Внезапно он отстранился, отвернулся и опустил глаза. – До свидания, Нарам-Син, береги себя. И быстро ушел. * * * Теперь разруха не пощадила ничего, и мне все чаще приходилось делать крюк. Дороги, каналы и реки кишели опасностями: налеты грабителей, засады оголодавших бродяг, орды одичавших сирот; то и дело мне встречались отряды, идущие на войну, и мне приходилось либо скрываться, либо ввязываться в их бой. Ощутив размах беспорядка, я выбирал менее людные окольные пути и довольствовался обществом Роко, а тот в восторге гонял уток, гусей и полевых мышей. В сумерках я так толковал насыщенность небесного цвета: запад полыхал огнем битв, восток холодел смертельным мраком. К счастью, роскошные звездные ночи давали мне временное утешение; светила следовали своим медленным торжественным путем, равнодушные к человеческому безумию. Я обогнул город Киш и вышел к землям, населенным пастухами. Меня сразу покорила их гармония. Овцы вписывались в изгибы пейзажа как шерстяная накидка, бережно наброшенная на холмы. Они паслись. Размышляли. Дремали. Их неподвижность дарила чувство безмятежности. Коричневые и бежевые на зеленом, ягнята, овцы и бараны смягчали облик равнины, насколько хватало глаз. Вокруг них неторопливо бродили пастухи, хранители здешнего мира. После Бавеля, с его конвульсиями и горячкой похожего на открытую рану, этот покой источал аромат невинности. Время текло, каждый день походил на прошедший, и никого не терзало безумное желание сотворить новый мир. Мужчины, женщины и животные были обращены к первоосновам жизни. В своих ненасытных устремлениях Бавель виделся пустым и ущербным, тогда как мир полей представал полным и самодостаточным. Я был рад встрече с Аврамом и смотрел на него новыми глазами. Как он правил своим народом? Он пастух. И людям, и животным он был пастырем: о них заботился и вел их. Его паства была единой отливкой. Эта монолитность меня удивляла. Неужели кочевникам, как и овцам, свойственна врожденная покорность, и Аврам ею пользовался? Не думаю: с жителями Бавеля они были одной природы; но имели другой строй мыслей. Они не требовали от жизни все новых даров, но дарованное принимали – и наслаждались им. Жители Бавеля в надежде приобрести больше всегда чувствовали себя обделенными, а кочевники довольствовались нынешним бытием и добром. Лад основывался на смиренном согласии. Аврам не был творцом этого народа, он его усыновил; родившись в городе Уре, он знал, от чего бежал, и догадывался, что обретет; но он не ограничивался объединением своего народа: он углублял его духовный мир. Чем больше я размышлял об этом, тем лучше понимал Аврама как антипода Нимрода. Власть тирана зиждилась на страхе, власть пастыря – на доверии. Первый унижал свой народ, прибегая к силе, второй – возвышал, опираясь на достоинство. Если один поощрял гнусные инстинкты – зависть, эгоизм, страх, – то другой, указуя перстом на Бога, утверждал, что уважение, умеренность и солидарность объединяют нас и спасают. Авраму удалось это совершить со своим народом и своими двенадцатью помощниками – но не удалось в своем доме. Ситуация осложнялась. Агарь открыто выступала против Сары. Времена, когда служанка падала ниц перед хозяйкой, канули в прошлое. Мирная, но решительная Агарь, защищая свое положение и положение ребенка, стала выпускать когти, а хрупкая Сара коготки втянула. Соперничество изменило характер Агари: ее уверенность сменилась недоверчивостью, мягкость – агрессивностью, скромность – притязаниями, и эта метаморфоза была мучительна ей самой. К тому же она, непривычная к борьбе, недооценивала свою соперницу. А Сара, наделенная всеми достоинствами и недостатками, была извечным борцом, невероятно изощренным, она умела перед прыжком сэкономить силы и выждать, улучить момент и пустить в ход подходящее оружие. Бедная Агарь! Она вязла в неэффективной стратегии: угрюмо ворчала, возмущалась, что на нее не обращают внимания, потрясала Измаилом как военным трофеем и будто непрестанно обвиняла Аврама в дурном поведении. А тот, наделенный острым чувством справедливости, плохо переносил ежедневное соседство с живым упреком. Сара пользовалась этим, выказывая доброжелательность и снисходительность. Она знала, что Аврам, даже уязвленный, никогда не обнаружит своего раздражения и будет терпеть выходки Агари во имя того, чего он когда-то от нее потребовал; и она стойко ждала предела его терпения, когда он дозволит ей вынести приговор. В тот вечер Аврам созвал двенадцать помощников; они обсуждали, куда им двигаться дальше, и подкрепляли дружбу общей трапезой. Служанки то и дело вносили все новые блюда, простые, сочные и обильные. В разгар этой круговерти прислужниц Агарь вдруг язвительно рассмеялась, глядя на Исаака на руках своей соперницы. Обычно Сара не реагировала на такие гадкие выпады, но на сей раз кровь бросилась ей в лицо; она вскинула голову и резко сказала: – Что с тобой опять? Что за глупый смех? Удивленная этой вспышкой, Агарь снова стала паинькой, стушевалась и отошла в свой угол. – Над кем ты хихикаешь, Агарь? Надо