Рано овдовев, он вырастил двух сыновей да дочку, оставшихся от матери совсем маленькими. Верный своей любви к первой жене, он не стал жениться второй раз, объясняя это совсем просто: «Другой такой мне не найти, а потом жениться на другой — изменить первой жене, а она мне-ка была верной по гроб». И с тех пор не знал он иного имени, как «дедушка-мамаша». Кто-то первый назвал его так, да и осталось за ним это прозвище. А он и не сердился. «Ничего, ничего, — начнет, бывало, успокаивать человека, который, назвав его мамашей, вдруг застыдится, — это же не позор какой. Мамашей-то другую и мать даже свои ребята не зовут». В тяжелую минуту для каждого человека дедушка Еша находил нужное слово для успокоения. — Помог суседу, — говорил он как-то мне, — все одно что себе сделал. Потому как суседство басится дружбой, как стол хорошими пирогами. В избенке деда Еши всегда бывал народ. Особенно по зимним субботним дням. Мужики приходили сюда играть в карты. Сам дед Еша не играл. Его сыновья тоже. Они сидели рядом с играющими и молча наблюдали за игрой. До самой смерти дед был ходок на ногу, зорок на глаз и чуток на ухо. А ведь он прожил далеко за сто лет. Бывало, идешь с ним по лесу, он туда-сюда вертит головой, прислушивается. Лес Еша знал как свою ладонь. Читал он каждый след зверя и пташки как по книжке. По голосу смог определить их. Иногда, бывало, скажет: «Хочешь, я призову сейчас сюда рябчиков?» — «Хочу», — ответишь. Он сейчас же вынет из кармана манок и запоет. Смотришь, тут же и подлетит стайка рябчиков. «Вот видишь», — радуется. Однажды мы ходили с ним за грибами, и я видел, как он в лукошко забрал маленький муравейник. — У Лавандехярвушек на горбушке стали чахнуть деревья, надобно им лекарей подкинуть, — пояснил он. — Да разве муравьи могут лечить деревья? — поднял я на него удивленные глаза. — Еще как! Вот сам посмотришь. На том месте через годок-другой лес будет как свеженький. — А как же они лечат? — не унимался я. Потому что было мне тогда только семь лет и до него мне никто не рассказывал такие вещи. — Они же едят всяких мошек, червячков, которые точат деревья. Да я тебе покажу — их сам увидишь. Действительно, на том месте, о котором он вел речь, была масса засохших и начинающих засыхать деревьев. Еша ковырнул своим длинным и толстым ногтем кору ели и, указывая мне на червячков, сказал: — Вот они, вредители! Этих-то мурашки и любят. Видать, дятлы не справились со своим делом. Мало их, верно, а деревьев больных много. Хоть, как сам видишь, и стараются, — указал он на дятла, выстукивающего ствол дерева, и добавил, высыпая под густую вековую ель из корзины муравьев: — Вот тебе помощников принес. Эти трудяги не подведут. — Так он обратился к дятлу. — А дятлы, разве они тоже деревья лечат? — спросил я. — А на что же они созданы? — ответил он вопросом. — Это их кровное дело. Посмотри вон на ту ель, видишь — глубокая рана на стволе? Ее когда-то дятлы вычистили, — он постучал пальцем по рубцу, — а потом она по весне соком залилась и теперь ель здоровая стала, а не угляди дятел этого вовремя, зачахла бы. Ведь лес, как и народ, живет обществом и силен дружбой. А иначе бы он весь давно погиб. Лес только говорить да ходить не может, а в остальном он, как и народ. В лесах, милок, каждая букашка, зверек и пташка к месту. Ни единой бабочки, ни кузнечика лишнего нету. И у каждого свои заботы: кто лес охраняет, а кто для тех кормом становится. Все, милый, к месту и к делу. Никто никому не мешает. Окромя человека, — добавил дед. — Ему все мешают. Вот он и бьет по неразумию. А не думает о том, что он будет делать, когда один останется. Правда, покамест