Вечером Любовь Васильевна рано собрала ужинать. Она хотела, чтобы дети пораньше уснули и чтобы можно было наедине посидеть с мужем и поговорить с ним. Но дети после ужина долго не засыпали; Настя, лежащая на деревянном диване, долго смотрела из-под одеяла на отца, а Петрушка, легший на русскую печь, где он всегда спал и зимой и летом, ворочался там, кряхтел, шептал что-то и не скоро еще угомонился. Но наступило позднее время ночи, и Настя закрыла уставшие глаза, а Петрушка захрапел на печке. Петрушка спал чутко и настороженно: он всегда боялся, что ночью может что-нибудь случиться и он не услышит - пожар, залезут воры-разбойники или мать забудет затворить дверь на крючок, а дверь ночью отойдет, и все тепло выйдет наружу. Нынче Петрушка проснулся от тревожных голосов родителей, говоривших в комнате рядом с кухней. Сколько было времени - полночь или уже под утро - он не знал, а отец с матерью не спали. - Алеша, ты не шуми, дети проснутся, - тихо говорила мать. - Не надо его ругать, он добрый человек, он детей твоих любил... - Не нужно нам его любви, - сказал отец. - Я сам люблю своих детей... Ишь ты, чужих детей он полюбил! Я тебе аттестат присылал, и ты сама работала, - зачем тебе он понадобился, этот Семен Евсеич? Кровь, что ль, у тебя горит еще... Эх ты, Люба, Люба! А я там думал о тебе другое. Значит, ты в дураках меня оставила... Отец замолчал, а потом зажег спичку, чтобы раскурить трубку. - Что ты, Алеша, что ты говоришь! - громко воскликнула мать. - Детей ведь я выходила, они у меня почти не болели и на тело полные... - Ну и что же!.. - говорил отец. - У других по четверо детей оставалось, а жили неплохо, и ребята выросли не хуже наших. А у тебя вон Петрушка что за человек вырос - рассуждает, как дед, а читать небось забыл. Петрушка вздохнул на печи и захрапел для видимости, чтобы слушать дальше. "Ладно, - подумал он, - пускай я дед, тебе хорошо было на готовых харчах". - Зато он все самое трудное и важное в жизни узнал! - сказала мать. А от грамоты он тоже не отстанет. - Кто он такой, этот твой Семен? Хватит тебе зубы мне заговаривать, серчал отец. - Он добрый человек. - Ты его любишь, что ль? - Алеша, я мать двоих детей... - Ну дальше! Отвечай прямо! - Я тебя люблю, Алеша. Я мать, а женщиной была давно, с тобой только, уже забыла когда. Отец молчал и курил трубку в темноте. - Я по тебе скучала, Алеша... Правда, дети при мне были, но они тебе не замена, и я все ждала тебя, долгие страшные годы, мне просыпаться утром не хотелось. - А кто он по должности, где работает? - Он служит по снабжению материальной части на нашем заводе. - Понятно. Жулик. - Он не жулик. Я не знаю... А семья его вся погибла в Могилеве, трое детей было, дочь уже невеста была. - Неважно, он взамен другую, готовую семью получил - и бабу еще не старую, собой миловидную, так что ему опять живется тепло. Мать ничего не ответила. Наступила тишина, но вскоре Петрушка расслышал, что мать плакала. - Он детям о тебе рассказывал, Алеша, - заговорила мать, и Петрушка расслышал, что в глазах ее были большие остановившиеся слезы. - Он детям говорил, как ты воюешь там за нас и страдаешь... Они спрашивали у него: а почему? - а он отвечал им, потому что ты добрый... Отец засмеялся и выбил жар из трубки. - Вот он какой у вас - этот Семен-Евсей. И не видел меня никогда, а одобряет. Вот личность-то! - Он тебя не видел. Он выдумывал нарочно, чтоб дети не отвыкли от тебя и любили отца. - Но зачем, зачем ему это? Чтоб тебя поскорее добиться?.. Ты скажи, что ему надо было? - Может быть, в нем сердце хорошее, Алеша, поэтому он такой. А почему же? - Глупая ты, Люба. Прости ты меня, пожалуйста. Ничего без расчета не бывает. - А Семен Евсеич часто детям приносил что-нибудь, каждый раз приносил то конфеты, то муку белую, то сахар, а недавно валенки Насте принес, но они не годились - размер маленький. А самому ему ничего от нас не нужно. Нам тоже не надо было, мы бы, Алеша, обошлись, мы привыкли, но он говорит, что у него на душе лучше бывает, когда он заботится о других, тогда он не так сильно тоскует о своей мертвой семье. Ты увидишь его - это не так, как ты думаешь... - Все это чепуха какая-то! - сказал отец. - Не задуривай ты меня... Скучно мне, Люба, с тобою, а я жить еще хочу. - Живи с нами, Алеша... - Я с вами, а ты с Сенькой-Евсейкой будешь? - Я не буду, Алеша. Он больше к нам никогда не придет, я скажу ему, чтобы он больше не приходил. - Так, значит, было, раз ты больше не будешь?.. Эх, какая ты, Люба, все вы женщины такие. - А вы