мной? Над Исааком? Над Аврамом? Объясни мне, что в нас смешного. Мы постоянно терпим твои саркастические смешки. Что они означают? Я желаю понять… Притихшей Агари было непонятно слово «саркастический», и ответить она не сумела. Аврам молча наблюдал за происходящим. Сара закусила удила и повысила тон: – Изо дня в день ты отравляешь нашу жизнь. Аврам терпелив. Но я не могу похвалиться его терпением. Я запрещаю оскорблять моего ребенка. В надежде, что твоя глупая дерзость иссякнет, я долго сдерживалась. Но ты упорствуешь, и я вынуждена принять ответные меры. Прижав ребенка к груди, она встала перед супругом. – Аврам, мне ненавистна эта нездоровая обстановка. Будь добр, вмешайся. Агарь и глазом не повела. Озадаченный Аврам медлил с ответом. Сара не дала ему опомниться: – Прогони Агарь и ее сына! Это требование поразило всех собравшихся, в том числе и слуг. Помощники Аврама озадаченно поглядывали на него. – Если ты не отречешься от нее, уйду я с Исааком. С этими словами Сара развернулась и вышла. Аврам воскликнул: – Куда ты? Она обернулась и сурово произнесла: – Буду ждать твоего решения в Кише. – Моя госпожа, вернись! – Зачем? – Мне нужна ты, нужен Исаак, я… – Если хочешь, чтобы я осталась, ты знаешь, что сделать. Или я высказалась недостаточно ясно? И отчеканила, сверкая глазами от бешенства: – Выбирай: или Агарь с ее сыном, либо наш сын и я. Всякая женщина, более искушенная в спорах, чем Агарь, опровергла бы выражение «Агарь с ее сыном», ведь Измаил тоже был сыном Аврама. Всякий мужчина, не так влюбленный, как Аврам, отверг бы эту жесткую альтернативу и предложил бы примирение. Но Сара умела путать карты и заметать следы. Она взяла на себя ответственность за изгнание конкурентки, рискуя прослыть взбалмошной строптивицей, и потребовала того, на что Аврам без принуждения не решился бы никогда. Маневр удался: Аврам встал на сторону Сары и велел Агари убираться прочь. Ее слезы тронули меня. Я вдруг увидел прежнюю Агарь, ту, что я сжимал в объятьях, крепкую здоровую девушку, не знавшую озлобленности. За свою покорность и добросердечие она платила изгнанием. Утреннее небо было покрыто мелкими облачками, когда она ушла, прижимая ребенка к груди; пожитки погрузили на двух ослов, и в ее распоряжение Аврам отдал трех прислужниц. Отряд возглавлял один из его помощников, жилистый, иссушенный солнцем жидкобородый Элиезер с посохом в руке, сопровождаемый пятью пастухами. Аврам отправил мать и сына в родственный клан кочевников, живших в пустыне[74]. Минуло четыре месяца. Аврам с юным пылом и без помех проявлял свою любовь к Саре и Исааку. При виде этой троицы возникал образ идеальной семьи. Но мне было тоскливо: как я ни радовался их счастью, себя я ощущал уязвленным и отвергнутым. И, как я ни упрекал себя за эти дурные чувства, избавиться от них не мог; добрых чувств они не вытесняли, но составляли их оборотную сторону, наподобие изнанки ткани. Пастухи, сопровождавшие Агарь и Измаила, вернулись. Их предводитель Элиезер пусть и не делал ничего подозрительного, однако удивил меня: его отношение к Авраму и Саре переменилось. Может, он проникся к Агари жалостью? Осуждал ли он приговор Аврама? Порицал ли Сару? Он молчал, выжидая удобного случая. Однажды Сара сообщила, что приглашена царицей Кубабой и отправляется в Киш. Дорога была неблизкая; Сара поручила Исаака кормилице, поцеловала супруга и обещала вернуться завтра. Вскоре после ее ухода Элиезер направился к шатру Аврама. Едва он вошел, я кинулся туда, обогнул шатер, приник к его стенке и прислушался; чтобы ввести в заблуждение случайного человека, увидевшего меня за этим занятием, я стал скрести землю, будто интересуясь какой-то травой. – Господин, – заговорил Элиезер, – я дал Агари обещание. Она умолила меня кое-что тебе сообщить. – Говори, Элиезер. – Она… я… она… это щекотливое дело… – Не волнуйся, Элиезер. Ты говоришь не от своего имени, а от имени Агари. – То, что я скажу, тебе не понравится. – Не беспокойся. Я не смешиваю весть и вестника, ее принесшего. Что же хочет сообщить мне Агарь? – Исаак не твой сын. – То есть? Мое сердце бешено заколотилось. Элиезер медленно повторил произнесенное в спешке: – Исаак не твой сын. Аврам расхохотался; мне было непривычно слышать его смех. Не иначе, он пытался справиться со смятением. – Несчастная! Совсем умом повредилась! Что ей примерещилось? – Говорит, что у нее есть свидетельство. – Неужели? Ну-ка, расскажи, мне интересно. – Она говорит, что у Исаака нет семейной отметины, знака старшинства. – Вот дуреха! Все видели метку Исаака. – Агарь утверждает, что это подлог. – Вот беда! С досады да из ревности она мелет чепуху. – Ты легко сам убедишься: достаточно счистить смолу. – Смолу? – Агарь уверяет, что Сара и ее кормилицы, чтобы тебя обмануть, каждое утро склеивают младенцу два пальчика. Эти слова были встречены гробовым молчанием. Дар речи вернулся к Авраму не скоро. Он громко выкрикнул: – Исаак мой сын! И снова молчание. – Вот, я выполнил поручение, – прошептал Элиезер. Он вышел. Я тоже поспешил отойти подальше.