Я лечу над женским флигелем. Подо мной стоит солнце в зените. Меня несет теплое дуновение. Всего трех взмахов крыльями достаточно мне, чтобы продвинуться вперед. Выписывая широкие и гибкие круги, я долгое время парю над этим зданием. С такой высоты рвы кажутся струйками, защитные укрепления превращаются в тонкие стенки, внутренние дворы становятся цветущими клумбами. Все делается плоским, дворец больше не тянется ввысь, Бавель утрачивает свой грозный вид, зато окружающая его долина вновь обретает свое значение и простирается в бескрайние дали, сводя город на нет. Внезапно мое внимание привлекает какая-то фигура. Я снижаюсь, чтобы рассмотреть ее. Собака или, может быть, кошка? Слишком поздно. Фигура уже проскользнула в здание. Продолжая свое движение, я спускаюсь еще ниже, на уровень женского флигеля. Разноцветные, гибкие и грациозные красавицы нежатся в саду, одни из них покрыты вуалью, другие – нет, кто-то отдыхает в тени. Некоторые резвятся на лужайке; самые юные, держась за руки, прогуливаются по двое или по трое. Сощурившись, я усиливаю остроту зрения, чтобы разглядеть Нуру. Не эта… И не та… Пока что они не обращают на меня внимания. Тем лучше! Это позволяет мне продолжить исследование. Я знаю, стоит им заметить меня, как они раскричатся и бросятся прятаться. Эта? Или та? Посреди вон той группки девушек? Увы, как и прежде, я рискую потерпеть поражение. В отчаянии, готовый отступиться, я опускаю правое крыло. Что это? Там! Ну да, вон там! В уголке. Мне показалось… Это Нура? Это была Нура! Надо вернуться, чтобы убедиться. Нура? Раздается какой-то свист. Мой полет прерывается. Я замираю в воздухе. Свист звучит настойчивее. Я нехотя разворачиваюсь, мои перья принимаются бить по воздуху, словно опирающиеся на воду широкие плавники. Это была Нура? Я проникаю за крепостные стены, различаю два силуэта, стоящие посреди открытого пространства на берегу канала, возле разящей минеральной смолой мастерской конопатчиков. Свист приближается. Один из мужчин вытягивает перед собой руку, кисть у него в очень плотной, крепкой замшевой перчатке; я понимаю, что это насест. Я сажусь на него и… Картинка затуманилась. Мое сознание покинуло тело сокола, и я вернулся в себя. Я вновь открыл глаза. В оцепенении повернул голову к сокольничему и его хищнику. Впившись когтями в кожу перчатки, трепеща крыльями, птица в два счета проглотила мясо, которое дрессировщик держал на ладони. – Спасибо, – пробормотал я. – Ты ее нашел? – спросил он. – Кажется, да… Но не уверен. – Продолжи завтра. Мы остаемся в твоем распоряжении. Домой, Фалько! У нас встреча. Он достал из сумки и бросил своему питомцу дохлого цыпленка, а затем, вновь сунув свисток в рот, вразвалку пошел прочь. Одолеваемый головной болью, я присел на камень. В то утро, как и в предыдущие, я применил практику, которую перенял у Тибора: сосредоточиться на каком-нибудь животном, наладить эмпатическую связь с ним, сделать его глаза своими; таким образом, пользуясь трансплантацией мысли, я как бы вселился в него. Поэтому, едва хищник оторвался от земли, я взлетел вместе с ним, исследовал небо, изучил то, что ползает по земле. Этого способа я побаивался, потому что, подобно Тибору, преуспевал в нем исключительно после употребления галлюциногенных растений. Смесь трав и грибов выполняла свою роль, она высвобождала мой дух из плоти, позволяя проникнуть в тело другого, но прежде вынимала из меня все внутренности, потом у меня отказывали ноги и начиналась дикая головная боль. Помимо этих неприятностей, я опасался повторить участь Тибора, который до сих пор постоянно употребляет наркотики. Я видел, как этот великий целитель отравляет себя, даже не пытаясь определить стимулирующий элемент. Может, он принимает наркотики, чтобы найти его? Или он наркоман, который ищет? То ли работа ученого вывела Тибора за пределы его собственной натуры, то ли стихийная склонность к дурманящим веществам развилась и окрепла в его медицинских изысканиях. С сокольничим я познакомился на бавельском базаре три месяца назад. Он ничем не торговал, просто прогуливался