Правда была иной. Дороги между городами представляли немалую опасность. Каждое путешествие становилось вооруженной экспедицией, медленной, осторожной, нарушающей обычную жизнь. Ксантипп знал, что будет удачей видеть детей один или два раза в год, и то только в том случае, если этого пожелает Агариста. – Мы не хотим, чтобы ты уходил, – сказал Перикл. Ксантипп кивнул. Слова сына ударили его, как нож под ребра. Он тоже не хотел уходить. – Закон есть закон, сынок. Моя жизнь осталась при мне – ее они не отобрали. Я могу жить где угодно, кроме Афин и области Аттика. Все не так уж плохо на самом деле. За исключением того, что отнимает меня у тебя. Это… Продолжить он не смог. Ксантипп очень хорошо знал, что обжалование невозможно. Если он вернется в Афины в течение десяти лет, его казнят. Закон был тверд и не знал исключений, а потому нельзя было оставаться здесь ни на день дольше. Ксантипп обещал себе, что проявит лишь спокойное достоинство перед лицом этой неумолимой правды. Слезами и стенаниями ничего добиться нельзя, а значит, остается только смириться с судьбой. Ему было трудно обнимать одного за другим детей, видеть их замешательство и слезы, что-то глубоко затронувшие в нем. Он коснулся пальцем глаза, стирая слабость, опустился на колени и заключил всех троих в объятия. Руки, склоненные головы, слезы – все объединилось в безмолвном горе. – Теперь вы присматриваете за матерью и сестрой, – сказал он Арифрону и Периклу. – Понимаете меня? Вы мои представители в семье. Вы станете взрослыми мужчинами прежде, чем я снова пройду в эти ворота. Тогда вы должны быть готовы занять место в собрании. – Я уничтожу его, – пробормотал Перикл. – Нет, – рассмеялся его отец. – К тому времени вы поймете, что в мире нет ничего подобного нашему правлению разумных людей, законопослушных и порядочных. У нас нет высших и низших, и мы все равны перед законом. Да, наша система не лишена недостатков… Но за всю свою жизнь я не видел ничего лучшего. Перикл кивнул, хотя и не мог согласиться с этим. Дети отступили, и Ксантипп повернулся к Агаристе. Теребя складку платья, его молодая жена скрутила ее в веревку. Глаза у нее тоже покраснели, но во взгляде горело обвинение. Прошлой ночью они спорили до хрипоты. Она слишком привыкла к власти, чтобы смириться с изгнанием мужа. Ксантипп видел ее упрямо сжатый рот. Ее дядя никогда бы не согласился с таким результатом, сказала она. Если бы муж любил ее или хотя бы простил, как он сам сказал, то не согласился бы тоже. Ксантипп ответил ей на это, что задержка даже на один день будет стоить ему головы. Противиться собранию невозможно – голосование уже прошло. – Пожалуйста, останься. Ксантипп взял ее за руки и устало ответил: – Я не могу, Агариста. – Останься и борись с этим решением. – Это означало бы гражданскую войну, любовь моя. Последние два слова зацепили ее так, что она замерла. Таких теплых слов он не говорил ей с той ночи, когда нашел пятна крови на простыне. – Ну и что? Разве оно не стоило бы того? – Нет, любовь моя, этого не будет. Мы не выиграли бы эту войну – против Кимона, сына Мильтиада, Фемистокла, возможно, даже против Аристида. Мы бы потеряли все – и вы, ты и дети, никогда больше не были бы в безопасности. Десять лет – это всего лишь десять лет. Пустые слова. Десять лет вдали от Афин! От игр, рынков, политики, споров и судебных разбирательств. От бьющегося сердца Аттики и всей Греции. Десять лет от великого порта Пирей, торгующего по всему Эгейскому морю. Десять лет вдали от гимнасия и мужчин, которые взяли в руки доспехи и оружие, чтобы защитить Афины, город, подобного которому нет нигде. Жизнь обратилась в пепел. – Прости меня, – прошептала жена. – Мне жаль. Ксантипп кивнул и наклонился, чтобы прикоснуться щекой к ее щеке. – Мне тоже. Я сожалею, что повел себя так. Ничто так не напоминает мужчине о том, что он ценит, как потеря всего. Он крепко поцеловал ее, заключив в объятия. – По всем вопросам обращайся к Эпиклу. Он поможет – и ты можешь доверять ему. Когда обоснуюсь в Коринфе, пришлю весточку. Тогда и приедешь ко мне с детьми. – Я буду считать дни, – сказала она, обратив к нему лицо для нового поцелуя, и он почувствовал вкус слез на ее губах. – Ну все, хватит, – грубовато сказал он. – Мне пора. Ксантипп