Когда Красная армия отступила и пришли немцы, боев у нас не было. Враг пришел как к себе домой и уверенно расположился в нашей деревне. Мамка тогда много ругалась — говорила, мол, зачем нам такие защитники, которые от немца не боронят. При царе Николашке русские солдаты три года воевали, революцию сделали, царя свергли, а враг к нам так и не дошел. А тут два месяца Красная Армия провоевала — и пожалуйста, поганые немецкие хари уже на пороге; лыбятся недобро, глазами зыркают, прислуживать заставляют. Курка, млеко, яйки, девка. Правда, в первый раз поганые хари пробыли у нас в Довске недолго. Первым делом они постреляли всех наших собак, потом повесили председателя сельсовета деда Тараса и снасильничали нескольких молодух-солдаток. После этого Кристя (Игната, соседа, жена) и Олеся (Касьянова жена) от позору удавились в сарае. Мамка говорит, что они обе дуры набитые. Не то срам и позор, когда их немец берет силой а они ему усю харю расцарапали, а если б они сами миловались с мерзавцами. А так-то, когда война, это дело житейское. Уж самый настоящий срам и позор был бы, если бы они за плитку шоколаду и полпалки сервелату сами под фрица поганого легли. Так наша соседка Любашка и сделала — легла под германского офицера. Мамка говорила, что Любаша девка видная, но дурная и капризная, которую, несмотря на все ее прелести, ни один парень не хочет брать замуж. Тьфу ты, говорили, дура с хотелками. Теперь она себе вообразила, что немец возьмет ее замуж и увезет к себе в Германию, сделает своей фрау. Ха-ха, да если бы этот офицер брал замуж всех дур, с которыми переспал, то у него был бы гарем побольше, чем у турецкого султана и персидского шаха, вместе взятых. К тому же что эта Любашка скажет в НКВД, когда наши погонят немца и советская власть вернется обратно в Довск? Что ей захотелось попробовать европейской культуры? Да и вообще не понимаю я ее, честное слово. Как можно с вражиной любиться, который народ твой истребляет? И не тошнит ведь… Правильно бабка Клава про Любашку говорит — курва, мол, она, и тварь продажная. Да все теперича в ее сторону плюются, а с матерью ее и не здоровается никто — воспитала, говорят, подстилку. Одним словом, первые немцы, которых мы увидели, перебыли у нас ночку, нагадили как могли и укатили дальше в Гомелю, навстречу своей судьбе. Там наши недавно устроили большое контрнаступления и разом побили много немцев. Целых два дня санитарные машины вывозили в сторону Могилева раненых, а потом все, как отрезало — врага окружили. Обер-лейтенант, с которым спала Любашка, небось, уже гниет где-нибудь в безымянной могиле… Но это было уже потом, а пока, когда первые немцы от нас ушли, в Довске остался пост фельджандармерии и комендатура. Старший фельджандарм, лейтенант Краузе, оказался старой толстой свиньей, очень любящей вкусно пожрать, а на десерт употребляющей молоденьких девочек. Ну, вы меня поняли… Меня, например, мамка на чердаке прятала и выпускала только тогда, когда этот аспид угомонится. А я в фантазиях воображала, как раздобуду гранату и брошу в него… Уж такой он был отвратительный и жестокий, с пронзительный визгливым голосом и маленькими белесыми глазками, внешность его удивительно соответствовала внутреннему содержанию. Напротив, комендант Довска, гаугттман Крюгер был высокий, худой, какой-то почерневший, и из еды употреблял исключительно молоко. У него, видишь ли, язва. И вообще, гаугттмана он получил еще на Империалистической войне, геройствуя против французов, и с тех пор военной карьеры не сделал, а был у себя в Германии кем-то вроде счетовода. Так вот, на маленьких девочек герр Крюгер внимания не обращал, а прятаться от него надо было таким, как моя мамка — то есть женщинам зрелым, но не старым, с видной и пышной фигурой. Но ничего страшнее обжимашек, когда никто этого не видит, бабам при этом не грозило. Схватит этот гаугттман Крюгер бабу за сиську или интимное место и начинает мять как тесто, а сам при этом балдеет, аж глаза закатываются. И самое интересное — бабы потом сами об этом друг другу рассказывали и даже жалели немного этого унылого немца, говорили, что он еще в ту войну был контуженый и травленый газами. А все потому, что этот гаугттман Крюгер был совсем не злой, не то что лейтенант Краузе — сам жил и нам давал. Но все равно я сказала мамке, что не надо его жалеть — он немец, а значит, наш враг. Она на меня