Фемистокл собрался было ответить, но спартанец уже направился к выходу, трое его товарищей последовали за ним. Брат царя Леонида лишь коротко взглянул на марафономаха, и его губы тронула усмешка. С их уходом напряжение покинуло комнату. Фемистокл вытер пот со лба. Его возвращение в Афины задерживалось уже на несколько дней. Собрание будет требовать отчета со все возрастающей настойчивостью, а флот вряд ли готов даже к пробному сражению, не говоря уже о настоящем. Но… Он сам хотел этого, напомнил он себе. Он хотел быть лидером. Просто не ожидал, что будет так много работы. – Ты будешь сопровождать афинских гоплитов? – спросил его друг-мегарец. Фемистокл почесал подбородок. Он сам построил флот, начиная с серебра Лавриона и заканчивая обучением капитанов и гребцов. Мысль о том, чтобы оставить это другому, отозвалась почти физической болью. Ему были нужны хорошие люди. Ему были нужны стратеги. И когда он понял, что нужно сделать, сердце сжалось. Это было противозаконно, но в глубине души он знал, что законы предназначены для простых людей. Он переделает закон, даже если придется убедить в этом все собрание. Глава 30 Фемистокл стоял на Пниксе лицом к Афинам. Известие о его возвращении из Лариссы привлекло в центр города толпы горожан. Только на холме Пникс их было двадцать тысяч, и по меньшей мере столько же собралось вокруг скалы, на каждой улице. Большинство не могли расслышать ни слова, но в воздухе пахло войной, и они пришли, просто чтобы быть там. Архонты ареопага расположились рядом с трибуной ораторов. Эпистатом на этот раз был человек из племени Фемистокла, которого он знал. Однако никаких дружеских чувств они друг к другу не испытывали. Фемистокл терял толпу и чувствовал это. – Если бы я не передал командование флотом Спарте, мы потеряли бы их корабли – и, возможно, их армию тоже. Вы же не станете это отрицать? – Мы говорим сейчас о том, что тебе следовало вернуться сюда, чтобы получить одобрение собрания, – сказал эпистат. Фемистокл впился в него взглядом: – Здесь нет человека, который поддерживал бы собрание с большей энергией, чем я. Как ваш представитель я искал поддержки всей Эллады. – Как тиран! – крикнул кто-то сзади. Фемистокл заставил себя улыбнуться и повысил голос, чтобы его слышали как можно дальше, хотя это напрягло его горло. – Никогда! Я чтил Афины и собрание каждым своим вздохом. И все же на войне (а война – это то, с чем мы сталкиваемся) мы назначаем стратегов, не так ли? В тот момент, столкнувшись с возможностью потери Спарты, я решил согласиться от имени всех нас. Он уступил место Кимону, который воспринял это как само собой разумеющееся. Сын Мильтиада еще не обладал в собрании таким влиянием, как его отец, но это время приближалось. Фемистокл чувствовал это, как пастух чувствует первое летнее тепло. Хотя Кимону было отказано в притязаниях на руководящие должности до тридцатилетия, он уже составил себе имя. Как и Мильтиад, он должен был стать архонтом и стратегом. Молодой человек вырос без отцовской руки на плече, и в нем ощущалась грубость и постоянно кипящая жестокость. Он научился привлекать к себе других, хотя и без особой хитрости или тонкости. Какие бы поводья ни попадали ему в руки, Кимон рвал их яростно и безжалостно. С приближением войны у него появлялся шанс освободиться от всех ограничений. Фемистокл удерживал на лице улыбку, но, с тех пор как взошло солнце, его обвиняли, толкали и раздражали. Когда-то он видел себя хозяином, способным использовать общественные чувства, направлять их так, чтобы они приводили его туда, куда ему нужно. Он печально покачал головой. Мысли едва шевелились. Неужели он утратил эту способность? Возраст многое крадет у человека. Неужели коса времени отняла у него умение понимать толпу? Седобородые часто не понимали разговоров молодых. – …стен, построенных поперек перешейка, – говорил Кимон, обращаясь к толпе. Фемистокл отвлекся, поняв, что упустил главное. Устал. Он потер лицо – сейчас бы немного вина и несколько часов сна. Ему приходилось напрягать все силы, чтобы вслушиваться в то, что говорил Кимон. – Если города Пелопоннеса полагают, что могут спокойно жить за этими стенами, пока Персия насилует Грецию, они ошибаются! У Спарты всего шестнадцать военных кораблей. Персы могли высадить армии в любом месте