Он двинулся прочь широким шагом; я рассердил его, он не произнес больше ни звука и стремительно шел, не оборачиваясь и не заботясь о том, чтобы я следовал за ним. Спустившись по главной улице Бавеля, он миновал гигантские ворота Ишкура, прошагал вдоль канала, вышел на тропинку, бежавшую сквозь колючий кустарник: то был кратчайший путь к перекрестку хорошо утрамбованных дорог, по которым сновали повозки. Там мы укрылись в кустах. – Сейчас все увидишь, – сухо бросил он. Поначалу я был свидетелем лишь будничного движения земледельцев и торговцев, потом показалась необычная процессия: приближалась влекомая быком и окруженная подростками крытая повозка. – Смотри! – шепнул Гавейн. Когда упряжка вошла в поворот, из-под навеса на дорогу выскочили четверо солдат. Завидев вооруженных людей, подростки завопили и разбежались, оставив упряжку. Солдаты ринулись к повозке, откинули брезент и изучили содержимое: там оказались сотни глиняных табличек, обмотанных тканью. Довольные увиденным, они снова упаковали добычу и погнали быка в сторону Бавеля. – Ну вот! – выпрямившись, заключил Гавейн, когда конвой был уже далеко. – Что вот? – Кубаба в очередной раз обеспечила мир своему народу. Повозка содержит архивы Ларсы, города, которым правит один из ее зятьев. Несколько дней назад Кубаба отправила ему послание, в котором от всей души благодарила родственника за предоставление ей документов его астрономов, чтобы ее звездочеты могли их изучить. – Но Кубаба не держит астрономов. – Держит, но смеется над ними. – И что? – Ее благодарственное письмо, в котором были указаны точная дата и путь конвоя с табличками, было перехвачено шпионами Нимрода. – Оно не было зашифровано? – Я сообщил им секретный код. Таким образом солдаты тирана подстерегли конвой и захватили добычу. – Гавейн, но для чего ты это сделал? – Эти драгоценные таблички устанавливают отношения между положением звезд и поведением людей. Некоторые из них должны лишь еще раз подтвердить Месилиму, что ему не следует трогать царство Киш. – Я не понимаю… – Будущее – зеркало прошлого. Время не идет вперед, оно движется по кругу, все повторяется. Грядущее у нас за спиной. – Я это знаю, но… – В Кише тайно действует команда писцов. Они вообразили, что некогда была эпоха, похожая на нашу: соперничество, войны, незавершенные грандиозные работы, могучий властитель, соседствующий со скромной царицей. Их таблички показывают, что – согласно движению звезд – произойдет и чего можно избежать. Вот каким образом, действуя через Месилима, мы уже убедили Нимрода, что его уничтожит новый потоп, если он попытается осадить Киш. – Так вы изготавливаете ложные таблички? – Немного лжи для успеха, немного правды для надежности и много расчета для правдоподобия. Работает отменно. Я восхищенно разинул рот. Кубаба умело разыгрывала выжившую из ума старуху, но не хуже молодых пользовалась нововведениями: едва появилась письменность, она ввела шифрованное письмо; едва усовершенствовали передачу информации, она освоилась с дезинформацией. Что до звездной науки, Кубабе было плевать на ее советы, зато она ловко манипулировала теми, кто этой науке доверял, в их числе Нимрод: она скармливала Месилиму ложные сведения, которые направляли его размышления в нужное ей русло. Какое изощренное руководство! Эта женщина решительно отличалась от правителей-мужчин. Те, как правило, стремились казаться сильными, она же выбрала ум, но не старалась им блеснуть, а притворялась то легкомысленной, то слабоумной и тем устраняла подозрения. Видя мой восторг, Гавейн поделился со мной жизненной мудростью своей госпожи, которую та однажды ему открыла: «Выяви недостатки своего соперника и скрой свои достоинства». Весь день мы провели вместе. Вечером мы встречались с Маэлем, и Гавейн пожелал, чтобы я увидел его в действии. – В действии? – Маэль оставил школу писцов. И вовремя! Он настолько превзошел педагогов знаниями и живостью ума, что безмерно их раздражал. С тех пор его ничто не сдерживает. – У кого он работает? – Самостоятельно. – Как же он упражняет свое мастерство писца, если никто не поручает ему работу? – Он придумал собственный метод. Вечером мы зашли в таверну. Соседние улицы в дрожащем свете факелов были охвачены привычным здешним разгулом; толклись тут певцы и борцы, танцовщицы и акробаты, зеваки и пьяницы, тут сходились и расходились, миловались и обнимались, и все тонуло в запахе жареного миндаля и подгорелого жира. Таверна стояла чуть в стороне; была ли она средоточием этого шабаша или же ей удалось он него уберечься? Роко как лазутчик просочился туда, замер и заскулил. Дернул мордой, указывая мне вглубь зала, и затанцевал. В центре сидел юноша и