Я испытал огромное облегчение, мне было грустно, но спокойно. Потрясенная, Нура схватила меня за руку: – Я… я этого не хочу… – Я люблю тебя, я люблю Аврама. Я мечтаю только о вашем счастье. Нура обмякла. Теперь, после жестокой ссоры со мной, она понимала, что теряет меня. И ее любовь вспыхнула с прежней силой. – Прости, Ноам… – И она разрыдалась. Я слабо улыбнулся. Нура оценила величие моей жертвы, и это дало мне силы устоять. При такой поддержке солдат Ноам лучше исполнит приговор генерала Ноама. Медленно, на негнущихся ногах, я тупо брел к своему шатру, чтобы собрать вещи. Как все теперь стало для меня ясно! Дать им прожить их годы блаженства, а потом принять Нуру. Пусть мне предстоит пройти долгий зловещий тоннель, в конце его меня будет ждать свет. Послышались крики. Женщины указывали на какое-то несущееся на нас черное облако. Я мгновенно догадался, что происходит: предупрежденные родителями птенца вороны летели, чтобы отомстить. – Где Аврам? Мстительность ворон может сравниться только с их памятью. Мастерицы распознавать лица, они никогда не забывают врага. Хуже того, они указывают его своим сородичам, иногда на протяжении многих поколений. Аврам относился к другому народу долины. В тот миг он обходил заваленную отбросами окраину деревни, любимое место ворон – те, подобно крылатым шакалам, питались нашими отходами. Услышав женские крики, он посмотрел, откуда они раздаются. К несчастью, забыв об опасности, он подставил летучему отродью спину. Агрессивные и бесстрашные, вороны накинулись на него и принялись рвать крепкими клювами кто лопатки, кто затылок, кто плечо, кто шею или даже виски, после чего взмывали в воздух, чтобы сделать новый заход. На сей раз они уже не пугали, они терзали и раздирали на части – они хотели получить шкуру того, кого считали убийцей своего птенца. Роко помчался к полю боя, чтобы защитить Аврама, я ринулся следом, за мной кочевники с бамбуковыми копьями. В туче перьев, испуская жуткие резкие крики, темное войско живоглотов наконец отступило. Лежащий лицом в землю Аврам обильно истекал кровью. Я помог ему перевернуться на спину. Он был бледен и прерывисто дышал. Закусив губу, он жестом указал мне на свои ноги. Повреждения были серьезными: в ходе битвы он запутался в колючем кустарнике, упал и вывихнул щиколотки. Страдание исказило его черты. Подбежала Нура и обняла его: – Тебе больно? Он не ответил, но его измученное лицо свидетельствовало о том, что он с трудом сдерживает стоны. Я обернулся к Нуре: – Я остаюсь. Буду лечить Аврама. * * * Только долг усмиряет эго. Пока я занимался Аврамом, вправлял его распухшие лодыжки, ставил деревянные шины и давал обезболивающие настои, я не страдал – я подчинялся воле Богов и Духов и старался быть полезным. Зато стоило мне отвлечься от своих обязанностей целителя, я тотчас замечал то, что бередило мою рану: внимательное лицо склонившейся над мужем Нуры, ее обведенные темными кругами от бессонницы глаза, ее заботу о том, чтобы помочь ему пережить это испытание, и постоянное стремление облегчить его страдания. Она даже не пыталась скрыть от меня свою любовь к Авраму, и я, задыхаясь от горя, возвращался к себе в шатер. Мое внимание привлекла одна из служанок Сары. Да и кто не приметил бы ее? Агарь пришла из страны заходящего солнца и была похожа на утреннюю зарю[64]. Действительно, своим появлением эта необыкновенно красивая девушка озаряла все вокруг. Светящееся радостью лицо вселяло надежду на будущее. От нее, такой полнотелой, энергичной и миловидной, так и веяло пленительным совершенством, хотя за этим уверенным видом скрывалось робкое сердце. Всякий раз, когда она ходила на реку за водой, все мужчины поселения не сводили с нее глаз. Лишенная жеманства, привычная к пылким взглядам, она с простодушием воспринимала это внимание. Вожделение словно не касалось ее. Я проявлял к ней интерес