– Он точно слишком молод, – тихо ответил Ксантипп. – Удастся ли ему привлечь на свою сторону шесть тысяч только для того, чтобы осудить меня? Я марафономах! Моя семья – эвпатриды! Мы кормим афинян! О боги, дядя Агаристы написал законы, которыми они пользуются! – Успокойся, Ксантипп. Вон там ты видишь Аристида? – Что? Он не стал бы голосовать против меня! Он человек чести. У Ксантиппа отвисла челюсть, когда Аристид поднялся по ступенькам и подошел к урне. Протянув пустую ладонь, старик повернул ее вправо-влево, показывая всем, что черепка в ней нет. Он покачал головой и вернулся на свое место. Ксантипп облегченно выдохнул, чувствуя, как похолодели конечности. Когда Аристид посмотрел на него, он молча поклонился. – Умно с его стороны, – прошептал Эпикл. – И… смело. Скифские стражники выглядели достаточно грозно. Кимон, жестикулируя, сердито разговаривал с двумя из них. Срывать голосование не разрешалось никому. Аристид рисковал – его могли схватить и бросить в тюрьму только за то, что он продемонстрировал свое отношение к голосованию. – Он хороший человек, – сказал Ксантипп. – Я всегда это знал. – Я молюсь, чтобы этого было достаточно… Волнение в толпе возвестило о приходе Фемистокла, поднявшегося из людской массы, словно скала из моря. Глядя, как он идет по ступенькам, Ксантипп замер, не смея надеяться и чувствуя, как заколотилось сердце. – Если он сделает то же самое, я еще смогу это пережить. Да будет благословен Аристид. Он указал путь. Фемистокл подошел к урне и раскрыл ладонь. В нем лежал осколок красной керамики. Бросив остракон вместе с остальными, он повернулся и встретился взглядом с Ксантиппом. Благоговейный шепот прокатился по Пниксу. Ксантипп почувствовал, как кровь отлила от лица и рук. – О нет… – прошептал он. – Зачем он это делает? – удивленно моргнул Эпикл. – Я думал, вы с ним… друзья, сторонники! Будь он проклят за это предательство! Услышав его голос, скифские лучники подступили ближе, явно намереваясь заставить его замолчать. Ксантипп с изумлением заметил, что в руках у них дубинки. Угроза насилия витала в воздухе, и он привычно опустил руку к поясу, ища меч, который должен был быть там. Но пальцы нащупали только ткань и наткнулись на голые ноги. Между тем Фемистокл вышел из очереди для голосования. Он больше не смотрел на Ксантиппа. Солнце достигло полудня, и успевшие проголосовать отправились на агору – поесть, выпить вина или воды. Жизнь в городе шла своим чередом, а между тем эпистат, поторопив последних, запечатал урну полоской ткани, смоченной воском. Прозвенел звонок. Ксантипп не пошевелился. Болели колено и поясница, но он стоял терпеливо, как солдат, с суровым выражением лица, не роняя ни слова. Восковая печать едва начала затвердевать, как ее сломали. Подсчитывали незамедлительно, и результат объявляли окончательным. Вообще-то, Ксантипп мог бы подойти и проверить каждый черепок, но он не сдвинулся с места. Унижение приковало его к месту. Не дождавшись ответа, Эпикл положил руку ему на плечо и сказал: – Не беспокойся, Ксантипп, я прослежу, чтобы все было честно. Он подошел к накрытым белыми скатертями столам. Ответственность за подсчет несло племя, контролировавшее совет в этом месяце, но несколько человек из Акамантидов присутствовали в качестве наблюдателей. Эпикл подошел в ним, когда черепки уже высыпали из урны на столы. Теперь их считали, записывали и каждый остракон отправляли обратно в урну. На следующий день после голосования их сбрасывали обычно в какую-нибудь яму для бытовых отходов, возвращая к обожженной глине, а не к балансу человеческой судьбы. Счет продолжался, и каждая отметина становилась раной. На глазах у Ксантиппа его жизнь обрывалась и расплеталась обратно в первоначальную нить. Вторая половина дня тянулась, пока проверяли итоги и сравнивали таблицы подсчета голосов. Когда число проголосовавших перевалило за шесть тысяч, Ксантипп отшатнулся, как будто его ударили. Колено болело от долгого стояния, но после этого шага назад он старался ничего больше не показывать тем, кто его свалил. Кимон, конечно