что-то говорил обступившей его публике. Я узнал Маэля по глазам и длинным ресницам, сохранившим детскую пушистость, и по амулету, сделанному его отцом из кусочка вырезанной мною черепной кости ребенка; мальчик очень вытянулся; от Саула он унаследовал крепкую стать и широкие плечи, но полупрозрачная кожа излучала свет – его могучее телосложение служило лишь тому, чтобы склоняться над глиняными табличками, читать их или чертить на них письмена. На ногах намечались первые волоски, над губой появился легкий пушок. Выпуклое адамово яблоко ходило по тонкой шее вверх и вниз. Меня поразил солидный тембр голоса, так непохожий на прежний звонкий мальчишеский колокольчик. Фактуру тела я узнавал, хоть и не без труда, но незнакомый голос меня поразил. Сидя на подмостках, Маэль читал лежащие перед ним таблички. Перебравшие пива мужчины и женщины могли бы повесничать, зевать, болтать или резаться в настольную игру, двигая фишки[70], но они жадно слушали оратора. Юнец, завороживший толпу взрослых! Я прислушался. Он рассказывал о приключениях некоего Бильгамеша[71]. В сопровождении своего друга Энкиду Бильгамеш проникает в огромный кедровый лес, в котором обитают Боги. Путь им преграждает страж Хувава – наделенный чудовищной силой получеловек-полубог с ужасным лицом. Бильгамеш разбивает лагерь и валит большое хвойное дерево, чем вызывает появление и гнев чудовища. В этот момент я подумал, что Маэль повествует о своем детстве: все начиналось в лесу падением огромного дерева – тем более что дальше речь зашла о беспамятстве героев… Хувава своей магической силой оглушил пришлецов. Энкиду очнулся первым, разбудил Бильгамеша, и друзья подступились к чудищу, чтобы с ним договориться. Бильгамеш пошел на хитрость: наобещал тысячу даров Хуваве, а его замужним сестрам – благовония, сосуды и драгоценности. При оглашении каждого следующего дара Хувава слегка ослабляет защиту и уменьшает мощь защитной ауры. Под конец Бильгамеш вскакивает и связывает стража. Чудище брыкается, бранится и угрожает, и разъяренный Энкиду отрезает ему голову. Роковая ошибка… Стоило друзьям выставить напоказ голову Хувавы и поверженный ими кедр, как Боги обрушились на них. Энкиду занемог и скончался, Бильгамеш оплакивает навсегда утраченного товарища. Я слушал рассказ с сочувствием. Я ощущал боль и страхи Маэля, преодолеваемые по ходу рассказа: не рушить деревья, иначе случится беда – он ведь и сам едва не погиб, придавленный сваленным кедром; не рубить головы – он вспоминал казнь Саула. Он переплавлял испытанные ужасы и оттачивал убеждения: находчивость лучше силы (в этом сын отстранялся от отца), насилие порождает насилие, жестокость будет наказана. Как тут не разглядеть осуждение Нимрода, его невоздержанность и произвол? А печаль Бильгамеша в конце рассказа, как я полагал, – это воспевание пылкой дружбы Маэля и Гавейна. Я повернулся к Волшебнику и увидел, что на глаза его навернулись слезы… да, я не ошибся. О чем думали посетители таверны? Об этом и о многом другом. Каждый погрузился в свои мысли. Бильгамеш, его друг Энкиду и демон Хувава оживили у слушателей собственные воспоминания, соединили их и придали им смысл. – Он выдумал эту историю? – шепотом спросил я у Гавейна. – Говорит, что нет, что сам он лишь пересказал ее. Этот Бильгамеш и его приключения кажутся мне правдоподобными. – Думаю, ощущение правдоподобия возникает из-за его манеры изъясняться. Очнувшись, публика потребовала новую историю. Маэль медлил, но слушатели настаивали, они хлопали в ладоши и скандировали: – Бильгамеш! Бильгамеш! Бильгамеш! Маэль извлек из сумы новые таблички и повел рассказ о битве Бильгамеша с Небесным Быком Богини Инанны. В таверне разворачивалось удивительное действо: Маэль изобретал художественную литературу. Чутко вбирая слова, люди внимали истории, которая делала их и похожими, и разными. Представляя себе героев сказания, они начинали понимать самих себя. Я поступил бы как Бильгамеш? Как Энкиду? Они то сливались с персонажами, то от них отстранялись, сюжет отделялся от их жизни, освещая ее новым светом. Это предание отличалось от привычных устных легенд и мифов, ведь здесь герои впервые оказались людьми, а не Богами. К тому же эпопея обретала состоятельность записанного текста. Вид табличек, в которые поглядывал Маэль, завораживал слушателей. Плотные, весомые таблички делали повествование убедительным, возвращая ему изначальную стройность и очищая от позднейших пересказов каким-нибудь подвыпившим болтуном. Можно было заглянуть в эти записи и отыскать в них незамутненный первоисточник. Они были общим достоянием, доступным для всех, они объединяли людей разных верований. В старой таверне Маэлю внимали