по иной причине: в ней я обнаружил своего двойника. Агарь боготворила Аврама. Я прекрасно видел, сколь охотно и непринужденно она бросалась к нему по первому его зову; я также замечал, каких усилий ей стоило сохранять равнодушие в присутствии Сары. Как и я, она была лишена самого важного и жестоко страдала. Агарь волновала меня. Я непрестанно наблюдал за ней. Когда Аврам обращал мало внимания на ее преданность, я горел желанием шепнуть ему на ухо, что следовало бы проявить большую благодарность. Не потому ли Сару раздражала «вялость» Агари, что Сара угадала служанкину страсть к своему мужу? Об этом свидетельствовало ее пренебрежительное отношение к девушке: она была приветлива с остальными, но неизменно холодна к Агари. Служанка не сердилась на свою госпожу. Она и сама корила себя за любовь к Авраму, осуждала себя за то, что стесняет супруга и предает супругу. А поскольку она упрекала себя за эту неодолимую слабость, суровость Сары помогала ей сохранить свое место. Теперь, по прошествии лет, я усомнился в только что написанном: Агарь сперва растрогала меня или же я сразу возжелал ее? Влечение, которое мы испытываем к другому человеку, имеет разные причины, и та, что мы замечаем раньше других, не обязательно первая. Совесть – страж сдержанный, то есть ленивый; она отмечает метание наших желаний из стороны в сторону, когда ей удобно, когда ее это устраивает. Видя в Агари родственную душу, я вывожу себя чувствительной натурой: нас сближало страдание. Признавая, что меня покорила телесная притягательность Агари, я описываю себя как обычного самца: нас сближало желание. Когда я говорю правду? Когда лгу? Вспоминая прошлое, мы всегда имеем в виду настоящее. Страница, которую я сейчас пишу, имеет непосредственное отношение к сегодняшней реальности, а никак не к вчерашней. Аврам поправлялся медленно. Время его восстановления увеличивалось за счет двадцатилетней усталости, вызванной его чрезмерной активностью. Его выздоровление прошло через такое количество остановок и регресса, что я никак не мог определиться со сроком своего отбытия. Все изменил гнев. В тот день Аврам отважился при помощи жены сделать несколько шагов. Он не мог опереться на ногу без стона или болезненной гримасы и передвигался очень нерешительно. Я был против этой попытки и предупредил, что нетерпение – скверный советчик, но Аврам мечтал доказать если не крепость мышц, то силу воли. И настоял на своем. Чем больше он старался идти, тем сильнее я опасался, что его лодыжки не выдержат. Я умолял его отказаться от этой затеи. Он улыбнулся – его улыбка скорее напоминала гримасу – и упорно продолжил свои усилия. Неожиданно он остановился: его дыхание прервалось от резкой боли. Сара поддерживала мужа, пошатываясь под его тяжестью. Аврам попросил пить, словно его останавливала только жажда. Агарь бросилась наполнить кружку и поднесла ему. Чтобы взять ее, Аврам отпустил плечи жены и протянул руку. Это движение вывело его из равновесия. Он едва успел вскрикнуть и рухнул, увлекая за собой Нуру. Я кинулся к нему. Он корчился от боли. Лодыжка, которая так долго заживала, сломалась. Сара ощетинилась, поднялась с земли и набросилась на служанку: – Идиотка! Ты хоть понимаешь, что натворила? Агарь оцепенела. Она тревожилась за Аврама, а ее госпожа выплескивает на нее свои переживания, которые выражаются в обидном раздражении. Я вмешался: – Замолчи. Сара развернулась ко мне: – Кто ты такой, чтобы так со мной разговаривать? Как ты смеешь? Ты не смог даже исцелить Аврама. Она готова была растерзать меня. – Я его лечил. А вы с ним все испортили, потому что пошли слишком рано. – Ах так? Значит, он упал по нашей вине? – Я же вам говорил: он еще не восстановился! Сара пришла в дикую ярость и уже не слышала никаких доводов. Отругав и меня, и Агарь, она приказала нам убираться вон и никогда больше не показываться ей на