в наших краях живности хватает, потому как лес еще живет. Человек должен беречь всю земную красоту. Вот вырастешь, Васятка, тогда и поймешь все это. Я вырос и понял: дед Еша был во всем прав. Все в природе взаимосвязано. Я убедился в этом не один и не два раза. А теперь твержу это всем и по любому поводу. Каждый житель деревни знал, что дед Еша за всю свою жизнь не убил ни зверька, ни птицы. На дрова и то выбирал сухостой. И век свой прожил в полуразвалившемся домишке не от лени, а оттого, что жалел срубить здоровое дерево. То же самое внушал и своим сыновьям. Помнится мне последняя встреча с дедом Ешей. Когда я подошел к нему, он сидел на завалинке. Рядом лежала суковатая дубина. Лысая голова блестела на солнышке, как начищенный к празднику самовар. Бороденка жиденькая. Усы, прокуренные, желтые, топорщились кверху. Лицо — что выбеленное на весеннем снежном насте полотно. Когда-то большие глаза прикрыты свисшими густыми, седеющими бровями. Опустив голову, дед дремал. Я уселся возле него. — А, Вася! Что, за рыбой не побежим? — спросил он, улыбаясь. Как он меня увидел, я не понимаю. — Я бы пошел… — Нет, милок, я свое уже отходил, — засмеялся, поднимая голову. — Что, заболел? — Пенять не могу на внутренности, а вот ноги перестали носить. Теперь вся надежда вот на этого коня, — он поднял палку, потряс ею. — Житуха вроде бы становится приятственная: корма стало хватать, а табак сам рощу. Вот ранешнее время было — вспомнить страшно. Как точивную рубаху оденешь, родившись, в такой и на сватовство едешь, а лучшая обувка — лапти. Я, окромя их, ничего другого и не нашивал. Вот только год как сапоги справил. Да так и не привык их носить — валяются. — А вы, дядя Еша, всю свою жизнь прожили в своей деревне? — По молодости лет как-то подался было в Питер к Путилову на завод, да через месяц потянуло обратно домой. — Отчего же это? — И сам понять не могу. Верно, есть такое в наших краях, что манит сюда. Посмотри вокруг — благодать какая! Вода в реках и озерах чистая-пречистая, что слеза. А снег зимой такой белый — глаза слепит. Воздух же иной раз по летним дням аж звенит. И всегда пахнет приятственными своими запахами. Весной цветами, летом сеном да хлебом, а осенью в нем каких только запахов и нету: тут тебе ягодные, травяные, болотные… Говорят, — продолжал дед Еша, — что земля наша плохо родит. Да врут все. Нет плохой земли — есть плохие пахари. Наша земля не капризна: ни суховеев, ни наводнений тебе, как в других местах, не знает. Холи ее, милую, как хорошую жену, так она тебя всегда одарит урожаем. Надо только к ней подходить по-человечески. Потому-то, может, я и люблю свои чухарские края. Дед Еша всю свою жизнь твердил людям, что надо верить в себя. «А ты поверь, что так и будет, как ты желаешь», — говаривал он. Никогда он страха на человека не нагонял. — Человек, — говорил он однажды мне, — самый сильный на свете. Но сила его не пойдет на пользу, если он не будет добрым и честным. Да еще советовал всему учиться у природы. Как-то он рассказывал мне: — Раз я иду по лесу. Смотрю: на ветке паук сеть плетет. Плел быстро, ловко. Пока он вязал, я все смотрел и старался понять, из чего и как он делает. Заела меня тогда зависть. Я мальчонкой вроде тебя был, ко всему еще только учился. Спросил бы у самого паука, как он так ловко делает, да паук говорить-то не умеет. Ладно. Прибежал домой, взял моток ниток суровых, сел к окну и давай мудрить. Только никак ничего у меня не получается. Я и так, я и эдак. До пота промучился, а все бестолку. Спать лёг. И вижу во сне. Я будто в лесу рассматриваю паучью сеть. Паутину рассмотрел и подивился: связано крепко, красиво и все к месту. Ни одной петелечки лишней. Стою и чешу затылок. Паука на месте нет. «А ну-ка, сниму сеть с веток, унесу домой и там разберусь во всем», — подумал. И тут услышал тонкий голосок: «Чему дивишься, человек?» Я думал, что это говорит Мец Ижанд. Оглянулся — нигде никого не увидел и отвечаю: «Да вот никак не могу взять в толк, как это у паука так ловко получается?» — «Так и у меня спервоначалу ничего не получилось», — отвечает тот же голосок. Я только тут понял, что это говорит-то со мной сам паук. «И как же научился?» — спрашиваю. «А трудом все, трудом. Раз не вышло, два не вышло, а на третий и получилось. И ты так делай, и у тебя получится». Утром встал и снова принялся за дело. И научился же. И не только сеть вязать, а многому другому. Когда я об этом рассказал маме, она сказала: — Вот так дядя Еша понимал жизнь. Долго он прожил, а обиженных на себя никого не оставил. Со всеми умел ладить, и не только с людьми, а даже со всякими животными и птицами. Дедушка-мамаша был умным человеком и так называемым «волшебством» занимался не за тем, чтобы зарабатывать себе на пропитание, а с целью помочь людям в беде, в горе. Утром, днем, ночью, поздним вечером заявись к нему — дверь всегда открыта. И в просьбе не откажет, а чем может — поможет. — А ты веришь в то, что дедушка-мамаша людям помогает? — спросил я однажды маму. — Верю я, сынок, в то, что человека можно заставить поверить. И дедушка Еша тут правый. Он человеку уверенность дает своей приветливостью, ласковыми словами. Зовет быть сильным. Вот ежели ты не поверил бы, что сможешь выучиться на учителя, ни за что бы им не стал. Я это на себе тоже испытала. Помнишь, когда мы с тобой зимой в озеро попавши были? Ежели бы я тогда не поверила, что сумею продержаться на воде, пока помощь придет, — потонула бы. А как все время твердила себе: спасусь, не потону, так и осталась жива. Другой раз, бывало, на осиновке по волнистому-то озеру направишься на другой берег и ежели в уме держишь, что обязательно переедешь — как пить дать, — переедешь без греха. А когда еще на берегу оторопь тебя возьмет, тогда обязательно опрокинешься. Лучше и не пытайся переезжать. С твердой верой, сынок, любое дело осилишь. Когда тебя в председатели колхоза избрали и ты об этом мне рассказал, я спросила у тебя: «Дело-то, сынок, новое. Сумеешь ли ты справиться?» Ты ответил: «Да вроде бы должен справиться». И ведь справился… — Верно, мама, справился… Но не так уж, верно, хорошо… — И не говори. Иначе бы тебя после колхоза снова в райком не избрали бы секретарем. Туда кой-кого не берут… Я не стал с ней спорить. — Так вот опять о дяде Еше, — сказала мама, — прожил всю свою жизнь в скособочившейся избенке с соломенной крышей. Нижние венцы, пожалуй, до окон в землю уходили. Так что ежели взрослый человек надумал в его окно посмотреть, то надо было бы ему на колени встать. А все это оттого, что раньше дом топился по-черному. Ты, верно, таких домов уже и не застал? — Застал, мама. Ведь в таком доме почти до самой войны жила семья Егора Кудряшова. — И верно. Да и ты еще родился в такой избе. До самой революции, считай, в деревне у нас большинство домов топилось по-черному. Ну да и в таком доме жить можно было, коли хлеб да согласие были там. Хлеб да согласие, сынок, главное в семейной жизни. Согласие от любви друг к дружке, а хлеб — от трудолюбия хозяев. Так что хлеб да согласие — два брата. Друг без дружки никуда. Я вот сейчас смотрю на людей. В сравнении с прежним, считай, как сыр в масле катаются. Одеть не знают что. Даже на работу ходят лучше, чем раньше мы ходили на праздник. Едят