побережья. Но это не имеет значения. Если спартанцы и коринфяне верят, что они в безопасности за своей стеной, они могут не вступать в бой. Помните, мы являемся их союзниками только по необходимости. Фемистокл дал им понять, что вместе у нас больше шансов, чем порознь. Это победа, независимо от того, как она добыта. Кимон отступил от трибуны с таким видом, будто не нуждался ни в чьей поддержке. Сторонники подбадривали его, но все же их было недостаточно, хотя он и предлагал свои поля и урожай любому афинянину, который нуждается в пище. Фемистокл видел еще десятки желающих высказаться. Выслушать всех? При этой мысли у него опускались веки. Да, он любил их всех, но они впустую теряли время. Он знал, что не может покинуть Пникс, не получив того, за чем пришел. Вздохнув про себя, Фемистокл потянул за один свой палец, а затем повернул. Сустав хрустнул и вывихнулся, как случалось уже дюжину раз в его жизни. Это была старая борцовская травма, но прием действовал безотказно. Боль вернула остроту восприятия, и мысли понеслись вскачь. Он снова подошел к камню, и эпистат жестом предложил остальным занять свои места. В конце концов, они вызвали Фемистокла. Он имел право говорить. – Спасибо, Кимон, – сказал он сухо, прежде чем поднять огромную голову и заговорить во весь голос. – Вы все слышали отчеты! Многие месяцы и даже годы свидетели один за другим приходили сюда со своими историями. Будете ли вы отрицать это? Персидские солдаты, замеченные в Македонии, строили лагеря и крепости и прокладывали дороги. Мост из кораблей через Геллеспонт! Огромнейшая армия. Флот империи, которым командует сам Ксеркс со своими братьями. Они идут! Наконец-то! И здесь их встретят! Они отреагировали на его слова одобрительно, хотя и не восторженным ревом. Боятся, понял он. Гневные обвинения в том, что он превысил свои полномочия, были вызваны тем, что люди боялись. – У нас есть наблюдатели на севере, – продолжил Фемистокл, – готовые доставить новости. Когда появится их армия, мы выступим им навстречу. Афины, Спарта, Коринф и все остальные члены нашего союза. Союза, ради которого вы послали меня. Если ценой этого будет верховенство Спарты, я готов заплатить такую цену – и даже в тысячу раз большую. Я выступал как представитель этого собрания и передал им командование. – Что с флотом? – крикнул кто-то гневно. Фемистокл чувствовал, как пульсирует палец. Первая боль утихла, и не осталось ничего. Он знал флот лучше, чем кто-либо другой. Флот был источником его авторитета в Афинах, где работали и получали зарплату более тридцати тысяч гребцов. Весь город – и наверняка основная часть собрания – был так или иначе связан с его кораблями. Эти люди благодарили Фемистокла за зарплату и гордились своим трудом. В тот день они почувствовали, что он отдал их на службу Спарте, отбросил в сторону, как старую любовницу. Конечно, единственное, чего он не мог сказать им, так это того, что у него нет ни малейшего намерения исполнять приказы спартанцев. Нет, понял он, нужно обязательно что-то сказать, иначе они отвернутся от него. – В нашем союзе будет более трехсот кораблей. Флот эллинов, гребцов, гоплитов, лучников и бронзовых таранов. Я буду там, среди вас. Кимон тоже будет командовать дюжиной кораблей. Он посмотрел на молодого человека так, словно задавал вопрос, хотя все было согласовано. Только молодость ограничивала Кимона столь немногим. Он согласно кивнул. – Со мной будет Эврибиад из Спарты, – продолжил Фемистокл. – Нет, нет. Вы что, гуси? Вы унижаете себя этим шипением! Вы будете относиться к этому имени с уважением и честью. Эврибиад стоит с нами, как и вся Спарта стоит с нами. Здесь нет места мелкому соперничеству, не в этом году. Мы будем вместе или умрем поодиночке. Поймите это! Здесь нет отступления, нет места, где мы сможем уединиться, чтобы зализать наши раны. Этот персидский царь идет за нами. Он идет, чтобы жечь, насиловать и убивать. Он идет, чтобы сделать всех греков рабами. Говорю вам, здесь негде спрятаться. Он перевел дух. – Мы направим наш флот туда, где он сможет использовать весла, тараны и силу оружия. Подобно копью, брошенному, чтобы убить бегущего человека, мы отправим их на дно морское. И в конце концов все будет зависеть от экипажей. Вы знаете это лучше меня. Когда начнется сражение, ваши