глаза. – Вот и отлично! Всегда к твоим услугам! – уходя, бросил я. В последний миг я удержался, чтобы не произнести: «Нура»; это лишь усилило ее бешенство. Я уходил под ее упреки, за мной брела Агарь. Нервозность заразительна, как и глупость. Мы тоже были уязвлены. Шагая через поселение, я вдруг услышал свой голос. – Добро пожаловать в мой шатер, – сказал я молодой женщине. Почему я произнес эти слова? Я что-то задумал? Не помню, но последующие события это подтвердили. Агарь переступила порог, села на устилавшие пол шкуры, сжала в ладонях чашу с настоем, которую я предложил ей, согрела пальцы и с благодарностью, как на спасителя, посмотрела на меня. Нас объединяли раздражение, неудовлетворенность и возмущение; они открывали нам доступ друг к другу. Я присел возле девушки, чтобы она привыкла к моему телу, его теплу и запаху, и обнял ее. Агарь покраснела до корней волос. Мой язык проник в ее рот. Она тотчас обвила меня руками. Мы опрокинулись наземь. Ее таз легко оказался под моим, бедра раздвинулись, лоно затрепетало от соприкосновения с моим членом, и я своей незамедлительной эрекцией сообщил ей, что разделяю ее готовность. Успокоившись, мы прервались и, отвергнув всякую нетерпеливую поспешность, неторопливо принялись познавать, исследовать и смаковать друг друга, осыпать поцелуями каждое местечко, которое приоткрывал другой, нюхать и облизывать кожу, ласкать то грудь, то шею, то ляжку, то ягодицу, а затем, опьяненные, взялись за самое сокровенное. Наутро, когда нас коснулся слегка отдающий влажностью мягкий свет, мы уже не были вчерашними отверженными. Ночью мы испытали полное удовлетворение. И если в объятия друг к другу нас бросил гнев, то скрепило их наслаждение. В последующие дни я жадно созерцал невероятную гармонию Агари. Она обладала красотой спелого плода. Я встретился с ней в тот лучезарный момент, когда ее совершенство приковывало взгляд и било наповал. Прежде она, верно, была всего лишь хорошенькой, позже сделается чересчур зрелой. В полную противоположность худенькой Нуре, ее тело говорило о расцвете: большие глаза, тонко очерченные губы, широкий лоб, оттененный блестящими черными волосами. Ее нежная кожа была тугой и плотной, а приятные округлости будили желание непрестанно прикасаться к ним. Сияющая здоровьем плоть Агари щедро дарила то, что она получила – жизнь, – и призывала к сладострастию. Мне нравилось смотреть, как она перемещается по стойбищу, видеть ее в шатре Аврама. Она прельщала без всяких аксессуаров женской власти, достаточно было очертаний ее грудей, бедер и ног. Полная, она могла бы казаться почти тяжелой, но ее пышность говорила не о болезни – она свидетельствовала об отменном здоровье. Одетая, она выглядела полуобнаженной. Она бывала одновременно дерзкой и оробевшей, и мне никак не удавалось определить ее поведение: сладострастная благопристойность или безмятежная непристойность. Во время наших любовных объятий я отметил ее поразительную пылкость. Она знала толк в наслаждении. Я был у нее не первым, как и она у меня; каждый из нас двоих долго томился ожиданием и глупо полагал, что оно не мешает жить. А теперь мы наконец компенсировали свои лишения и торопились заняться любовью, и эта спешка была сродни голоду. Меня завораживало ее простодушие в эротических играх. Я мог предаваться самым разным фантазиям, придумывать самые шокирующие позы – она сохраняла неизменную искренность и делала всякое желание естественным. Подле нее я не стыдился своего вожделения. Без страха принимая вызываемую ею похоть, она оправдывала меня. Я чувствовал, что прощен за то, что родился мужчиной и что в ее присутствии постоянно испытываю эрекцию. Эротическое влечение связывало нас столь тесно, что порой я пробовал освободиться, нещадно порвать эту связь, чтобы посмотреть, выдержит ли она. Вместо того чтобы возражать, Агарь отдавалась еще