– Твой кузен раскинул свою сеть куда шире. Он подолгу пьянствует с посланниками из Рима – а насколько я слышал, именно в Риме-то и творится сейчас все самое любопытное. Любой самый захудалый волшебник отсюда и до берегов Тигра стремится туда, чтобы покрыть себя славой. Птолемей пожал плечами. – Ну, значит, мой кузен готов с потрохами продаться Риму. Но зачем бы им атаковать меня? – Затем, чтобы он сделался их вечным должником. А мне тем временем придёт конец! Я рассерженно выдохнул облако серы: эта манера моего хозяина не замечать ничего, кроме своей науки, могла довести до белого каления. – Тебе-то хорошо! – воскликнул я. – Ты можешь призвать нас в любом количестве, чтобы мы защитили твою шкуру! А что с нами будет – тебе плевать! И я завернулся в свои крылья на манер обиженной летучей мыши и повис на потолочной балке. – Рехит! Но ты ведь уже дважды спасал мне жизнь! Ты же знаешь, как я тебе признателен! – Слова, слова, слова. Туфта все это[52]. – Послушай, это несправедливо. Тебе известно, в каком направлении я работаю. Я хочу постичь механизмы, которые разделяют нас, людей, и джиннов. Я стремлюсь восстановить равновесие, установить доверительные отношения… – Ага, ну да. А я пока буду охранять твои тылы и выносить за тобой ночной горшок. – Ну уж это неправда! Горшок за мной выносит Анхотеп. Я никогда… – Я говорю в переносном смысле! Я что хочу сказать: пока я нахожусь в вашем мире, я в ловушке. Ловушка может быть более или менее тесной. Но о доверии речи не идёт. Бес зыркнул глазами сквозь перепончатое крыло и выдохнул ещё один клуб сернистого дыма. – Слушай, перестань, а? – попросил Птолемей. – Мне сегодня в этой комнате ещё спать придётся. Так ты сомневаешься в моей искренности, да? – Если хочешь знать моё мнение, хозяин, все эти разговоры о примирении между нашими народами – пустая болтовня. – Ах вот как? – Голос моего хозяина сделался суровым. – Хорошо, Рехит. Я принимаю твой вызов. Я считаю, что мои исследования приближаются к тому моменту, когда я, возможно, смогу не только говорить, но и действовать. Как тебе известно, я изучил повествования о северных племенах. Там принято, чтобы волшебники и духи встречались на полпути. Судя по тому, что рассказывал мне ты и другие, думаю, я смогу добиться большего. Он отшвырнул кубок, встал и принялся расхаживать по комнате. Бес опасливо опустил крылья. – Что ты имеешь в виду? Не улавливаю хода твоих рассуждений. – В этом и нет нужды, – ответил мальчик. – Главное, что, когда всё будет готово, я смогу отправиться следом за тобой. Натаниэль 13 Неуместный инцидент во время приёма в поместье премьер-министра в Ричмонде произошёл молниеносно, и потребовалось время, чтобы разобраться, что же всё-таки случилось. Среди гостей свидетелей оказалось немного, потому что как только вверху, в небе, завязалась битва, большинство сломя голову поспешили укрыться в розовых кустах или декоративных озёрцах. Однако после того, как мистер Деверокс собрал волшебников, ответственных за безопасность поместья, а те, в свою очередь, призвали демонов, охранявших сад по периметру, мало-помалу сложилась довольно последовательная картина происшествия. Судя по всему, сигнализация сработала, когда некий джинн в обличье хромающей лягушки прорвался сквозь охранную сеть. За ним гналась по пятам большая стая демонов, которые неотступно преследовали свою жертву, улепётывавшую через лужайки. Демоны, охраняющие поместье, быстро присоединились к заварушке, отважно атакуя всё, что двигалось, так что один или два пришельца вскоре были уничтожены, вкупе с тремя гостями, помощником дворецкого и большим количеством античных статуй на южных лужайках, где пыталась укрыться лягушка. В воцарившемся хаосе лягушка сумела ускользнуть, ворвавшись в дом. Тогда прочие пришельцы повернули вспять и бежали. Кто они были и кто был их хозяином, оставалось неясным. А вот кто был