высвободился из объятий жены и похлопал по щеке каждого из троих детей. Как же они выросли! Он забрался на сиденье повозки и произнес: – До свидания. Перикл и Елена прижались к матери, и Арифрон по-детски поднял руку в знак прощания. Ксантипп щелкнул поводьями, и лошади перешли на рысь. Четверо гоплитов вскочили на коней и выстроились вокруг, готовые отбиваться от воров или бродяг. Ксантипп сказал себе, что не будет оглядываться, но все равно оглянулся – маленькая группа становилась все меньше, а потом он просто перестал видеть их на фоне яркого солнца. Весной, возвращаясь из порта, Аристид шел по улицам района Керамик. В Пирей он ходил ознакомиться со счетами и проверить ход работ по строительству большого флота. К тому времени там уже привыкли к нему и научились быстро и вежливо отвечать на его вопросы. Помогло то, что он заменил шестерых продажных распорядителей, назначив людей, которых знал и которым доверял. Работать без отходов не получалось; такова природа каждого великого проекта. Купленная древесина оказывалась гнилой или изъеденной червями. Масло и смола проливались с пугающей регулярностью, да еще и сами люди постоянно теряли инструменты. Аристид подозревал, что некоторые уносят инструмент домой или продают на местных рынках, но доказать это было трудно. Городу приходилось заменять инвентарь, записывая расходы на хорошем египетском папирусе, чтобы сохранить данные для учета. Аристид улыбнулся при мысли о новых кораблях, ставших результатом предприимчивости и усердия. Да, верно, поначалу он возражал против того, чтобы тратить лаврионское серебро на строительство флота, но не из-за серьезных разногласий с Фемистоклом, а потому, что хотел иметь для него узду. Аргументы нуждались в тщательной проверке. Только так можно было убедиться, что они в порядке. В глубине души Аристид считал, что Афины всегда будут нуждаться в кораблях. Он был уверен, что угроза Персии не закончилась ни при Марафоне, ни на Паросе, где Мильтиаду не удалось выковырнуть врага из крепости острием ножа. Уже ходили слухи о гарнизонах в Ионии, стянутых к дальней западной границе персидской империи, где с побережья были видны управляемые Грецией острова. Торговцы возвращались с рассказами о дерзких персидских воинах, появляющихся на тамошних рынках, о персидских чиновниках, продававших разрешения на все виды деятельности, – и горе тому, кто не мог предъявить свой кусок сланца или керамики, когда его посещали сборщики податей. Аристид представлял это как медленно сжимающийся кулак – рост влияния империи на города у того далекого побережья, города, бывшие всегда либо греческими, либо независимыми. Такое положение вещей беспокоило его больше, чем он мог выразить словами. Представить отчеты порта следовало во второй половине дня. А не выступить ли с более общей речью об усилении активности персов? Эта мысль была ему неприятна. Если на совете будет Фемистокл – а он редко там не бывает, – он будет цепляться к каждому высказанному пункту, дерзить, высмеивать или вести себя покровительственно и читать лекции, как ребенку. Высокомерие этого человека не знало предела, но, возможно, даже Фемистокл согласился бы с тем, что империя приближается. В прошлом царь Дарий едва удостаивал вниманием дальний запад, отделенный тысячами миль и сотнями городов от его дворцов в сердце страны. Положение изменилось с восстанием ионийцев и сожжением Сард, а затем еще раз после Марафона. Тогда царь Дарий повернулся лицом к Греции. Он больше не дремал, не пил персиковый сок и не забывал о дальних уголках империи. Его цели изменились. Аристид отмахнулся от этой мысли, как от севшей на щеку мухи. Дороги протянулись через всю Персию, и гонцы несли письма, драгоценности и рассказы о внутренних районах империи. Торговые караваны забирали рабов и ароматические масла для создания дорогих благовоний и возвращались с рассказами о чудовищах и одетых в золото людях, о полосатых кошках размером со льва и огромных животных с серебряными клыками. Больше половины были выдумками, сочиненными для развлечения, но человеку, знающему, как отделить пыль от зерен, в Пирее всегда было что послушать. Аристид слушал капитана, пытавшегося продать совету корабль и рассказывавшего о своей последней торговой поездке на восток. Он