* * * Аврам вернулся к пастухам одухотворенный; он вынашивал многие нововведения. В седьмой день недели на поляне, окаймленной кряжем, он созвал всеобщее собрание. Рельеф этого места служил естественным резонаторным ящиком, и оратор, занявший удачное положение, был слышен всем. Сошлись сотни пастухов с семьями. Аврам, в окружении двенадцати помощников, объявил, какие предстоят новшества. Прежде всего, он меняет свое имя и имя супруги: отныне Аврам будет зваться Авраамом, а Сара – Саррой. Нура вздрогнула и прижала пальцы к губам. Я стоял среди кочевников и восхищался мудростью этого вождя. На древнееврейском Авраам означало «отец толпы», «отец множества», а позднее стало пониматься как «отец народа», «отец многих народов». Это изменение утверждало пересмотр своей роли: Авраам отныне не родитель ребенка, но ответственный за группы людей. Его отцовство возносилось из физического в духовный план и определяло покровительство над огромной семьей, сообществом людей, которые будут считать себя братьями и сестрами. Я хорошо понимал и чувства Нуры: имя Сара понималось как «моя госпожа», а Сарра – как «госпожа». Сколь многое было этим сказано… Авраам давал ей понять, что отныне он ей не хозяин и она принадлежит народу. Он тонко намекал ей на свое открытие, что Исаак не их сын, и предлагал решение: их союз занимает более высокую ступень. Он отвергал генеалогию крови и выдвигал генеалогию власти. Переводя Сару из ранга «моей госпожи» в ранг «госпожи», он присваивал ей более высокий статус. Она услышала эту весть и с нежностью взглянула на мужа. Таким крещением этот отчаянно добрый человек возрождал их супружество: Авраам и Сарра уходили от неудачи, постигшей Аврама и Сару, и вступали в новую жизнь[76]. Открытие Авраама, что он не отец ребенка, поначалу ранило его, а затем освободило; я догадался об этом, слушая его речь. Избавившись от условностей, он стал набирать высоту. Он перешагнул кровное родство и озаботился другим, непостижимым родством, которое связывало его с Богом и делало его подопечных Божьими чадами. Он совершил и другой решительный шаг: посоветовал двенадцати кланам сплотиться теснее, прибегнув к обрезанию. По толпе людей пробежал трепет. Я тоже был ошеломлен. Удалять крайнюю плоть, покушаться на телесную цельность, вторгаться в интимную сферу… Людей охватило отвращение. Я предположил, что они от Авраама отшатнутся. Но они слушали, затаив дыхание. Сначала он привлек на свою сторону пастухов. Если женщины теряют кровь во время месячных, разве мужчинам не надлежит тоже немного покровоточить? Раз жизнь требует крови и страдания, с чего бы мужчинам от этого уклоняться? Тем более что, по словам Авраама, обрезанный член становится более чистым и стойким; более чистым, поскольку дурные запахи больше не скрываются во влажной полости, более стойким, поскольку головка становится менее чувствительной и требуется больше времени для достижения столь же сильного удовольствия, и, стало быть, женщина получает для этого добавочное время. Наконец, он поведал пастухам свою сокровенную мечту. Бог шепнул ему: «Иди к себе»[77]. Авраам из этого заключил, что человеку недостаточно умения ходить на задних конечностях и произносить слова: нужно устремлять глаза к небу и заботиться об улучшении общинной жизни. Разделенные радость и горе объединяют сообщество. Радость пастухи уже знали; горе им было неведомо. Их народ выбрал мир и не узнал ужаса битвы, военных увечий, гибели товарищей. Такие цари, как Нимрод, признавали лишь этот образ действия и успешно его применяли. Авраам имел представление о цене пролитой крови и не желал, чтобы она текла рекой: пусть она прольется лишь однажды. Вот почему он превозносил обрезание. Мужчина передаст эту рану сыну, и так будет из поколения в поколение. Этим шрамом отец будет родниться с сыном, внуком и всеми потомками. Родство сознательно впишется в плоть, одолевая превратности и несчастья. – Передаваемое по завещанию составляет наследство. Люди расточают свою кровь, но не всегда об этом задумываются. Но передают ли они