Кимон зажал отцовский рот рукой и удерживал его закрытым, как будто пытался задушить мертвеца. При этом он беззвучно рыдал, изо всех сил пытаясь дышать, как будто подавился костью. Когда он убрал руку, челюсть застыла и уже не падала. Он отступил, тяжело дыша и понемногу овладевая собой. Женщины будут стенать и выть – такова их роль. Ему же должно оставаться спокойным и строгим, хотя вино гуляет в крови и тошнота подступает к горлу. Кимон знал, что в ближайшие дни будет видеть сочувствие на лицах встречных, пока Мильтиад не окажется в семейной усыпальнице. Конечно, обвинитель его отца не будет при этом присутствовать. Ксантипп не осмелится присоединиться к процессии. Кимон стиснул зубы при этой мысли. Если же все-таки появится, прольется кровь. Честь требует… Порыв приветствий и благодарностей, донесшийся из соседней комнаты, возвестил о приходе Фемистокла. В приглушенном голосе матери прорывалось восторженное благоговение. Стоя у тела и держа ладонь на руке отца, Кимон выпятил нижнюю губу. Он не хотел, чтобы посторонний стал свидетелем его личного горя. В комнате была еще одна дверь, через которую можно было выйти в сад, но он не мог бросить отца. – Я не оставлю тебя, куриос. Я буду с тобой. По какой-то причине эти слова вызвали новый прилив горя. Пришлось приложить немало усилий, чтобы не сорваться и не разрыдаться, как ребенок. Кимон вытер глаза, когда Фемистокл вошел в комнату, неся с собой аромат лета и дыхание теплого воздуха снаружи. – Спасибо, что оказал честь моему отцу, – сказал Кимон вместо приветствия. Он знал, что говорит невнятно, и комната плыла перед глазами. Впрочем, Фемистокла переполняла собственная печаль. Выйдя вперед, он встал рядом, и теперь они оба смотрели сверху вниз на Мильтиада. – Он был великим человеком, – сказал Фемистокл. – Он спас нас всех, всех до единого. Кимон кивнул и ощутил прилив благодарности. Повинуясь импульсу, он передал Фемистоклу мех с вином, и тот уверенно направил струю в горло – вино лилось, кадык ходил вниз и вверх. У Кимона от удивления брови полезли на лоб. Наконец Фемистокл крякнул и возвратил мех. – В темные времена требуется выпить. Ты заходи после похорон в мой гимнасий на Илиссе или в диктерион, который я недавно купил. Обещаю – ты найдешь там уединенное место для скорби. Кимон устало махнул рукой: – У меня есть такие места. Я наследник своего отца. Все, чем он владел, сегодня принадлежит мне. Все. – И… у тебя это все останется после выплаты штрафа? – спросил Фемистокл. Кимон подозрительно посмотрел на него, но потом сдулся, как мех с вином, выпустив воздух изо рта, и кивнул: – Мы приготовили полную сумму. Пятьдесят талантов серебром. Ты когда-нибудь видел так много? Понадобится целый караван повозок! Триста тысяч драхм. И чего ради? За один день жизни? Не знаю, может, я еще не буду платить. – Ты заплатишь, – тихо сказал Фемистокл. – Эти деньги позволили твоему отцу умереть почетной смертью, а не от ножа или чего похуже. Боги дали ему так много. – Он на мгновение задумался, прежде чем продолжить. – Если хочешь, я пришлю за ним людей сегодня вечером – чиновников экклесия. Мы пересчитаем их на агоре, и да… мы торжественно и во всеуслышание благословим имя твоего отца, чтобы каждый афинянин, каждый мужчина и каждая женщина знали, что твоя семья предоставила серебро. – Что ж, весьма любезно с твоей стороны. Думаю, это порадовало бы тень моего отца. – И вам не придется ничего продавать? Дома? Что-то еще? Мильтиад был богаче, чем я думал. – У нас есть новый рудник, и отец вел дела с некоторыми торговцами. Есть долги, но мы выживем… Кимон замолчал и, сделав еще глоток, протянул мех с вином Фемистоклу. Пока мужчина пил, Кимон наклонился ближе и прошептал ему на ухо: – Я собираюсь убить Ксантиппа. Фемистокл вздохнул и, демонстративно запечатав мех затычкой, отложил его в сторону. – Нет. Ты этого не сделаешь. А если сделаешь, попадешь в ту же тюрьму, где держали твоего отца. Следующий судный день через неделю. Тебя потащили бы в ареопаг, твою судьбу решили бы голосованием. Ксантипп – человек популярный. Семья его жены – богата и влиятельна. Ты не смог бы заплатить еще один огромный штраф, чтобы остаться в живых. Сейчас в тебе говорит вино, понимаю. Я ничего не слышал, а если бы и слышал, то слова – это просто гнев и ветер. – Ответственность на нем, – упрямо возразил Кимон. – Сердце моего отца не выдержало напряжения и стыда из-за того, что его взяли, как обычного преступника, из-за того, что ему пришлось предстать перед судом и быть брошенным в яму! Я клянусь… Он повысил голос, и Фемистокл подошел ближе, загородив широкой спиной дверь во внешнюю комнату. – Сынок, не надо