вина. Моих замечательных друзей. Тесс, которая произнесла речь, рассмешив всех до колик. Тепло Алекса. Завистливые взгляды Симона и его тягу ко мне. Удивительное дело: одни воспоминания отчетливы, словно все это произошло вчера, а другие кажутся такими давними. Можно подумать, что это происходило с кем-то другим. Что я помнила и чего не помнила — сыграло решающую роль во время суда. Правдивость моих утверждений о провалах в памяти была поставлена под сомнение исследователем памяти, приглашенным в качестве эксперта-свидетеля. Те воспоминания, которые у меня сохранились, были, по ее мнению, отретушированы. Я раз за разом повторяла одни и те же моменты, выбирая одни и те же детали и излагая их каждый раз одинаково. Песни, которые звучали, когда мы танцевали, еду, которую мы ели, как я легла на постель в гостевом домике, как заснула и проснулась вся в крови. Зато я совершенно не помнила ничего про остальные часы, проведенные на даче. Она долго рассказывала о том, как разные области мозга аккумулируют различные виды информации, как ассоциативно работает память. Обращаясь к судье и присяжным, она заявила, что многие воспоминания на самом деле представляют из себя реконструкции, сделанные задним числом. Таким образом мозг догадывается о том, чего мы на самом деле не поняли. Заполняет пробелы. Ассоциации необязательно возникают осознанно, нередко это происходит автоматически. Научные исследования и улики скажут свое, поскольку я молчу, произнесла она. Лукас Франке, в свою очередь, вызвал другого ученого, который утверждал, что в провалах памяти нет ничего странного или необычного. При сильной травме или шоке мозг таким образом защищается, а «блокаут» под влиянием большого количества алкоголя встречается довольно часто. В заключение своей речи он показал в качестве кривой, сколько мы помним относительно шкалы времени. Уже через двадцать минут после события мы забываем сорок два процента информации о нем. Через час — более шестидесяти процентов. Через месяц с трудом можем вспомнить двадцать. На это прокурор возразил, что в моем случае это не имеет значения. Каждый раз я осознанно пропускала некоторые часы, помимо специфического момента, о котором не могла сказать ничего вразумительного. Речь тут идет не о том, что в марте я помнила меньше, чем в сентябре. Я не изменяла свою историю ни на миллиметр — стало быть, она сфабрикована. Еще до начала процесса мой адвокат сказал мне: поскольку я не могу дать объяснение смерти Симона или привести факты, подтверждающие мою версию о другом злоумышленнике, улики будут особенно весомы. В этом он тоже оказался прав. Улики определили все; Чем закончилась ночь на восемнадцатое сентября — об этом в заключительных выступлениях было приведено две совершенно разные истории. Одну рассказала прокурор, вторую — мой адвокат. В первой я представлялась как взбешенная, жаждущая мести женщина, начисто лишенная совести. Прокурор напомнила об имевшем место неоправданном насилии. Она была уверена: я осознаю, что совершила, но отказываюсь в этом признаваться. Я не сотрудничала с полицией, давая понять, что меня надо пожалеть, потому что Симон изменил мне, а моя мама умерла. — Но Линда Андерссон вовсе не жертва, — продолжала она. — Неужели женщины могут безнаказанно совершать тяжкие преступления, потому что «их жалко»? Я утверждаю, что нет. Симон Хюсс мертв, а Линда Андерссон — тот человек, который его убил. За это ее следует приговорить к такому же сроку, к какому приговорили бы мужчину. В рассказе Лукаса Франка я была сломленной женщиной, пытающейся собрать воедино остатки своей жизни на глазах у общественности. Он заявил: в моем прошлом нет ничего, что указывало бы на способность совершить такое преступление. Я стабильный человек с прекрасными социальными навыками и большим кругом общения, имеющий постоянную работу и жилье. Я только что познакомилась с другим, я была влюблена. В такой ситуации мне вовсе незачем было убивать будущего бывшего мужа. Вывод адвоката гласил: не доказано «свыше всяких сомнений», что это я совершила преступление. Слишком много вопросов, на которые нет ответа, в то время как настоящий убийца разгуливает на свободе, заключил он. Поскольку я не представила собственную версию с какими-либо фактами или деталями, помимо тех, которые говорили против меня, судье и присяжным предстояло решить, какую из этих двух историй они считают более правдоподобной. Поэтому я и нахожусь в Бископсберге. В ранние утренние часы в корпусе царит особая тишина. Обычно я просыпаюсь рано, писаю в горшок, а потом выливаю все в раковину у двери. Так поступаю и в то утро понедельника, потом ополаскиваю руки и лицо, бросаю быстрый взгляд в зеркало из полированного металла и по старой привычке провожу руками по голове — и тут вспоминаю, что моих длинных волос больше нет. Изуродованная женщина с суровыми глазами преследует меня — кажется, ей нравится меня дразнить. Если бы она могла говорить, наверняка стала бы насмехаться надо мной из-за того, что я считаю ее отвратительной. Если бы она спросила, боюсь ли я ее, я ответила бы «нет». Но это была бы ложь. Отвернувшись, я одеваюсь. Заправляю постель и жду, что придут охранники и осмотрят ее, как делают последние пять лет. По вторникам я сдаю в стирку белье и получаю чистое, в среду сижу во второй половине дня в библиотеке и читаю. Товары из киоска заказываю в четверг и забираю в пятницу. По субботам и воскресеньям сижу в корпусе, в основном в камере, смотрю телевизор или читаю. Выходные для многих еще мучительнее, чем рабочие дни, потому что время тянется медленно, а те, кто ждет посещения, нетерпеливы и не находят себе места. Потом настроение еще хуже — пустота от расставания или несбывшиеся ожидания. Когда после всего этого снова наступает понедельник, я жду момента, чтобы пойти после завтрака на работу. Не потому, что она кажется мне приятной и интересной — наоборот. Она убивает время. Это способ притвориться, что в твоих действиях есть смысл, что у тебя есть какая-то жизнь. Я ходила строем, меня запирали и выпускали, обыскивали, я поступала, как мне говорили. Каждый час, каждый день. Всегда. Сегодня, когда я оделась, чтобы отправиться на первый рабочий день на фабрике с тех пор, как меня атаковали, все это кажется еще более бессмысленным, чем обычно. В Бископсберге все заключенные заняты с понедельника по пятницу. У каждого должны быть определенные занятия по расписанию — работа, учеба или программа реабилитации от наркотической зависимости. Мне назначили работу на фабрике по монтажу и упаковке. — Ежедневный распорядок способствует нормализации жизни во время пребывания в тюрьме, — сказала Тина, когда я вместе с двумя другими заключенными получила в первую неделю назначение на фабрику. — Вам надо будет потренироваться выполнять инструкции, у вас будет возможность поучиться сотрудничать, а цель — подготовить вас к жизни по окончании срока. После вводного инструктажа я спросила, не найдется ли для меня какой-нибудь другой работы. В первый и последний раз я задала такой вопрос и с тех пор работала на фабрике. После завтрака, в половине девятого, открываются двери. В ожидании своей очереди перед металлодетектором, я расстегиваю лифчик, спускаю одну лямку, потом другую и вытаскиваю его из-под футболки. Когда мне в первый раз велели снять его, мне показалось, что это шутка. И до сих пор я считаю, что это самая идиотская выдумка в Бископсберге. Детектор реагирует на металлические дуги в лифчике, — пояснил Кристоффер. — Ты должна снять его, особенно после смены, чтобы мы знали, что это звенят не какие-нибудь штучки, которые ты прихватила на фабрике. Теперь я не так сильно переживаю унижение, но в тонкой футболке все равно чувствую себя голой и, оказавшись на другой стороне, спешу надеть лифчик. Год назад одна заключенная отказалась его снимать. Мира просто прошла сквозь детектор, наплевав на вой сирены. Конечно, все закончилось тем, что охранники уволокли ее прочь, чтобы раздеть догола и подвергнуть полному личному досмотру. В таких противоборствах победа всегда остается за ними. В тот же вечер Мира особенно долго сидела в туалете и опоздала ко времени запирания камер. То же самое она сделала наутро. Выйдя, толкнула Кристоффера, потому что тот заявил, что из-за нее все опоздали на завтрак. После первого перерыва на фабрике за ней пришли два охранника, и больше мы ее не видели. Позднее я узнала, что Миру выдворили — этот метод Служба исполнения наказаний применяет, чтобы просто и без предупреждения перевести неудобных индивидов. Их немедленно увозят на транспорте, не сообщая, куда именно, и не разрешают ничего с собой забрать. Охранники вытряхивают из камеры все личные вещи. Если повезет, они попадут к хозяину на новое место. Оставшимся не сообщают, куда перевели заключенного. Я захожу в здание фабрики. Бетонный пол все такой же грязный, зарешеченные окна пыльные, посреди помещения стоят в ряд длинные столы — рабочие места для монтажа и упаковки. Я сажусь на свое место и понимаю, что задание по монтажу, которое мы выполняли, когда я была здесь в последний раз, уже закончено. В те периоды, когда у нас нет заказов от предприятий, нам поручают упаковывать шнурки для обуви или сортировать болты, а иногда мы упаковываем их в маленькие пакетики вместе с гайками. Когда все закончено, наш бригадир, Тур, вытряхивает все в большой пластмассовый ящик, и мы начинаем сначала. Важно, чтобы мы были заняты делом, пока находимся на фабрике. Новички громко протестуют против бессмысленности этого занятия, но это конечно же нисколько не помогает. В худшем случае все заканчивается визитом в штрафной изолятор. Я начинаю упаковывать четыре болта и четыре гайки, закрываю замок на пакете и кладу их в коробку рядом с собой. Четыре болта, четыре гайки, закрыть замок, положить в коробку. Четыре болта, четыре гайки, закрыть замок, положить в коробку. Не знаю, продолжала ли Дарья распространять обо мне сплетни или уже сам мой вид вызывал любопытство, но я замечаю, что остальные перешептываются. Обо мне и о том, за что меня осудили. Четыре болта, четыре гайки, закрыть замок, положить в коробку. День за днем я буду продолжать это делать.