рассердилась и даже хотела побить, но я все равно была права! Раз пришел на нашу землю — значит, мерзавец! Все фашисты — подлые захватчики, убийцы и палачи, а самый главный выродок — их поганый Гитлер. Но потом мне как-то стало не до подобных мыслей, потому что началось такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И добрых немцев нам больше не попадалось; все они были нервные, напуганные и очень злые. Поговаривали, что сначала наши хорошенько наподдали им под Унечей — мол, было крупное сражение, в котором разбили множество вражеских войск, и даже в плен попало несколько генералов. Но Унеча от нас далеко, и что там было взаправду, а что нет, из наших довских никто не знает. Потом, через несколько дней, было контрнаступление наших под Гомелем, и вот о нем мы знали уже достаточно хорошо, как и о том, что наши там окружили цельную немецкую армию, отрезали ее от своих и начали бить чем ни попадя. Иногда мы у себя в Довске слышали, как там, под Гомелем, стреляют пушки. И при этом мы радовались, но тихо, чтоб немцы не видели — так вам, гадам, получите, а нечего было на нашу Советскую Родину нападать! Тогда и началось все самое главное и интересное. Немцы взяли с другого участка фронта много-много танков и солдат, чтобы перебросить их на помощь своим окруженным войскам. Но когда эти танки и машины с солдатами стали проходить через наш район, их принялась бомбить наша авиация. Такие новые большие самолеты без винтов, и мотор у них не шумит, как обычно — «у-у-у-у-у», а тонко свистит… Хорошо бомбили — тщательно, с огоньком, и днем и ночью. Возле Довска разбили две колонны из грузовиков с пехотой и одну из танков. Мы сами видели, как эти чудные самолеты пролетали над крышами наших домов. И ведь Довск и соседние деревни они не бомбили, а стоило германцу высунуть нос за околицу, так сразу — получи, фашист, гранату (точнее, бомбу). Поэтому немцы стали у нас в Довске прятаться от бомбежек, и напряталось их тут великое множество. И главным у них был цельный генерал с таким же именем, как и у Гитлера — то есть Адольф. Он страшно орал на гаугттмана Крюгера, топал ногами и размахивал руками — сразу было видно, что чего-то требовал; да только мы не понимали, чего именно, потому что не знали немецкого. Но явно ничего хорошего нам от этого Адольфа не светило, и поэтому мы приготовились к худшему. И точно. Если первые немцы перестреляли только собак (хотя жрать их не стали), эти сразу же пожрали в Довске всех кур, гусей, уток, поросят, свиней, и даже коров. И все им, паскудам, было мало. Кроме того, по приказу этого немецкого генерала в целях предостережения от враждебных действий схватили и повесили перед сельсоветом пятерых наших сельчан, арестованных ни за что, а еще десятерых человек назвали заложниками и заперли в холодной. Нам объявили, что, мол, в следующий раз, если случится какая-нибудь нелояльность, то повесят уже этих десятерых, а в заложники возьмут уже двадцать человек. При всех этих зверствах сами немцы были чем-то ужасно напуганы. Было отрадно смотреть на их мерзкие бледные физиономии, искаженные страхом; но мы, конечно, избегали смотреть им в лицо, чтобы они не увидали наших чувств. Адъютант (и по совместительству переводчик) немецкого генерала, хлопнув стакан самогона, говорил, что мы, русские, воюем с немцами нечестно, потому что позвали себе на помощь то ли выходцев из ада, то ли пришельцев с Марса — настоящих людей войны, которые теперь истребляют немецких солдат как хотят. И что бомбили их как раз ужасные самолеты этих существ, которые поэтому и смогли нанести немецким войскам огромный ущерб. Этот Карл все время трясся от испуга и говорил, что для того, чтобы стать такими непобедимыми, пришельцы эти непрерывно пьют человеческую кровь и сосут костный мозг. И что, мол, когда тут закончатся немцы, эти исчадия возьмутся за нас и всех перебьют. Ну да уж, конечно… Какой только ерунды человек не наговорит от испуга! Пришельцы, марсиане и прочая дребедень, думала я тогда, это все гений товарища Сталина, который добился перелома в войне и чтобы фашистов погнали обратно — туда, откуда они и пришли. Но сегодня, когда на рассвете даже до Довска донесся вой и грохот идущей на прорыв советской артиллерии, стало ясно, что истина лежала где-то посередине между моим мнением и мнением этого дурачка Карла. Сначала «наши» немцы вели себя относительно спокойно, и даже их