хозяином лягушки, установили довольно быстро. Слишком много людей присутствовало при том, что происходило в холле, чтобы Джон Мэндрейк мог остаться неузнанным. Вскоре после полуночи его призвали к мистеру Девероксу, мистеру Мортенсену и мистеру Коллинзу (трём старшим министрам, остававшимся в поместье), где Мэндрейк и признался, что дал вышеуказанному джинну дозволение вернуться к нему в любое время. Будучи подвергнут суровому допросу, мистер Мэндрейк был вынужден изложить кое-какие подробности операции, в которой был задействован его демон. Всплыло имя мистера Клайва Дженкинса, и пять хорл тут же устремились в его лондонскую квартиру. Через некоторое время они возвратились. Мистера Дженкинса дома не было. Его местонахождение установить не удалось. Поскольку Мэндрейк ничего не знал о том, что удалось выяснить его джинну, а призвать пострадавшего Бартимеуса прямо сейчас означало уничтожить его сущность, не получив вожделенных ответов, дело пока что было отложено. Мэндрейк получил приказ предстать перед Советом три дня спустя и вызвать своего раба на допрос. А тем временем на молодого волшебника обрушился груз всеобщего негодования. Премьер-министр был вне себя из-за гибели своих античных статуй, в то время как мистер Коллинз, который, заслышав сигнал тревоги, первым сиганул в утиный пруд и едва не потонул, потому что сверху на него обрушилась весьма увесистая дама, глядел на Мэндрейка исподлобья и подсчитывал синяки. Третий министр, мистер Мортенсен, лично не пострадал, но он уже много лет относился к Мэндрейку с неприязнью. Так что все трое дружно осудили его за скрытность и безответственность и намекнули на широкий спектр грядущих наказаний, хотя подробности были отложены до заседания Совета. Мистер Мэндрейк на обвинения ничего не ответил. Весь бледный, он покинул поместье, и шофёр увёз его в Лондон. На следующий день мистер Мэндрейк завтракал в одиночестве. Госпожа Пайпер, явившаяся, как обычно, с утренним докладом, была встречена лакеем. Министр сейчас не расположен заниматься делами; он примет её позднее у себя в кабинете. Разочарованная девушка удалилась. Тяжело ступая, волшебник направился к себе в кабинет. Дверной страж, позволивший себе невинную шутку, немедленно скорчился от Спазма. Мэндрейк долгое время сидел за своим столом и смотрел в стену. Наконец он поднял трубку и набрал номер. – Алло! Офис Джейн Фаррар? Простите, могу я с ней поговорить? Да, это Мэндрейк… А-а… Понятно. Хорошо. И трубка медленно легла на место. Что ж, он пытался её предупредить. Если она отказалась разговаривать с ним, это уж не его вина. Вчера вечером Мэндрейк изо всех сил старался, чтобы её имя не фигурировало в этой истории, но ничего не вышло. Их перебранку видели все. Несомненно, теперь и ей тоже достанется. Однако он не испытывал по этому поводу особых сожалений: думать об очаровательной госпоже Фаррар отчего-то было ему противно. Весь идиотизм ситуации заключался в том, что неприятностей можно было бы избежать, если бы он просто выполнил то, что советовала Фаррар. У Бартимеуса почти наверняка имелись сведения о заговоре Дженкинса, которые помогли бы умаслить Деверокса. Надо было не раздумывая выжать из раба всё, что он знал… А Мэндрейк вместо этого взял и отпустил его! Абсурд! Этот джинн был настоящей занозой: наглый, непокорный, хилый – и вдобавок представлял смертельную угрозу из-за того, что ему было известно имя, данное Мэндрейку при рождении. Надо было уничтожить его, пока он был слишком слаб, чтобы сопротивляться. Что могло быть проще! Мэндрейк невидящим взглядом смотрел на бумаги на своём столе. «Слабый и сентиментальный…» Возможно, Фаррар была права. Джон Мэндрейк, министр, член правительства, поступил вопреки собственным интересам. И теперь он уязвим для своих врагов. И тем не менее, сколько бы холодного гнева он ни пытался найти в себе – гнева, направленного на Бартимеуса, на