какие? - с обидой спросила мать. - Что значит - все мы такие? Я не такая... Я работала день и ночь, мы огнеупоры делали для кладки в паровозных топках. Я стала на лицо худая, всем чужая, у меня нищий милостыни просить не станет... Мне тоже было трудно, и дома дети одни. Я приду, бывало, дома не топлено, не варено ничего, темно, дети тоскуют, они не сразу хозяйствовать сами научились, как теперь, Петрушка тоже мальчиком был... И стал тогда ходить к нам Семен Евсеевич. Придет - и сидит с детьми. Он ведь живет совсем один. "Можно, - спрашивает меня, - я буду к вам в гости ходить, я у вас отогреюсь?" Я говорю ему, что у нас тоже холодно и у нас дрова сырые, а он мне отвечает: "Ничего, у меня вся душа продрогла, я хоть возле ваших детей посижу, а топить печь для меня не нужно". Я сказала - ладно, ходите пока: детям с вами не так боязно будет. Потом я тоже привыкла к нему, и всем нам было лучше, когда он приходил. Я глядела на него и вспоминала тебя, что ты есть у нас... Без тебя было так грустно и плохо; пусть хоть кто-нибудь приходит, тогда не так скучно бывает и время идет скорее. Зачем нам время, когда тебя нет! - Ну дальше, дальше что? - поторопил отец. - Дальше ничего. Теперь ты приехал, Алеша. - Ну что ж, хорошо, если так, - сказал отец. - Пора спать. Но мать попросила отца: - Обожди еще спать. Давай поговорим, я так рада с тобой. "Никак не угомонятся, - думал Петрушка на печи, - помирились, и ладно; матери на работу надо рано вставать, а она все гуляет обрадовалась не вовремя, перестала плакать-то". - А этот Семен любил тебя? - спросил отец. - Обожди, я пойду Настю накрою, она раскрывается во сне и зябнет. Мать укрыла Настю одеялом, вышла в кухню и приостановилась возле печи, чтобы послушать - спит ли Петрушка. Петрушка понял мать и начал храпеть. Затем мать ушла обратно, и он услышал ее голос: - Наверно, любил. Он смотрел на меня умильно, я видела, а какая я разве я хорошая теперь? Несладко ему было, Алеша, и кого-нибудь надо было ему любить. - Ты бы его хоть поцеловала, раз уж так у вас задача сложилась, по-доброму произнес отец... - Ну вот еще! Он меня сам два раза поцеловал, хоть я и не хотела. - Зачем же он так делал, раз ты не хотела? - Не знаю. Он говорил, что забылся и жену вспомнил, а я на жену его немножко похожа. - А он на меня тоже похож? - Нет, не похож. На тебя никто не похож, ты один, Алеша. - Я один, говоришь? С одного-то счет и начинается: один, потом два. - Так он меня только в щеку поцеловал, а не в губы. - Это все равно - куда. - Нет, не все равно, Алеша... Что ты понимаешь в нашей жизни? - Как что? Я всю войну провоевал, я смерть видел ближе, чем тебя... - Ты воевал, а я по тебе здесь обмирала, у меня руки от горя тряслись, а работать надо было с бодростью, чтоб детей кормить и государству польза против неприятелей-фашистов. Мать говорила спокойно, только сердце ее мучилось, и Петрушке было жалко мать: он знал, что она научилась сама обувь чинить себе и ему с Настей, чтобы дорого не платить сапожнику, и за картошку исправляла электрические печки соседям. - И я не стерпела жизни и тоски по тебе, - говорила мать. - А если бы стерпела, я бы умерла, я знаю, что я бы умерла тогда, а у меня дети... Мне нужно было почувствовать что-нибудь другое, Алеша, какую-нибудь радость, чтоб я отдохнула. Один человек сказал, что он любит меня, и он относился ко мне так нежно, как ты когда-то давно... - Это кто, опять Семен-Евсей этот? - спросил отец. - Нет, другой человек. Он служит инструктором райкома нашего профсоюза, он эвакуированный... - Ну черт с ним, что он такой! Так что случилось-то, утешил он тебя? Петрушка ничего не знал про этого инструктора и удивился, почему он не знал его. "Ишь ты, а мать наша тоже бедовая", - прошептал он сам себе. Мать сказала отцу в ответ: - Я ничего не узнала от него, никакой радости, и мне было потом еще хуже. Душа моя потянулась к нему, потому что она умирала, а когда он стал мне близким, совсем близким, я была равнодушной, я думала в ту минуту о своих домашних заботах и пожалела, что позволила ему быть близким. Я поняла, что только с тобою я могу быть спокойной, счастливой и с тобой отдохну, когда ты будешь близко. Без тебя мне некуда деться, нельзя спасти себя для детей... Живи с нами, Алеша, нам хорошо будет! Петрушка расслышал, как отец молча поднялся с кровати, закурил трубку и сел на табурет. - Сколько раз ты встречалась с ним, когда бывала совсем близкой? спросил отец. - Один только раз, - сказала мать. - Больше никогда не было. А сколько нужно?