генерал делал вид, что будто ничего особенно не происходит. Расхаживал по деревне, важный как павлин, и давал указания своим солдатам, как им готовиться к отражению нападения наших, которое, как сказал Карл, пристрастившийся к нашему самогону, по его расчетам, случится только сегодня к вечеру или вообще завтра утром. Но свои расчеты Карлу пришлось скомкать и использовать в сортире по прямому назначению. Едва утреннее солнце поднялось повыше (то есть задолго не только до вечера, но и до полудня), как неподалеку от Довска, где-то в направлении Гомеля, раздалось несколько громких пушечных выстрелов. Ну, немцы после этого и забегали — точно как тараканы у нас в хате, когда мамка среди ночи затеплит от лампадки лучину. Казалось, что все они обделались от страха перед грозной опасностью. Но забегали не только немцы. Нам тоже пришлось подсуетиться. Едва раздались выстрелы, мамка сняла из красного угла иконку с лампадкой, сгребла в охапку весь наш выводок (я была старшая) и утянула всех в подпол, от греха подальше. Германцы явно собирались защищаться, а наши (или те самые ужасные «пришельцы-марсиане») намеревались их воевать — а следовательно, когда повсюду летают бомбы и снаряды, лучше не попадаться на пути ни у тех, ни у других. В подполе было темно, сыро и прохладно. Сперва было скучно, потому что ничего не происходило, но потом немцы сверху начали стрелять, а наши в ответ ударили так, что земля затряслась и с потолка на наши головы посыпался всякий мусор, после чего стало уже не скучно, а страшно. Вскоре земля тряслась уже почти непрерывно, а от особенно сильных взрывов она даже подпрыгивала вверх и вниз. Мелкие — Каська, Янек и Давид — непрерывно пищали и жались к мамке, а в особенно страшные моменты голосили благим матом, но никто (в смысле немцы) на них не обращал внимания, им явно было не до нашей семьи, прячущейся в подполе. А может, из-за грохота взрывов наверху просто не было слышно этих воплей… Ой, не знаю. Одним словом, за все время, пока там, на земле, шла вся эта огненная свистопляска, нас в подполе никто и не потревожил. А потом все утихло, земля перестала трястись, и где-то недалеко от нашей хаты (на север, в направлении Могилева), стало проезжать что-то большое, лязгающее и тяжелое, так что земля снова затряслась, но уже мелко-мелко, совсем иначе, чем от взрывов. Я уже хотела вылезти и посмотреть, что там творится, но мамка меня не пустила. И вот мы ждали, ждали — и дождались… Над нашей головой раздались шаги. Потом сильная мужская рука подняла крышку подпола, впустив внутрь луч серого дневного света, и молодой мужской голос на чистом русском языке позвал нас: — Эй, хозяева, вылезайте, все уже кончилось! Мы вас не обидим. Когда наши глаза привыкли к свету, мы увидели, что в подпол заглядывает молодой парень, лицом немного похожий на нашего соседа Константина, который еще до прихода германцев ушел добровольцем в Красную армию. Форма на этом бойце была не немецкая, правда, и красноармейскую напоминала мало; впрочем, с первого же взгляда я увидела главное — петлицы с треугольниками на торчащем из-под толстого жилета воротнике и пятиконечную звездочку на обтянутой тканью каске. Правда, все это — и петлицы и звездочка — было не красным, как положено красноармейцам, а зеленым, а лицо бойца украшали нарисованные по диагонали черные полосы, как у охотников за головами из какого-то африканского племени, про которых я читала в книжках. Но все равно что-то внутри меня во весь голос кричало, что этот боец свой. Такое вот у него было лицо — свое, родное, доброе и участливое. Он протянул мне руку — и я крепко ухватилась за нее. А когда я вылезла, мамка принялась подавать нам по очереди Каську, Янека и совсем маленького Давида, который только недавно научился ходить. И только самой последней из подпола вылезла наша мамка, прижимая к груди икону. Из глаз ее текли слезы, она тихо бормотала: «Вернулись, родимые!» В нашей хате в окнах не осталось ни одного целого стекла, с потолка нападала всякая дрянь, осколки и пролетающие снаряды прохудили крышу, которую теперь еще понадобится чинить. И во дворе с огородом тоже был разгром — вроде поваленного плетня и огромной ямы, что получилась прямо посреди грядок с огурцами. Но главное, что мы все были живы и здоровы, а люди, которые освободили нас от немцев, с нами и между собой разговаривали на чистом русском языке, при