угрожать. Вокруг есть и другие уши, не только мои. Пожалуйста. Не говори ничего такого, что мне придется повторить перед присяжными. Ксантипп… Кимон зашипел от боли и ярости при этом имени. Фемистокл подождал и продолжил: – Ксантипп возбудил дело о потере, о катастрофе. Капитаны твоего отца рассказали, как все было. У тебя нет причин для мести. Он заслуживает смерти не больше, чем твой отец, ты можешь это понять? И изгнания не заслуживает. Мы подвергаем остракизму людей, которые слишком много возомнили о себе, которые обладают слишком большой властью. Это здесь неприменимо, и ты не смог бы собрать шесть тысяч голосов. Ксантипп – это имя в Афинах. Более того, он мой друг и хороший человек, хотя я признаю, что он, кажется, благоволит Аристиду. Такие люди вне твоей досягаемости, Кимон. Ты должен это понимать. – Не понимаю. И я найду способ, – сказал Кимон. – Тебя это не касается, куриос. Это касается меня и моего отца, который был хорошим человеком. Он умер от стыда и боли, когда дома за ним должны были ухаживать его рабы. Я найду способ… – Я сберегу для тебя серебро, – пообещал Фемистокл. – По крайней мере, могу взять на себя это бремя, пока у тебя горе. Прикажу отвезти его в здание совета на агоре… – Туда, где держали моего отца. Где он умер, – перебил его Кимон. – Да, – словно в молитве, склонил голову Фемистокл. – Хотя он не плакал и не жаловался. Он ушел как человек перед своими богами. Если позволишь, Кимон, могу я выступить на похоронах в честь твоего отца? Юноша обнял его. Фемистокл подождал, пока утихнут рыдания, и продолжил: – Твой отец был великим афинянином. Он хотел бы увидеть тебя взрослым, тридцатилетним, с женой и собственными детьми. Не вынуждай меня привлекать тебя к суду. Понимаешь? Законы связывают нас всех. Твоя судьба – это твоя судьба. Кимон отступил, глаза его горели. Фемистокл протянул ему тряпицу, и он вытер ею лицо, промокнул пот и слезы и кивнул. Прежде чем выйти, Фемистокл похлопал его по плечу. Жрец Аида вполголоса беседовал о чем-то со жрицей Афины. Мужчины коротко поприветствовали друг друга. «Интересно, – подумал Фемистокл, – что они слышали?» Позади представителей храмов ждала мать Кимона. Фемистокл увидел довольно неряшливую женщину средних лет, без намека на талию. На ней было черное одеяние с золотым ожерельем, которое могло бы украсить шею царицы. Семья открыто демонстрировала свое богатство, и оставалось только гадать, какая часть этого поступила из персидских сундуков. – Курия. – Он поклонился, отдавая женщине дань уважения в ее собственном доме. – Твой сын попросил меня собрать таланты для городской казны. Я хотел бы произвести тщательный подсчет и организовать надежную охрану, чтобы все было доставлено в целости и сохранности. Не прерывая рыданий и прижимая к лицу тряпицу, она просто махнула рукой. В отношении женской скорби никаких ограничений не существовало, но вдова Мильтиада вела себя необычно тихо, ожидая сына. Насколько искренним или притворным было ее горе, Фемистокл судить не мог. – Бери, – сказала она, видя, что он все еще ждет разрешения. Фемистокл понимал, что к такой сумме нельзя относиться легкомысленно. В первую очередь ему требовалась охрана, возможно, сотня гоплитов в полном вооружении. Если бы он каким-то образом потерял пятьдесят талантов, то уже на следующий день собрание проголосовало бы за его изгнание или смерть, в этом сомневаться не приходилось. – Благодарю, – сказал он. В конце концов, Афины не могли позволить себе потерять даже монету. Им нужно было построить флот, который сокрушит персидские корабли, когда они придут снова. Он поклонился матери Кимона и попятился из комнаты, после чего проследовал за рабом в закрытую галерею, заставленную у главных ворот деревянными ящиками. Охранявшие богатство домашние стражники шагнули вперед с поднятыми копьями, пока его право стоять там не было подтверждено. Под их пристальными взглядами Фемистокл вскрыл ящик и провел рукой по серебру. Возможно, они подозревали, что каждый человек только и мечтает о том, чтобы украсть такое состояние. Фемистокл не взял ничего, ни единой монеты. В этом отношении он предпочел подражать Аристиду и не опускаться до уровня мелочного счетовода. Фемистокл доказал свою честность и не запятнал честь, сохранив серебро для Афин и кораблей, которые будут построены. – Приведите писцов и рабов, чтобы произвести учет, – приказал Фемистокл. – Я хочу пересчитать все здесь, прежде чем мы уйдем. – Господин, монеты уже пересчитаны, – запротестовал стражник. – Если я доберусь до места и там обнаружится нехватка дюжины драхм, найдутся те, кто поверит в худшее – о тебе или обо мне. Нет, лучше посчитать самому, чем