же, не спускал с него глаз, надеясь перехватить его взгляд и показать свой триумф. Ксантипп не знал, остался ли на месте Фемистокл. Он не повернулся лицом к тому, кто помог его уничтожить, порвать его жизнь в клочья. Окончательный подсчет дал почти семь тысяч голосов. Этого было достаточно. Итоговый результат объявили и повторили под нарастающий сердитый шум в толпе. Между теми, кто приветствовал решение, и теми, кто был потрясен им, начались потасовки. Эпикл спустился к другу и взял его за руку, чтобы поддержать. В глазах Ксантиппа не было слез, но он стоял на одном месте с самого утра, и мир уже утратил четкость и казался мягким и размытым. – У тебя есть десять дней начиная с завтрашнего, чтобы уехать, – сказал Эпикл. – Мне так жаль. – Я знаю закон. Пройдемся, хорошо? Ксантипп чувствовал себя так, как иногда бывало после битвы, когда накатывала усталость, но он не мог справиться с бешено колотящимся сердцем. Они ушли молча, не останавливаясь, чтобы перекинуться с кем-то парой слов. Толпа расступилась. Некоторые одноплеменники окликали его или пытались взять за руку, но большинство стояли молча, склонив головы, словно на похоронах, как будто он уже умер. Короткая потасовка случилась, когда Кимон попытался добраться до него, но молодого человека удержали, обезопасив Ксантиппа еще от одного возможного унижения. Одним из тех, кто встал между ними, был Аристид. Выйдя через Триасские ворота, они пошли вдоль кладбища. За тропинками, в стороне от главной дороги, виднелась гробница Мильтиада. Ксантиппа так и подмывало засвидетельствовать ему свое почтение и поздравить с сыном. – Почему Фемистокл связал свою судьбу с Кимоном? – спросил Эпикл. – Потому что не боится его. Фемистокл хочет править, ты сам так сказал. Я должен был послушаться тебя. Я должен был… Да какое теперь это имеет значение? Десять лет! Я не смогу вернуться домой в течение десяти лет? А как же мои дети? Жена? – А они не могут навещать тебя? Я не знаю, что у вас есть, но если тебе придется покинуть эту часть Греции, то найдутся и другие. – Ничего похожего на ту жизнь, которую я знаю здесь! – огрызнулся Ксантипп. – Если я перееду в Дельфы, или Коринф, или Фивы, часто ли я смогу видеть Агаристу и детей, когда между нами будут дни или недели и опасные дороги? Как ты думаешь? Он прибавил шагу и сказал: – Со мной покончено. Афины – мой дом, и они отказали мне в нем. Добравшись до ворот, он поднял руку, чтобы постучать по железу, но остановился. – Я отдал свою жизнь Афинам. Мой дом здесь. Впервые в его глазах заблестели слезы, и Эпикл обнял друга: – Мне войти с тобой? Помочь объяснить? Ксантипп покачал головой, уже обдумывая, что скажет детям. День начался с минуты счастья. Теперь это казалось другой эпохой, другой жизнью. Напряжение не проходило, челюсть болела после всех стараний не злорадствовать и не праздновать победу. Кимон и его ближайшие друзья удалились в таверну – поесть и выпить. Полуденная трапеза обычно была легкой, но после столь долгого пребывания на открытом воздухе все испытывали жажду. Пить и ничего не съесть было бы неразумно. Вот почему, когда солнце село в тот вечер, около сорока из них все еще отмечали успех. Вино текло по венам вместе с восторгом, и когда открылась дверь, Кимон перевел затуманенный взгляд. Он уже не помнил, сколько раз поднимал чашу за своего отца, так что его слова звучали невнятно, а комната плыла перед глазами. Но разве он не имел на это права? Выпить за троих после такой победы! Бывало, он напивался так, что вспоминал голос своей матери. Похоже, один из ее дядей был жестоким пьяницей. Всякий раз, когда ее сын держал чашу с вином, она грозила ему пальцем и напоминала об опасностях. Заглушить этот тихий голос было нелегко, сколько ни пей. Толпа, веселившаяся на его серебро, в последние часы расшумелась не на шутку. Владельцы таверны с трудом сдерживали слезы, потому что гости вели себя все безобразнее и шум только усиливался. Когда они увидели, что пришел Аристид, воцарилась тишина, радость улетучилась и все уставились на него, как сонные совы. Внезапный