этом называя друг друга товарищами. Я раньше и не думала, что это слово для меня может звучать слаще любой музыки. Уже потом я узнала потрясающую вещь, в которую почему-то поверила сразу — казалось, что освободили нас никакие не пришельцы из ада или «марсиане», а наши же собственные потомки, которые нашли способ подать руку помощи сражающейся стране. Они действительно наши! Не зря таким родным показался мне тот солдат, что помог нам выбраться из погреба. Мы испытали огромное облегчение и радость, узнав, что немцы, которые тиранили нас целый месяц, умерли почти все. В живых осталось всего несколько штук, о которых либо позабыли в сутолоке боя, либо захватили, потому что они были важными персонами. Среди последних был и тот самый генерал Адольф. Теперь он вовсе не походил на павлина, а напоминал мокрую, наполовину ощипанную курицу. Вот так, как сказал дед Панас, наш деревенский мудрец, и проходит слава мира. Сегодня ты был генерал, а завтра будешь пилить лес в Сибири, отрабатывая все, что сжег и разрушил. 5 сентября 1941 года. 12:35. Брянский фронт, Штаб фронта в Унече Командующий Брянским фронтом генерал армии Георгий Жуков Настроение у командующего Брянским фронтом генерала армии Георгия Жукова было отличным, просто великолепным. Вымерив курвиметром пройденное ударными группировками расстояние, он отодвинул от себя карандаш и лист бумаги с расчетами, после чего принялся высвистывать «Марш Советских Танкистов» («Броня крепка и танки наши быстры»). Потомки действовали настолько стремительно, что резервы противника оказались смяты и рассеяны еще до того, как тот сумел использовать их для нанесения контрудара по наступающим войскам. Уже к полудню все задачи, которые он, Жуков, как командующий фронтом, ставил перед ударными группировками на первый день наступления, были выполнены, а яростные красные стрелы все глубже и глубже вонзались в мягкое и беззащитное брюхо группы армий «Центр», большая часть резервов которой оказалась связанной глубоко второстепенными боями за Кричев. И хоть он, Жуков, первоначально был против, генерал Матвеев верно оценил обстановку и соотношение сил, после чего настоял на неоставлении Кричева после разгрома штаба второй танковой группы противника и пленения ее командующего. И хоть немцы, решившие, что именно здесь наносится главный удар, полезли на Кричев как осы на мед, ни к какому положительному результату для положения вермахта их яростные атаки не привели. Кричев обороняла сводная группировка, состоящая из штрафных стрелковых батальонов, сформированных из освобожденных пленных, которые поддержала артиллерия и мобильные механизированные группы потомков. Штрафники, которым было обещано, что после успешного завершения операции об их сдаче в плен забудут, сражались с врагом яростно и самоотверженно. Командовал Кричевской группировкой полковник Черняховский (ни в чем не провинившийся), которого сняли с его почти разгромленной 28-й танковой дивизии и послали получать боевой опыт во взаимодействии с потомками. По данным разведки (Жуков мысленно усмехнулся), эти батальоны даже сочли особыми частями, сформированными из одних коммунистов, которые сражаются до последнего патрона и никогда не сдаются в плен, ни при каких обстоятельствах. Дурачки. А вы попробуйте убедить сдаться в немецкий плен людей, которые там уже побывали и вдосталь хлебнули этого «счастья». Да за такое предложение можно без разговоров получить в ответ в морду, а от особо нервных — даже пулю, но в любом случае тело «агитатора» сдадут особисту на предмет расследования «а этот тут откуда взялся?». Конечно, свою роль сыграло и то, что сражающиеся за Кричев «штрафники» в силу сложности задачи были вооружены пулеметами и гранатометами из будущего — следовательно, они могли не просто оказывать немцам сопротивление, но и делать это весьма эффективно. В каждой атаке немецкие войска в буквальном смысле умывались кровью, и даже привычная поддержка авиации, артиллерии и танков не играли такой большой роли, как прежде. Первой потерпевшей от действий потомков была германская авиация — после первых же серьезных потерь она предпочла действовать где угодно, но только не там, где можно схлопотать ракету в крыло из переносного зенитного комплекса. Потом пострадала германская артиллерия — ее позиции накрывались после первых же выстрелов. Причем хорошенько накрывались, на совесть, так