корабли будут предоставлены самим себе; они будут охотиться, как ястребы и леопарды. Протаранив одного врага, вы отступите быстрее и аккуратнее, чем те, у кого гребцы-рабы. Вы захватите их суда и окрасите красным их палубы, а потом сожжете их и двинетесь дальше! Будет ли тогда важно, кто привел вас на битву – спартанец или афинянин? Вы все равно будете знать, что я за всем смотрю! Теперь получилось лучше. Он снова потянул за палец, боль усилилась, пока сустав не встал на место, и облегчение нахлынуло волной. Больно будет еще несколько дней, но это было нужно. Еще так много предстоит сделать. Персы все-таки двинулись. Они больше не пытались скрывать свое присутствие во Фракии и Македонии, где были созданы и охранялись огромные продовольственные склады. Более того, имперский флот вышел под парусами и на веслах. Каждый день поступали новые сообщения, и внезапно, после стольких лет, времени стало не хватать. – Я призываю ко внеочередному голосованию. Как и подобает во время войны. Я не могу сделать это в одиночку. Мне нужны опытные вожди, опытные стратеги. Мне нужен Аристид… Шум толпы в одно мгновение утроился, и Кимон бросил резкий взгляд в его сторону. Фемистокл выдержал этот взгляд, не отступил, хотя сын Мильтиада стоял так, словно его огрели дубиной, явно ошеломленный. – И мне нужен Ксантипп! – взревел Фемистокл. – Я созываю внеочередное голосование – отменить изгнание, чтобы вернуть их домой. Он видел, что Кимон идет к нему, и не отстранился, когда молодой человек взял его за руку. От него несло вином, но он не шатался и не моргал, стараясь справиться с какими-то сильными эмоциями. Это говорило в пользу сына Мильтиада. – Они действительно нужны тебе? – спросил Кимон. – Да. В мирное время я бы преспокойно обошелся без обоих. Ты представляешь, чего мне будет стоить их возвращение домой? Какой это удар по моей гордости? Но ради спасения Афин! Когда грядет война! Они сражались вместе с твоим отцом при Марафоне. По сравнению с этим моя гордость – просто тряпка. Мой город куда важнее. Кимон кивнул и даже, тронутый этими словами, хлопнул его по плечу. Жест небрежного превосходства, но Фемистокл не попытался уклониться. Молодой человек снова удивил его. Шум толпы усиливался, напряжение могло разрядиться дракой. Скифские стражники переминались поблизости, всем своим видом напоминая горячим головам о своем присутствии. – Аристид и Ксантипп, – тихо сказал Кимон. – Они могут и не прийти. Если поверят, что ты стоял за их изгнанием. Фемистокл горько улыбнулся. Он противился этой идее, но то, что относилось к ним, относилось и к нему. – Насколько я знаю Аристида, он будет разбираться в каждом шорохе воспоминаний, пока не получит результат, удовлетворяющий по крайней мере его самого. Тем не менее они афиняне, Кимон, и Афины находятся под угрозой. Остальное не важно. Ни закон, ни моя гордость и уж точно ни их. Они вернутся. Должны – потому что нужны нам. А теперь помоги мне выиграть это голосование. Глава 31 Солнце в долине палило нещадно. За месяцы тяжелого труда кожа людей прокалилась настолько, что напоминала темно-коричневое полированное дерево, особенно когда блестела от пота. У многих еще оставались шелушащиеся участки на голых плечах, с которых она снималась простынями. Они научились не обдирать ее, потому что более бледная под ней быстро покрывалась волдырями. Они работали, ели и спали, обернув вокруг пояса кусок ткани или натянув старый, грязный хитон. Они терпели, как солдаты, поднимали вертикально столбы и вбивали их в землю, пили воду, а затем обливались потом, а когда приносили еду, собирались под раскидистым платаном, чтобы пообедать. Жизнь была простая, и Ксантипп думал, что в ней, может быть, есть что-то благородное. Срубить дуб, распилить его на столбы, а затем утопить эти столбы по всему периметру огромного загона для скота – разве не почетная работа? Понаблюдав за распорядителем Пелием, когда тот объяснял задачу другому, Ксантипп присоединился к рабочей группе всего за две драхмы в день. Пелий поначалу относился к нему настороженно, видя покрытые шрамами руки и привычки солдата. Однако Ксантипп работал так же усердно, как и любой из них, зарабатывая волдыри и занозы, а потом, долгими летними днями, и мозоли. Он погрузился в работу, оставаясь почти безмолвным с другими