прилив гнева поднял Кимона с места, но, встав, он едва не упал, когда комната покачнулась. Ухватившись за спинку стула, он попытался удержаться на ногах. – Что тебе здесь нужно, Аристид? Разве я не могу спокойно выпить с друзьями? Аристид начал отвечать, но молодому человеку пришла в голову другая мысль, и он перебил старика: – Или ты пришел поздравить меня? Ну? Говори! – Я не стану тебя поздравлять, – сказал Аристид. – Мне только интересно, был бы твой отец так же доволен, как ты сейчас. – Он был бы доволен. Не беспокойся об этом, – ответил Кимон, презрительно оттопырив нижнюю губу. Настроение у него было драчливое, но он все же не потерял здравомыслия и понимал, что слишком пьян, чтобы затевать с кем-либо драку. Аристид был не слабым противником. – Вы с Фемистоклом лишили Афины стратега, военного лидера. Возможно, вы думаете, что таких людей можно найти где угодно. – А почему нет? Может быть, я стану стратегом, как мой отец! – Уверен, что так и будет, если только вино не испортит тебя. Сегодня вы ослабили Афины. Ты – ради своей мести; а Фемистокл – ради чего? Ради удовлетворения честолюбия? Чтобы устранить угрозу? – Месть? Правосудие! Давай, старик, говори еще, – с плохо скрытой угрозой сказал Кимон и ткнул пальцем в воздух. Один из друзей попытался остановить его, но он отбросил протянутую руку, раздраженный спокойствием и бесстрашием Аристида. – Если персы высадятся снова следующим летом, у нас не будет Ксантиппа – это большая потеря. Не уверен, что вы понимаете, что сделали. Кимон пристально посмотрел на него, обдумывая аргументы, но не нашел нужных слов для ответа. Между тем Аристид сдержанно кивнул и вышел. Насмешки полетели ему в спину, но лишь когда за ним закрылась дверь. Плюхнувшись на скамью, Кимон потребовал еще вина. – Я думаю… думаю, мой отец был бы доволен, что мы приняли… меры. Думаю, мы должны выпить… все, что есть в этом заведении… в память о нем. Это… наше время. Под громкие одобрительные возгласы он бросил владельцу полный мешочек серебра. Глаза у хозяина полезли на лоб, и он тут же отправил свою жену в подвал – принести все, что сможет взять. Глава 25 Ксантипп стоял у повозки, запряженной двумя лошадьми. Путь его шел сначала на север, потом на запад, через сухопутный мост на Пелопоннес. Коринф станет его прибежищем на годы изгнания. Город находился не более чем в трех днях пути от поместья, где оставались дети и жена, но не входил в Аттику и поэтому соответствовал букве закона. Никаких особых чувств к нему Ксантипп не питал. Коринф не Афины. Коринф не дом. Для человека в его положении почти таким же был весь остальной мир. К отъезду он приготовился, насколько это было возможно. Все десять дней прошли в лихорадочной суете: передаче предприятий наемным управляющим, расчетам с работниками. Временами это напоминало хаос, но все же он оставлял семейные владения в каком-никаком порядке. Агариста привела детей. Загрузив на повозку сундук серебра и личные доспехи и оружие, он нанял четырех гоплитов, которые должны были сопровождать его в Коринф. Они почтительно ждали в стороне, стратег же опустился на колени и обнял своего младшего сына Перикла. Мальчик дрожал от горя, не в силах понять, почему высылают отца. Десять лет – невообразимый срок для ребенка его возраста, целая жизнь, и как раз тогда, когда он начал по-настоящему видеть отца. Как раз тогда, когда он начал пытаться подражать ему. Перикл всхлипнул, и Елена успокоила брата, позволив ему уткнуться лицом в ее плечо. Ксантипп раскрыл объятия им обоим, прижал к себе, вдохнул запах травы и лошадей в их волосах. За предыдущие десять дней он провел с детьми больше времени, чем за год до этого. Они ходили за ним повсюду, как заблудшие ягнята, и он с удовольствием слушал их смех и разговоры. Даже Арифрон, который изначально встал на сторону матери, казалось, оттаял. В последнее утро он безуспешно пытался сдержать слезы и тер покрасневшие глаза. – Увидимся, когда ваша мать привезет вас ко мне, – сказал Ксантипп. – Мне нужно немного времени, чтобы устроиться. Все пройдет быстро, обещаю.