принадлежность? С помощью обрезания будет передаваться закон прародителя. Этот важнейший ритуал восстанавливает связь ребенка со своим единственным истинным создателем: Богом! Тут я лучше уразумел, что же произошло на горе в пустыне, на каменном столе. Аврам принес искупительную жертву. Он умертвил свое плотское отцовство, дабы получить доступ к высшему родству. Истинным отцом, родившим Исаака, был не безвестный житель Киша – то был Бог! Таким образом вождь побуждал каждого еврея стать отпрыском Бога. Обрезанием крайней плоти он основывает родословное древо, которое будет исчисляться от него, хоть он и не станет ничьим биологическим отцом. Элиезер встал и запротестовал: – Ты хочешь нас пометить, как сами мы метим овец? – Ты прав, я не хочу вас терять. Бог тем более. – Не лучше ли сделать татуировку? – Татуировка сотрется. Бог сочтет ее шуткой. – Но, Авраам, если природа дала нам крайнюю плоть, нам не следует ее убирать! – Вот о чем я говорил в начале, Элиезер: есть человеческое существо и есть человек; человеческое существо уже есть, над созданием человека надо еще потрудиться. Для убедительности Авраам привел пример Бавеля, чтобы показать развитие мира. Там люди уже не жили, как их предки. А его народ, хоть и кочевал с давних пор, зубров отвадил от бродяжничества и сделал своими коровами, быками, телятами, приручил собак, составил стада, овец разделил по свойствам шерсти, козлов – по их покорности, ягнят – по нежности их мяса; короче, он создал передвижное сообщество. Пастухи уже не были дикарями, но жили в согласии с природой. А жители Бавеля с ней расстались. Они кружили по рукотворной вселенной, полностью искусственной, в которой земля задыхалась под кирпичами, вода послушно бежала по желобам, цветы были нарисованы на стенах, а львы вырезаны из камня. В Стране Кротких вод модель Бавеля повсюду брала верх. В скором времени по равнинам расползется тысяча Бавелей. Надо было сопротивляться. Авраам защищал развитую общественную жизнь, но не городскую. – Нам, пастухам, нужна организованная жизнь в лоне природы. Обрезание закрепит этот пакт. Тело отмечалось знаком принадлежности к сообществу. Вождь евреев[78] решил, что сегодня же он сам и Исаак подчинятся этому закону. Я подозревал, что это компенсация: раз у Исаака нет отметины Хама, Авраам предписал ему другую метку. Это отсечение делало Авраама и Исаака детьми Бога, а затем возвращало Аврааму отцовство: у них появится общая телесная характеристика, и он станет родителем Исаака. Собрание окончилось. Взявшись за руки, Авраам и Сарра старались поговорить с каждым, желая повысить доверие и привести все кланы к этому преображению. На закате Авраам проскользнул в мой шатер. – Испытай эту операцию на мне, Нарам-Син! – Я уже проделывал ее трижды. Освобождал пенисы, которые сами не могли расчехлиться и не давали бедным парням совокупляться. Операция непростая, она требует гигиены и точности, да к тому же очень болезненна. Это меня пугает. – Ты веришь, что я ничего не боюсь? Я не дрогну. Иначе и другие запаникуют. – Хоть ты и отважен, но эта зона очень чувствительна. – Я знаю это слишком хорошо, иначе я не обожал бы так любовь. Бывает, я рычу от счастья. – Ты будешь выть от боли! – Дай мне какого-нибудь зелья. Если надо, можешь меня усыпить. В конце концов я сдался. Благодаря моему зелью из мака Авраам избежал страданий во время операции, но боль настигла его, когда он проснулся. – На помощь… – задыхаясь, бормотал он. – Ты присыпал мой конец кремниевыми иглами! Режет, горит… Я напичкал его всеми снадобьями: опиумом, коноплей, все пошло в дело. Низ его живота затих, лишь когда Авраам совсем отключился; он был не в силах поднять веки; глазные яблоки под ними бешено вращались. Я тоже был на взводе, ведь я знал только Тибора… Оперировать маленького Исаака оказалось просто, как для него, так и для меня. Оправился он быстро и не изводил себя, как его отец и другие мужчины, сожалениями об утраченном. Из этого я заключил, что обрезание надо делать очень рано[79]. Нура замечательно играла новую, достойную, величественную