мужчинами. Ему не были нужны компаньоны или друзья. Другие, казалось, чувствовали в нем это и старались не досаждать. Один глупец, попытавшийся забрать у него миску с тушеным мясом, застыл, когда из ниоткуда появился и уткнулся в теплую плоть его паха нож гоплита. Бедолага с величайшей осторожностью вернул миску туда, откуда взял ее, хотя Ксантипп не сказал ни слова и даже не поднялся с места. Жить собственным трудом – в этом была определенная гордость. Денег он зарабатывал немного. Они вполне могли поместиться в его поцарапанной, потрескавшейся мозолистой ладони, но они полностью принадлежали ему. Он мог бы попросить Агаристу ежемесячно присылать средства из семейных поместий, но предпочел не быть просителем. Есть вещи более ценные, чем серебро, и его гордость была одной из них. Как бы низко он ни пал, он не был ничьим рабом, которого нужно кормить и держать в тепле, как собаку. В изгнании Ксантипп похудел и набрался сил. В первые два года он писал письма почти постоянно и долго пытался продолжать ту, прежнюю жизнь. Как мужчине провести десять лет вдали от дома? Вдали от семьи, своего города и всего, что он любит? К моменту возвращения в Афины ему исполнится пятьдесят – срок слишком долгий, чтобы просто переждать. Ксантипп решил, что нужно работать, поддерживать себя в форме и занимать чем-то свободные часы. На человеке без цели время виснет тяжким грузом. Раньше он не понимал, каким наказанием может быть избыток времени. Агариста привезла детей всего один раз, через несколько месяцев после его отъезда. Поездка в ее изображении выглядела грандиозным предприятием, или, по крайней мере, она хотела, чтобы так оно и было. Ее жалобы на долгую дорогу послужили ему ясным предупреждением. Он поклялся не спрашивать снова, пока она не предложит. Конечно, она не предложила. Он не видел детей шесть лет. Арифрон почти готов участвовать в собрании. Елене скоро пятнадцать, а Периклу – тринадцать, почти четырнадцать. Такое невозможно представить. – Держи ровно, – сказал Ксантипп. Человек, ухвативший столб, имел обыкновение вздрагивать, когда опускался молоток. Он бы предпочел сам работать молотком, но Ксантипп не доверял ему, тем более что под молоток могли попасть его руки. Напарник не был немым, но, как и Ксантипп, говорил очень редко. Снова и снова Ксантипп бил по столбу сверху, загоняя его в землю. Они уже протянули ограду на изрядное расстояние, держа направление на крестьянский дом вдалеке. Саму эту семью Ксантипп не видел. Он был просто рабочим, занятым своими мыслями и забывший обо всем на свете в этой жаре и тяжелом, монотонном труде. Ксантипп вздохнул. Как всегда, он слишком много думал. Бывали моменты, когда он вдруг ловил себя на том, что целые дни пролетели совершенно незаметно, просто ускользнули. Это были всего лишь мгновения, а не великие океаны, которые он представлял себе. За время изгнания он сменил десяток разных работ: объезжал лошадей, ставил крыши, писал речи для жрецов в Коринфе, людей, которые не могли поверить, что человек, выглядящий как плотник, может так же хорошо составлять буквы, как любой храмовый писец. – На сегодня все! – крикнул Пелий. С ним никто не спорил. Они собрали лопаты и молотки, бросили инструменты на рабочую тележку и устало выстроились в очередь за серебряными монетами. Ксантипп получил свое вместе с остальными, почти падая с ног от усталости. Сможет ли он когда-нибудь ни о чем не тревожиться? До его дома на окраине Коринфа был час ходьбы. Когда он добрался туда, ноги словно налились свинцом, и он брел почти как в тумане. Хотелось есть и выпить чашку вина. Или две. На дороге стояла повозка, запряженная парой лошадей, рядом с ней ждали четыре вооруженных человека. В голове мгновенно прояснилось. Дверь была открыта! Ксантипп услышал, как скулила при его приближении собака. Рука опустилась к поясу, но там был только подрезочный нож с деревянной ручкой. Ксантипп поднял нож и взял на изготовку, прежде чем войти в дом. Агариста была не к месту на его маленькой кухне. Он узнал ее, но все еще стоял ошеломленный. Нож с металлическим звуком выпал из рук, но Ксантипп даже не наклонился, чтобы поднять его. – Агариста? – произнес он, уже скованный страхом. – Ты не предупредила, что приедешь. Лицо у нее было осунувшееся и напряженное. Она кивнула.