Фаррар и, прежде всего, на себя самого, – Мэндрейк знал, что иначе поступить он не мог. Вид крохотного, изломанного тельца джинна слишком потряс его. Именно это заставило его поддаться порыву. Но этот поступок перевернул его жизнь. И дело было не только в угрозах и презрении коллег. В течение многих лет его жизнь была всецело подчинена далеко идущим расчётам. Несгибаемая преданность своей работе определяла всю личность Мэндрейка; непосредственность сделалась ему совершенно чужда. Но теперь, в свете этого одного-единственного непродуманного поступка, перспективы дальнейшей работы вдруг перестали его радовать. Где-то далеко отсюда сражались войска, деловито гудели министерства – работы было невпроворот. Но Джон Мэндрейк чувствовал себя чуждым всему этому, словно подвешенным в воздухе. Он внезапно отстранился от всего, чего требовали его имя и должность. В памяти всплыли мысли, посетившие его накануне вечером. Вот он сидит в саду со своей наставницей, госпожой Лютьенс, тёплым летним днём и рисует наброски… Она сидела рядом, смеялась, её волосы блестели на солнце. Воспоминание мелькнуло перед внутренним взором, как мираж, и исчезло. Он остался в пустом, холодном кабинете. Спустя некоторое время волшебник вышел из кабинета. Дверной страж в круге обуглившегося дерева съёжился и отшатнулся. День для Мэндрейка не задался с самого утра. В министерстве информации его ждала желчная записка из офиса госпожи Фаррар. Госпожа министр извещала о том, что приняла решение подать официальную жалобу на его отказ допросить своего демона, каковое действие с большой вероятностью могло причинить ущерб полицейскому расследованию. Не успел Мэндрейк дочитать записку, как явилась мрачная делегация из департамента внутренних дел, доставившая конверт с чёрной полосой. Мистер Коллинз желал допросить его относительно серьёзных беспорядков, имевших место накануне вечером в Сент-Джеймс-парке. Подробности происшествия не сулили Мэндрейку ничего хорошего: удирающая лягушка, бешеный демон, выпущенный на волю, множество погибших. Происшествие вызвало небольшой бунт, в результате чего простолюдины частично разнесли ярмарку. Обстановка на улицах до сих пор оставалась довольно напряжённой. Мэндрейку велено было приготовиться к защите до заседания Совета, назначенного через два дня. Он согласился, не споря. Было очевидно, что нить, на которой держится его карьера, стремительно истончается. Во время всех этих переговоров в глазах посланцев читались насмешка и презрение. Кое-кто осмелился даже порекомендовать ему вызвать своего джинна немедленно, чтобы свести к минимуму политические последствия. Мэндрейк, сидевший с каменным лицом, упрямо отказался. Весь день он был раздражителен и рассеян. Даже госпожа Пайпер обходила его стороной. К вечеру, когда позвонил Мейкпис, напомнить об условленной встрече, Мэндрейк понял, что с него довольно, и ушёл из офиса. В течение нескольких лет, со времён инцидента с посохом Глэдстоуна, Мэндрейк считался близким другом драматурга Квентина Мейкписа. На то были серьёзные причины. Прежде всего, премьер-министр обожал театр, и, следовательно, мистер Мейкпис имел на него большое влияние. Делая вид, что разделяет увлечение главы правительства, Мэндрейк тем самым поддерживал с Девероксом такую прочную связь, какой прочие, менее терпимые члены Совета могли только завидовать. Однако эта привилегия обходилась недёшево: Мэндрейку не раз приходилось участвовать в чудовищных любительских постановках в Ричмонде, скакать по сцене в шифоновых леггинсах или шарообразных панталонах, а как-то раз – жуткий случай, которого он никак не мог забыть, – даже спускаться с потолка на специальной подвеске, помахивая крылышками из марли с блёстками. Коллеги ужасно веселились, а Мэндрейк ужасно страдал, но сносил это стоически: расположение Деверокса было важнее. В благодарность за поддержку Квентин