несколько поколений: старики слушали историю, которой прежде не слышали, а молодые запоминали историю, которую, вероятно, слышали не раз и которую, должно быть, передадут в свою очередь. В руках Маэля были не просто глиняные таблички: то было духовное достояние, которому предстояло преодолеть века[72]. Закончив второй рассказ, Маэль робко подошел. Перед нами стоял уже не сказитель, а быстро вытянувшийся мальчик, неловкий от смущения. Он не знал, как выразить свою радость, да и я не знал – настолько этот знакомый незнакомец взволновал меня. К счастью, нашу скованность растопил Роко; он без устали прыгал, тявкал и вылизывал своего старого товарища по играм. В завершение вечера мы с Маэлем и Гавейном выпили по кружке пива. Маэль поведал мне, что вызвал возмущение педагогов тем, что, отвечая урок, пользовался своими записями. Они считают, что Боги дали людям письменность, дабы те могли фиксировать действительность: описи, суммы, отчеты, договоры. Традиционно письменность ограничивалась памятью о земных делах. Когда Маэль решился с ее помощью создавать новый мир, а не воспроизводить старый, вспыхнул скандал… Расстались мы поздно, вдоволь нагулявшись под луной, и я пообещал Маэлю приходить вечерами в таверну послушать о злоключениях Бильгамеша. Проходя мимо Башни, чей массивный силуэт надзирал за Бавелем, я сердился: и зачем Нимрод упрямо возводит эту постройку? А ведь мог бы поддерживать горожан вроде Маэля, которые научили бы людей размышлять о своей жизни, а может, и улучшить ее?[73] В отличие от Кубабы, Нимрод действовал лишь ради себя, не ради людей. В комнату просочился солнечный луч. Я повернулся спиной к рассвету и подремал еще. Во сне я резвился в аллеях, напоенных ароматом сочных гроздьев лиловой сирени; то и дело появлялся Гавейн с маленьким Маэлем на плечах и подтрунивал надо мной, передразнивая Кубабу. И потому я не удивился, когда, проснувшись, увидел его рядом. Он гладил Роко, а тот совсем разнежился, удивляясь новым ощущениям, возникавшим под чуткими пальцами Волшебника. – Нимрод возвращается, – сообщил Гавейн. Он продолжал ласкать моего пса, но его лицо выражало крайнюю озабоченность. – Возвращается без победы. Он потерпел поражение, потерял много людей и не добыл новых рабов. Он взбешен. С его возвращением начнутся расправы. Он поцеловал Роко в морду, нежно взглянул на него и сказал: – Уходи, Нарам-Син, умоляю тебя. Тебе тут несдобровать. Я провожу тебя до главных ворот. Мы шагали по улицам. Примолкший и сонный Бавель превратился в пустыню, окутанную туманом. К белизне фасадов добавилась влажная пелена, и было непонятно, спустилась ли она с неба или поднялась от земли. Мы были ослеплены светом, и нам приходилось держаться стен, чтобы не заблудиться. У главных ворот было все так же туманно. Бавель продолжал вершить свое мутное соитие с внешним миром. Я ринулся в неизвестность. В последний миг я обернулся, не решаясь оставить Гавейна. – Почему ты остаешься? – Чтобы заниматься Маэлем. Чтобы защитить Киш. – Долго ли ты продержишься неразоблаченным? Бери Маэля, и уйдем вместе! – Невозможно. – Ты рискуешь жизнью. – Я спасаю ваши жизни, пичкая Месилима и Нимрода ложными сведениями. В любом случае я на земле не задержусь. Даже не надеюсь. Я не наделен способностью к счастью. – Ты? Да ты шутишь! Ты веселый, блестящий, притягательный, толковый. Пристальный взгляд Гавейна был печален. – Веселый? Это маска. Блестящий? Это оливковое масло. Притягательный? Смотря для кого. Толковый? Скорее хитрый, чем умный. Я привык выживать, за неспособностью жить. Меня озадачил его приступ тоски. Мне предстал другой Гавейн; я не подозревал этой болезненной и жестокой ясности. – Что для тебя означает «жить»? – спросил я. – Не противодействовать, а действовать. Не расхлебывать заваренную другими кашу, а следовать своим желаниям. Не обходить, а идти напрямик. Его смятение меня пронзило. Я бросился к нему, обнял его. Он на миг замер, машинально уступил мне, потом поддался, приник ко мне. Плотность его тела будто изменилась: так жесткий, угловатый и сухой побег виноградной лозы поначалу артачится, а затем, доверяясь опоре, обретает плоть, тепло и округлость. Он уронил голову мне на плечо и больше себя не сдерживал, отдавшись чувствам. Пока мы обнимались, я ощутил в нем многое: и детскую нежность, и мужское разочарование, и усталость от постоянного лицедейства, и одиночество мальчика, порвавшего с семейной традицией, и отвагу заниматься рискованным делом, и ее изнанку, тоску по защищенности. Мое плечо увлажнилось. Он плакал. Не рыдал и не всхлипывал, но слезы текли неудержимо. Чтобы его не вспугнуть, я делал вид, что ничего не замечаю, и удерживал его в объятьях.