Сарру, но не могла отказать себе в удовольствии пошутить по поводу моих массовых обрезаний. Однажды вечером, когда множество мужчин с багровыми перекошенными лицами сидели вокруг Авраама, корчась от боли и тщетно пытаясь найти положение, при котором не раздражалась бы пылающая головка члена, Нура язвительно шепнула мне: – Вот твоя работа… Массовые жертвы! Если бы сейчас на нас напал Нимрод, никто не смог бы защитить даже себя. Авраам и Сарра сохранили секрет происхождения Исаака. Мы с Элиезером тоже пообещали никогда не раскрывать его. На Сарру снизошло успокоение, и отныне между нею и ребенком расцветала лишенная притворства чистая любовь. Улучив миг, когда поблизости никого не было, я у нее спросил: – Он чей? Она мягко улыбнулась: – Служанки при кухне, у Кубабы. У той и без него пятнадцать ртов. И каждый год приносит нового. Она их стряпает так быстро, что едва одного отнимет от груди, как новый на подходе. На сей раз ей приходится обмазывать грудь черным варом, чтобы дитя больше не признавало и отворачивалось. Думаю, что, попросив ее отдать нам ребенка, которого она носила, мы не обобрали ее, а наоборот, облегчили ей жизнь. – А почему Кубаба тебе помогла? – Помогла? Да у нас с самого начала была сделка. Когда мы искали прибежища в Кише, мы просили у царицы разрешения осесть на невозделанных землях. Ты ведь помнишь, что она отказала. – Как ее за это упрекать? Вокруг рыщет Нимрод, его гигантская Башня поглощает рабочую силу, ему нужны строители и провиант. Тут как раз появилась ты, и вы с ней уединились. Что ты ей сказала? – Я предложила ей себя в заложники. – В заложники? – Я сообщила ей, что Нимрод разыскивает именно меня, что его солдаты рыщут по всему свету, вынюхивая мой след; я та самая женщина, ради которой он построил флигель, где томятся несчастные, и он не теряет надежды заполучить меня. Я предложила царице сделку: если Нимрод нападет на Киш, она выдаст меня в обмен на мир. Я буду гарантией ее безопасности; в обмен Кубаба дает мне ребенка, лекарей, повитух и становится моей сообщницей. Разумеется, она согласилась! А потом этот подлог так нас позабавил, что мы сильно сблизились. – Тебя не мучает твой обман? – Для обмана у меня были причины. – Это важнее угрызений совести? – Это их не исключает. Но с тех пор как вы с Авраамом узнали правду, я могу вздохнуть полной грудью. – Мы с Авраамом… Я еще значусь в твоих списках? Вместо ответа она потрепала меня по щеке и, не давая мне опомниться, чмокнула в губы. Потом торопливо отшатнулась, будто ничего не произошло. Нура… Мало того, что она мною манипулировала, я еще и испытывал от этого удовольствие. Нура… Она и раздражала меня, и умиляла. Нура… Столь же невыносимая, сколько необходимая. Нура… Это имя любви или недуга? * * * Вдруг все ускорилось. События стали наслаиваться с неистовой скоростью, вовлекая нас в свой водоворот. Если медлительность – это мир, то драма – ускорение. Сарра исчезла. Исчезновение – вещь неопределенная. Нет строгой границы между тем мгновением, когда ты кого-то ждешь, и другим, когда терпение лопнуло и ты уже волнуешься, что человек исчез. Сарра ушла в Киш, чтобы повидаться с Кубабой. На следующий день она не вернулась, и мы с Авраамом решили, что она просто загостилась. На третий день мы выслали ей навстречу мальчишек. К вечеру мы были уже на взводе, но голову не теряли, полагаясь на следующее утро. Но вот солнце в зените, а Сарры нет как нет. Исаака поручили кормилице, вокруг него роились служанки, но он проявлял беспокойство. Когда я вошел к Аврааму в шатер, он метался, как тигр в клетке. Я сказал: – Не паникуй. Я иду в Киш. Если Сарра больна, я займусь ее лечением. Если нет, мы вернемся вместе. Он горячо поблагодарил меня. Я отправился в путь. Я шел, и природа меня обнадеживала: она была щедра и расточала золотистый свет, в котором мягко струился теплый ветерок. Растущие вдоль тропы пионы склоняли свои тяжелые головки, а все пастбище было усеяно маками, они так и полыхали в зелени трав. Тысячи пташек носились над холмами, поросшими кустарником.