Мейкпис не раз помогал Мэндрейку советами. Мэндрейк давно обнаружил, что писатель на редкость проницателен, всегда в курсе всех самых любопытных слухов и всегда точно знает, в каком настроении будет непредсказуемый премьер-министр. Мэндрейк не раз следовал советам драматурга и немало от того выигрывал. Однако в последние месяцы, когда Мэндрейк был с головой завален работой, общество Мейкписа стало его раздражать. Ему было жаль времени, потраченного на подогревание страсти Деверокса. Ему было некогда заниматься такими пустяками. Мейкпис уже несколько недель звал его в гости, но Мэндрейк все отговаривался. Теперь же он, безвольный, с помертвевшим взглядом, был уже не в силах сопротивляться. Слуга впустил его в тихий дом. Мэндрейк прошёл через холл, миновав розоватые канделябры и монументальный портрет маслом, на котором драматург сидел в атласном халате, опираясь на кипу пьес собственного сочинения. Стараясь не смотреть в сторону картины (Мэндрейку всегда казалось, что халат на портрете коротковат), он спустился по парадной лестнице. Его туфли беззвучно ступали по толстому ковру. Стены были увешаны афишами театров всего мира, оправленными в рамочки. «Впервые! Мировая премьера! Новый шедевр мистера Мейкписа!» – безмолвно вопили десятки постеров. Внизу лестница упиралась в клёпаную железную дверь, ведущую в рабочий кабинет драматурга. Стоило постучать, как дверь тут же распахнулась. Из кабинета выглянуло круглое сияющее лицо. – Джон, мальчик мой! Чудесно! Я так рад, так рад! Заприте за собой дверь. Сейчас выпьем чайку с чуточкой мяты. А то, судя по вашему виду, вам не помешает взбодриться. Мистер Мейкпис непрерывно кружился в водовороте коротких, стремительных, по-балетному чётких движений. Его невысокая фигурка вертелась и подпрыгивала: он разлил чай, добавил мяты, непоседливый, точно пташка. Его глаза сверкали энергией, рыжая шевелюра горела огнём; губы то и дело растягивались в улыбке, будто писатель втайне радовался чему-то. Костюм Мейкписа, как обычно, отражал его жизнерадостный нрав: замшевые туфли, горохово-зелёные брюки в бордовую клеточку, ярко-жёлтый жилет, розовый шейный платок, свободная полотняная рубашка с рукавами в складочку. Однако сегодня рукава были закатаны выше локтей, а платок и жилет скрывались под заляпанным белым фартуком. Очевидно, мистер Мейкпис был погружён в работу. Он помешал чай крохотной ложечкой, дважды постучал ею по краю стакана и вручил получившийся напиток Мэндрейку. – Вот! – воскликнул он. – Выпейте это. Так вот, Джон, – его улыбка сделалась ласковой и заботливой, – птичка принесла мне весть, что у вас не всё благополучно. Мэндрейк коротко, без подробностей изложил события последних нескольких часов. Коротышка цокал языком и сочувственно охал. – Какой позор! – воскликнул он. – А ведь вы просто выполняли свой долг! Однако такие глупцы, как Фаррар, готовы растерзать вас на куски при первом же удобном случае. А знаете, в чём их проблема, Джон? – Он выдержал многозначительную паузу. – В зависти. Мы окружены завистливыми пигмеями, которые ненавидят нас за наши дарования. Люди театра ко мне относятся точно так же – критики придираются ко всему, что я делаю. Мэндрейк хмыкнул. – Ну, завтра-то вы поставите их на место, – сказал он. – После премьеры все утихнут. – В самом деле, Джон, в самом деле. Но знаете, порой правительство оказывается таким… таким бездушным! Вы, думаю, тоже это заметили, не так ли? Чувствуешь себя в полном одиночестве. Но я – ваш подлинный друг, Джон. Я вас уважаю, даже если все остальные вас презирают. – Спасибо, Квентин. Но я не уверен, что все так плохо… – Видите ли, в вас есть нечто, чего ни в ком из них нет. И знаете, что? Умение видеть. Я это всегда за вами замечал. Вы зоркий человек. Зоркий и честолюбивый. Я читаю это в вас, да-да! Мэндрейк покосился на свой стакан – он терпеть не мог чая с мятой. – Право, я не знаю…