беззаветней. Тогда наши объятия доводили меня до изнеможения, но никогда – ее. Бывало, что я, прильнув к ее груди, переводил дыхание и завидовал этому ее превосходству – превосходству женщины. Я не таил наших отношений. Такая скрытность вступила бы в противоречие с искренностью Агари. К тому же мне нравилось появляться с ней на людях. Любой самец позавидовал бы мне! Сам факт того, что она избрала меня, делал меня красивее, сильнее и мужественнее. Рядом с ней я испытывал прилив гордости – гордости, которая порой толкала меня к двум подводным камням: к неловкости, когда ее формы убеждали меня, что все кочевники в возбуждении воображали себе нас обнаженными и совокупляющимися, и к самодовольству, когда, видя ее блестящие глаза, ее сияющую страстность, я приписывал себе этот блеск и эту красоту. И наконец меня приводило в восторг то, что я обхожусь без Нуры, которая отвергла меня: я мстил за брошенного любовника! Помимо самоуважения, я черпал из своего нового положения черную радость реванша. В результате такого неожиданного поворота Сара стала приветливей к Агари. Теперь она обходилась с ней мягко, доверяла деликатную заботу о своем муже, позволяла промывать его раны и благодарила ее подарками. Перестала ли она опасаться соперницы? Скорее хотела убедить меня в том, что ревновала Аврама, но совершенно равнодушна к моей судьбе. Когда Сара подарила Агари украшения, я заподозрил, что она пытается обесценить мои подношения, которые ни стоимостью, ни изысканностью не могли сравниться с ее. Однако Агари эти перемены принесли утешение. Проводя день подле Аврама, а ночь со мной, она буквально купалась в блаженстве. И Аврам восстановился. Извинившись передо мной, он стал прислушиваться к моим советам и выполнять мои предписания. Увидев, что он может ходить, я смастерил ему шапку. Сзади и по бокам я нашил на шерстяной колпак кружки из темной холстины, которые должны были изображать глаза. – Мне что, придется напяливать это на голову, чтобы уберечь ноги? – воскликнул Аврам. – Я предохраняю тебя от нападений. – При помощи шапки? – Смотри, вот я надел ее. – Забавно… Теперь у тебя глаза на затылке и на висках. – Именно так вороны и подумают! Они нападают, только когда считают себя невидимыми. Если повернуться к ним лицом, они пасуют. А с твоими глазами кругового обзора эти шельмы останутся на ветках. Аврам вышел из шатра, нахлобучив колпак; так он избежал вороньей мести и снова обрел свободу передвижения. Тут бы мне и уйти. Но моя идиллия изменила ситуацию. Агарь принадлежала к тем людям, которые привязываются к тому, кто доставляет им физическое удовольствие, и благодарность которых перерастает в любовь. Она буквально поклонялась мне. Она была совсем не честолюбивая, и мне стало казаться, что она хочет посвятить мне свою жизнь. Разговаривали мы мало, но я проводил в ее обществе восхитительные часы: наша истина заключалась в том, чтобы обнаженными прильнуть друг к другу. Стоило мне надеть тунику или ей натянуть платье, как близость нарушалась, мы утрачивали согласие, и я погружался в меланхолию. Когда я видел ее удаляющийся точеный силуэт, во рту у меня пересыхало, и я тотчас начинал томиться по нашим будущим объятиям, по тому мгновению, когда я вновь утону в этой розовой пучине плоти. С другой стороны, я укрепил свою дружбу с Аврамом, который посвящал меня в радости пастушеской жизни, рассказывал о своем Боге – этом Ветре, что наставлял его и столько от него требовал. Наши отношения с Нурой ограничивались мимолетными приветствиями. У каждого из нас появился новый партнер, и наше общение стало напряженным. В ожидании вечности, которую нам предстояло прожить вместе, мы перестали разговаривать. Однако мне было важно знать, где она, а потому я все чаще задумывался о том, чтобы примкнуть к народу Аврама… Но темпераменту Нуры вновь, уже в который раз, было суждено изменить ход судьбы…