каждый день, как раньше на праздники не ели. А обуви и говорить нечего, — окромя лаптей, и обувки не знали. Сейчас у каждого и сапоги, и щиблеты, да не одни. А чуть ежели дырка образовалась, так и в сторону бросают. Так вот о Еше, — прибавила мама. — В такой избенке он и прожил всю свою жизнь. А когда она построена — никто не помнит. Еша как-то говорил мне, что это первый дом в нашей деревне, который сохранился после литовского нашествия. Такие злые люди в наши края, говорит, заявивши были. Взрослых людей поубивали. В нашей деревне, говорит, поубивали всех, а домишки, что были, сожгли. И чудом только уцелела его избенка, а в той избенке девчонка. Якобы Ешина прабабушка. Она спряталась за печкой. А избенка, подожженная, не сгорела, потому что, как только ее запалили и сами ушли, начался грозовой ливень. Домишко-то и сохранился. От этой девчонки, Ешиной прабабки, мол, и опять восстановилась деревня. Так это было или нет, свидетелей тому делу нет. А деревня живет. Медведевы — А ты помнишь ли самого-то Павла? — спросила у меня мама, когда разговор коснулся этой семьи. — Умер-то ведь он давненько уж… — Помню, мама… И мне вспомнились встречи с ним. Дядя Павел, высокий, плечистый, сутулый, темнолицый, с густыми седыми волосами, свисающими на плечи, рубашка навыпуск, в брюках, заправленных в сапоги; сидел он на своем крыльце с цигаркой в руках, зажмурив один глаз, дымил. Я подошел к нему и стал любоваться так искусно выпущенными кольцами. Даже и мне захотелось курить. Верно, он понял мое желание и, улыбнувшись, спросил: — Что, захотелось выпустить колечко? Я осмелился ответить: — Хочу, дядя Павел. — А не боишься, что больше не вырастешь? — Почему же? — Потому что кто с малолетства начинает курить, тот так маленьким и остается и скоро состарится. Что, не веришь? А Егорушку знаешь? — Того маленького горбатенького старичка с багорком в руках. — Того самого. А таким маленьким и стареньким он стал потому, что совсем рано начал курить. Ежели хочешь вот таким стать, на пососи, — он протянул мне цигарку. Я замахал руками и затряс головой: — Нет, дядя Павел, не хочу! Не знаю, от того ли предупреждения, или от чего другого, но я курить начал только после войны, уже в возрасте двадцати четырех лет, да и скоро бросил. И с тех пор больше не курю. Да и многие мужчины в нашей деревне не курили. Может быть, даже не без помощи дяди Павла случилось это. А тогда дядя Павел ушел в дом и вынес оттуда блюдечко с мыльной пеной и несколько соломинок. — Садись-ка вот лучше со мной рядом да запускай-ка эти кольца, — сказал он, предварительно надув большой и очень красивый пузырь. — Эта работа, пожалуй, для тебя будет пользительнее. Я сидел и дул пузыри, а он, наблюдая за моей работой, подбадривал, похваливал, подзадоривал, а временами и сам принимался за это дело. Иногда он нас, мальчишек и девчонок, заставлял принести глины, замешивал хорошенько, пока она не становилась вязкой и однородной массой, и учил лепить всякие игрушки — петушков, лошадок, баранов, свистульки… Однажды он снял с изгороди длинную сухую жердь еловую, нарезал из нее рюхи, биты и научил нас играть в городки. — Чем вот попусту-то бегать по деревне да собак дразнить, лучше тренируйте-ка свои глаза да руки. Это в жизни пригодится, — сказал он, первым бросив палку. Игра эта нам очень понравилась, и мы все свободное время играли в нее. — Медведями их прозвали потому, что хозяин дома сам Ювсюк был похож чем-то на косолапого. — Опять мне вспомнился мамин рассказ. — Но старик, скажу тебе, был с людьми смирный и дома тоже хозяйствовал не криком, а рассудком. Ты, верно, его и не помнишь? — Не помню.