с Фалько, возвещая зевакам, что его сокол охотится гораздо лучше, чем собака, после чего доказывал это, отпуская своего хищника, который незамедлительно высматривал голубку, впивался в нее когтями и приносил хозяину. Эта новинка завораживала. Чтобы отблагодарить сокольничего, зрители подносили ему еду; те, кто побогаче, просили его воспитать для них такого пернатого охотника. Я же мгновенно осознал, что птица успешно послужит мне в шпионских целях, если я смогу проникнуть в нее. Завершив свой третий сеанс, я все еще пребывал в нерешительности: Нура? Или не Нура? Я наблюдал зрачками Фалько, но не приказывал его душе; всякий раз, когда сокол различал Нуру, он продолжал свой полет. Я был почти убежден: Нура там! Я проникну туда, как только портной доставит мне мой маскарадный костюм. На мгновение я задержал взгляд на движении лодок в канале. Одни, ведомые перевозчиком, спускались вниз по течению, другие, которые тащил бурлак, шли вспять. Чуть дальше принесшие плоды своих полей крестьяне перебирались через поток при помощи надутых шкур; порой это был простой личный поплавок, а иногда их соединяли камышами, чтобы построить плот для транспортировки более значительных грузов[39]. Когда я воротился в Сад Ки, Роко, Саул и Маэль радостно приветствовали меня. Они ненавидели Бавель, толпу, шум и толкотню. Забившись в пансион, как в нору, они не жили, а выживали и только и ждали моего возвращения – но Саул каждой ночью напивался все сильнее… Маэль проявлял поразительную кротость и спокойствие. Тщедушный, даже болезненный, с тонкими, как веточки, руками и ногами, он был очень слаб, отказывался от безвкусной пищи, страдал от того, что не ощущал ни жары, ни холода, не чувствовал кончиками пальцев ни гладкого, ни шершавого – однако всегда улыбался и никогда не жаловался. Этого лучезарного мальчугана питала любовь отца; находиться рядом с ним было для ребенка высшим блаженством; и его радость достигала предела, когда этот мускулистый широкоплечий здоровяк с колючей бородой прижимал его к своей груди. Тогда его нежность обращалась на Роко, с которым он играл, а подчас на меня, когда я делал ему массаж или мы занимались письмом. Этот ребенок пробудил во мне чувство ответственности: я был обязан вылечить его. Для чего Боги и Духи даровали мне бессмертие, если не для того, чтобы дать время и способность исцелять смертных? Болезненная приветливость Маэля наводила меня на мысль о том, что, вновь обретя Нуру, я буду востребован к другой миссии. Я поговорил с Саулом наедине. Спросил его, когда и где он рассказал обитателям Бавеля, что я целитель. Он все отчаянно отрицал. Я продолжал настаивать и вскользь заметил, что прощу его; тогда он расплакался и принялся искренне уверять меня: – Клянусь тебе головой Маэля, Нарам-Син, клянусь тебе, что ничего не говорил. Его смятение тронуло меня, но не убедило. Да и знал ли он, что мог плести после кувшина пива? Гораздо сильнее смутило меня во время нашей беседы то, что где-то в глубинах моего сознания возникли смутные подозрения, которые я силился отмести: бродя по лабиринту городских улочек, я многократно ощущал, будто за мной следят. Однако, оборачиваясь, замечал лишь спешащих озабоченных жителей Бавеля. Выходит, если Саул говорит правду, моя неприятная догадка имеет право на существование. Значит, за мной следят? Вечером ветер улегся, долина заснула, тишина подавила даже пение и крики отдаленных предместий. Я покинул постоялый двор. Небесный свод расточал темноту невероятной чистоты. В зените сверкал похожий на острый серп яркий, величественный, ледяной полумесяц с точными очертаниями и отчетливыми прожилками, от которого ускользали звезды. Эти уцепившиеся за тьму разной плотности светила: одни близкие, другие – далекие, тоже испускали сияние. Необыкновенная ясность ночи позволила бы мне снова изучить дворец, определить, какие его части охраняются солдатами более бдительно, а какие – менее. Я направился к башне. Она располагалась в стороне от дворца и была доступна, правда, жрецы советовали не подниматься в нее после захода солнца. Между