взял на борт груз амбры, которую можно сжигать как благовония или превращать в духи. Этот римлянин был интересный тип – носил головной убор с коротко подстриженными павлиньими перьями и имел лицо, настолько глубоко изрезанное солнцем и ветром, что оно выглядело как сшитая кожа. Аристида привлек странный груз – черные куски, которые вытащили из трюма на палубу. Капитан уже нашел покупателя и был в прекрасном, приподнятом настроении, когда Аристид облокотился на перила рядом с ним. От этого человека он узнал, что персидский царь слишком болен и стар, чтобы идти в поход. Аристид слышал что-то такое уже во второй раз, но узнать истинное положение дел было невозможно. Слухи питаются сами собой, как змея, кусающая себя за хвост. Люди, которые должны были знать лучше, подтверждали ложные сообщения зачастую только потому, что слышали одно и то же в двух городах или нескольких городах вдоль побережья. Лежала ли в основе таких слухов хоть крупица правды, проверить было невозможно, как и понять, хорошо это или плохо для Афин. Как обычно, в Керамике царило шумное оживление, люди покупали горшки или пытались продать товар тем, кто мог его купить. Эта часть города и в лучшие времена была шумной и дерзкой. В каждой маленькой мастерской, в каждом доме стояли гончарные круги, всегда скрипящие, приводимые в движение педалями, заставляющими их вращаться и вращаться. Гончары всегда были покрыты с головы до ног пылью. Говорили, что педали они крутят даже во сне. Те, кто не делал горшков, зазывали на улице покупателей и оглашали цены. Шум утомлял, а Аристиду хотелось просто пройтись и подумать, но впереди лежала агора, и он знал, что сможет найти там тихое местечко. Можно было бы дойти до ареопага и посмотреть, какие аргументы представлены присяжными. Был судный день, и в такие дни в город приходили присяжные из окрестных демов. Впереди посреди дороги стоял мужчина, он разглядывал что-то в своей руке и ругался себе под нос. Аристид попытался обойти его стороной, чтобы не вмешиваться в бред и безумие незнакомца, но тот заметил его и поднял руку. – Ты умеешь писать, куриос? Можешь мне помочь с этим? Аристид увидел на ладони мужчины треугольный глиняный черепок, отломанный от неудачной или нелюбимой чаши. Дорога через Керамик была выложена из осколков гораздо меньших размеров, чем тот, который держал в руках незнакомец. – Что ты хочешь сделать? – спросил Аристид. Выражение лица незнакомца изменилось мгновенно, как у ребенка. Улыбка показалась достаточной наградой, и Аристид обрадовался, что остановился. – Я бы хотел нацарапать имя на этом остраконе, чтобы проголосовать сегодня. Он поднял гончарный гвоздь, которым делали узоры на самых дешевых сосудах, перед тем как отправить их на обжиг. – И ты не умеешь писать? – Аристида это не удивило, хотя он видел, что незнакомец смущен. – Так и не научился, куриос. Ты можешь сделать это для меня? Это займет не больше минуты. – Конечно. Скажи мне имя, и я напишу его. Аристид взял черепок и длинный железный гвоздь и посмотрел на мужчину. Тот наклонился и дотронулся пальцем до остракона: – Арис… тид… Аристид замер: – Значит, сегодня будет голосование по изгнанию? – Да, куриос. Если бы ты мог написать имя… – Сегодня? Незнакомец снова кивнул, нахмурившись из-за задержки. Аристид поднял бровь: – А ты знаешь этого Аристида? Мужчина покачал головой, затем наклонился в сторону и сплюнул на песок под ногами. – Нет, но я все время слышу это имя. Аристид Справедливый, Аристид Благородный… А что он знает о нашей жизни? Меня тошнит от них всех. – Понятно, – едва слышно пробормотал Аристид. – Так ты напишешь? – Мужчина постучал ногтем по осколку. Медленно и осторожно Аристид нацарапал на куске обожженной глины свое имя. – Вот. Готово, – сказал он, возвращая черепок. – Спасибо тебе, куриос, – прищурившись, улыбнулся ему мужчина. – Ты хороший человек. Аристид прошел мимо него до конца дороги и вышел на агору. Пникс был не слишком далеко, и он видел собиравшихся там людей, выглядевших чистыми после пыльного Керамика. Аристид заметил, что пыль коснулась и края его одежды. Возможно, горшечник принял его за одного из своих – в залатанной и старой одежде, с сухими, ненамасленными волосами, без золотых колец или каких-либо признаков богатства.