лишиться жизни – твоей и моей – из-за нескольких монет. Стражник понял все достаточно быстро и, отложив копье в сторону, хрустнул костяшками пальцев, показывая, что готов помочь. Фемистокл торжественно склонил голову: – Это серебро – священное сокровище. Дар Мильтиада Афинам после потери кораблей и хороших людей. Мы должны отчитаться за каждую монету. В опасности наши души. Собравшихся рабов, казалось, поразили его слова. На это он и рассчитывал, хотя все равно предупредил всех находившихся в комнате, а затем, в конце, раздел их и обыскал. Такое огромное богатство вывело на первый план жадность как у рабов, так и у господ, как у мужчин, так и у женщин. Глава 20 Тысячи факелов превратили огромное кладбище за городскими стенами в место золотых и черных теней, место, где свет затмевал блеск звезд в небе. Предлагая выступить, Фемистокл не представлял, что людей соберется так много и что придет столько молодежи. Похоже, у Кимона были свои последователи в городе, которые явились, чтобы почтить память его отца. Фемистокл видел, что они расположились у гробниц многовековой давности. Большинство принесли вино, свежее и неразбавленное, слишком крепкое, по его мнению. Пить они начали еще по пути из города, после того как процессия миновала Триасские ворота и выступила на дорогу. Кладбище было переполнено и постоянно, год за годом, расширялось, так что могилы вплотную подступали к городской стене. Опасность угрожала уже домам, стоявшим отдельно от городских районов. Нетрудно было представить, что могилы протянутся дальше, пока полностью не окружат Афины или не достигнут самого моря. Кимон начал с того, что поблагодарил пришедших. Потом заговорил об отце, и голос его, напряженный и сдавленный, то и дело срывался. Речь получилась короткая и простая, без украшательств и изысков, и потому произвела впечатление более сильное. Обдумывая свое выступление, Фемистокл учел урок Кимона. Пришедшие проститься терпеливо ждали, пока он стоял, глядя на открытую гробницу, в которую предстояло опустить завернутую фигуру Мильтиада. Там он присоединится к своим родителям и двум умершим в юности сестрам. Их останки, как куклы, лежали на каменных скамьях мавзолея, погруженные во мрак. Когда речи закончатся, сын и друзья поднимут Мильтиада на плечи и отнесут к родным костям. Конечно, это была уже просто плоть. Тень ушла. Вот. Вот с чего можно начать. – Мильтиад ушел. В этом мы уверены. Он не лежит в усталой плоти, которая носила его. На последнем вздохе его душа вырвалась наружу – и в этом вздохе он обрел покой. Оттуда, свысока, взирал он на сына, на жену, на всех нас. Я знаю, что он гордился Кимоном, так гордился, что у него захватывало дух. Я также знаю, что он мог быть тронут до слез, когда говорил о Марафоне. Из толпы послышался одобрительный ропот. Фемистокл обратил взгляд поверх голов ближайших и самых молодых, стоявших в белых хитонах, некоторые с обнаженным плечом, некоторые с прикрытым. Чуть дальше он поймал блеск золотых доспехов в свете факелов. Гоплиты пришли одетыми для войны. Теперь он мог их видеть. – Подойдите ближе те, кто стоял с ним в тот день, – сказал Фемистокл, как будто это он призвал их своими словами. Всем так и показалось! Они пришли, словно призраки битвы, и ему пришлось напрячь все силы, чтобы продолжать. Сотни и сотни из них решили надеть поножи и нагрудники, взять копье, меч и щит, когда они выходили из города в ту ночь. К своему удивлению, Фемистокл почувствовал, что его тронул их простой жест. Ему даже пришлось утереть глаза. – Я был там, в центре, в тот день. Мильтиад послал нас вперед, и я думал, что мы не выживем. Их столько было. Я знал, что умру! Я знал, что это конец! Но я стоял со своими братьями – моим племенем, да, но и афинянами, греками! Я не мог оставить их, чтобы спасти свою жизнь, так же как не мог летать. Мы стояли как братья, и Мильтиад знал, что мы не сломаемся. – Он сделал паузу в один удар сердца. – Хотя мы были близки к этому… Его улыбка вызвала смешок у всех тех, кто помнил. В своем роде это было похоже на крик памяти. Они были там, с ним. – Персидские лучники и пращники отползали, как шакалы, чтобы помучить нас. Мильтиад держал наготове фланг, дожидаясь подходящего момента, момента, который мог бы решить судьбу битву. – Он снова сделал паузу, вглядываясь в темноту, окруженную бронзой и огнем. – И этот момент пришел. Мы сражались, пока они не сломались. Я видел, как вокруг меня умирали хорошие люди, и я знал, что каждый из них был моим братом – Аристид, Мильтиад, Ксантипп… Толпа зашипела, и Фемистокл замолчал, изобразив смущение, как будто он не играл на них, как на свирели, и не вытягивал каждую ноту.