двумя проходами отпугивавшего любопытных патруля я вспрыгнул на приступок и, крадучись вдоль стен, двинулся вперед. Медленно, чтобы не привлекать внимания, я взошел по ведущим к вершине ступеням. По словам жителей Бавеля, последний этаж представлял собой пустое квадратное помещение с каменным ложем, на котором покоилась Богиня Инанна. Меня же наверх не влекла никакая священная диковина: я всего лишь хотел воспользоваться наиболее высокой точкой зрения, чтобы наметить маршрут. Кто-то, возможно, удивится моему религиозному равнодушию: я не принимал в расчет Богов и Богинь Страны Кротких вод и бесстрашно пренебрегал их запретами. Теперь, по прошествии времени, меня и самого это удивляет… На самом деле я никогда не воображал себе мироздание без Богов, Демонов и Духов, просто приводил за собой своих. За годы странствий мои верования никогда не ставились под сомнение, ибо я редко сталкивался с селянами и жил в природе согласно заповедям своего детства. Проникновение в эту наносную долину еще больше сбило меня с толку, сперва потому, что здесь жили другие Боги, а после – потому что Боги по-другому оказывали влияние. Они облагодетельствовали людей: подарили им колесо, каналы, архитектуру, письменность. Они основали города и покровительствовали им; они добились того, что множество людей, все эти жрецы и жрицы, которые больше не обрабатывали поля и не выращивали скот, оторвались от привычных забот и пошли к ним в услужение. Короче говоря, они создали цивилизацию, которой правили поразительным образом. В моей безыскусной юности Боги присутствовали, но ткали полотно природы, редко показываясь на глаза; а здешние Боги создали мир, в котором занимали престол превыше цариц, царей и князей. Я проник в эту вселенную с решением покинуть ее, едва мне удастся вновь обрести Нуру, а потому предпочитал обходить их стороной и избегать знакомства с ними. С легким сердцем я достиг верхнего помещения башни. И оцепенел от ужаса. В центре комнаты помещался силуэт, облаченный в тогу цвета слоновой кости с голубоватыми лунными бликами. Обитатели Бавеля говорили правду: Инанна действительно проживает на вершине своего храма! Оробев и затаив дыхание, я вперил взгляд в эту задрапированную складчатым льном хрупкую фигуру. Силуэт сделал несколько шагов к центру святилища, затем обернулся, обнаружил меня. И вздрогнул. Меня пристально разглядывал архитектор Гунгунум, которого я накануне лечил. – Что ты здесь делаешь? – О, прости… Я пришел, чтобы… Но как твое здоровье? Зуд прекратился? – Что? Разве мы знакомы? Я всматривался в его лицо: оно, черта за чертой, морщина за морщиной, припухлость за припухлостью, соответствовало физиономии архитектора. Я осознал свою ошибку. – Прости, я принял тебя за твоего брата. – Моего брата? Какого еще брата? У меня нет брата. – Я имел в виду Гунгунума… – Этого выродка? Спроси у него. Он тебе скажет то же самое. Мы не братья. И это единственное, в чем мы сходимся. Месилим упрямо и неприязненно отвернулся. Сходство их внешности, характеров и слов подтверждало то, что они отрицали: это были близнецы, близнецы во всем, включая взаимную ненависть. Звездочет подозрительно уставился на меня: – Что ты здесь делаешь? – Я… я… я пришел понаблюдать за звездами. Он язвительно расхохотался: – Другим рассказывай! Что ты здесь делаешь? – Повторяю тебе: я пришел понаблюдать за звездами. – Никогда молодой человек, разодетый, как ты, не станет тратить время на наблюдение за звездами. – И все же я за ними наблюдаю. – А почему не напиваешься в кабаке? Почему не распутничаешь с какой-нибудь женщиной, как тебе подобные? – Мне нравится наблюдать за звездами. – Докажи! – напряженным голосом выкрикнул он. – Докажи, пока я не позвал стражу. Его лицо ничего не выражало, но тело дрожало от ярости. Я возразил: – А что, разве это запрещено? – Запрещено лгать мне. Докажи, что имеешь привычку смотреть на звезды! Я подошел к отверстию в стене и указал точки на небосклоне: – Вот звезда сумерек, разведчица, она первая и приводит за собой остальные. – Ее называют Дильбат, – поправил меня Месилим.