что из дивизиона потом едва-едва можно скомплектовать одну батарею. Вот и выработался у немецких артиллеристов рефлекс сидеть тихо и помалкивать в тряпочку, а то коллеги на той стороне шуток не понимают — чуть что, сразу под накрытие. Что же касается танковой поддержки, то ее свело на нет наличие в штрафных стрелковых батальонах большого количества противотанковых гранатометов со складов по ту сторону портала. Тактика подпустить вражеский танк поближе и влепить гранату в левую часть корпуса, под боеукладку, чтоб башня улетела под облака, стала настолько распространенной, что ближе полукилометра немецкие танки к советским окопам теперь стараются не приближаться. Реактивная граната, конечно, летит метров на восемьсот, но на дистанции больше трехсот метров попасть во вражеский танк становится затруднительно, а если больше пятисот, то и почти невозможно. Но если немецкие танки, обстреливая советские позиции с большого расстояния, становились слишком назойливы, то там обычно появлялась «пожарная команда» потомков, которая быстро ставила нахалов на место. Именно несколько таких небольших групп танков, БМП и БРДМ с ГТТУР, мечущихся с одного участка обороны на другой, создавая иллюзию большой численности, и убедили германское командование в том, что именно с кричевского выступа развернется решающее наступление на Смоленск по кратчайшему расстоянию. В штабе группы армий «Центр», очевидно, считали, что пауза, которую взяли советские и российские войска после освобождения этого стратегически важного транспортного узла, необходима для накопления нужного для наступления количества войск. Теперь же, когда все оказалось совсем не так, фон Боку оставлось на себе волосы во всех труднодоступных местах, потому что резервы частично скованы, а частично растрачены впустую, а с юга к его ставке со скоростью горной лавины неумолимо приближается подвижная группировка потомков. При этом противопоставить надвигающейся танковой лавине, кроме разрозненных маршевых пополнений, фон Боку просто нечего. Те части, на которые он рассчитывал, уже стоптаны потомками, фактически не снижая скорости, а от прибывающих в Бобруйск эшелонами через Польшу отдельных частей первой танковой группы потомки прикрылись двумя своими элитными бригадами, занявшими Жлобин и Рогачев. Флангового контрудара по всем правилам у немцев не получится, о такие заслоны способны пообломать зубы и парни посерьезнее, чем выгружающийся в Бобруйске генерал от кавалерии Эберхард фон Макензен вместе с его 3-м моторизованным корпусом. И это в том случае, если потомки, передав фронт на плацдарме подбежавшим с тыла стрелковым дивизиям 21-й армии, не нанесут по группировке Маккензена упреждающего удара. Те немецкие командиры, которые никогда раньше не имели дела с потомками, частенько попадаются на подобные уловки. Конечно, 41-й моторизованный корпус генерала Рейнхарта, который до последнего момента атаковал сводную кричевскую группировку со стороны Пропойска (Славгорода), может развернуться на сто восемьдесят градусов и вдоль того же шоссе нанести удар в направлении Довска. С целью недопущения таких действий противника во втором эшелоне наступающих войск движется конно-механизированная группа генерала Ермакова в составе 108-й танковой дивизии, а также 55-й и 4-й Донской кавалерийских дивизий, усиленных двумя выбитыми Жуковым механизированными батальонными тактическими группами потомков. Стремительным рывком уже к завтрашнему полудню войска группы Ермакова достигнут рубежа города Пропойска (Славгорода), где перейдут к активной обороне по реке Проне между болотистым берегом реки Сож и не менее болотистым лесным массивом к северо-востоку от города. Если Ермаков успеет (а подозревать его в нерасторопности нет оснований), то Рейнхард сможет биться головой об его рубеж ровно с тем же удовольствием, с каким он бился об оборону под Кричевом. В любом случае в самое ближайшее время они с генералом Матвеевым собираются поставить всю группу армий центр в такую неудобную позу, из которой обычно пьют олени. И тогда в района Могилев-Орша для немцев начнется то же самое, что творилось под Минском два месяца назад при попытке частей Западного фронта выйти из Белостокско-Волковысского котла. Долг обычно красен платежом, а еще русских людей издревле учили отдавать долги сторицей, и если немцы об этом забыли, то это только их проблемы. А он, Жуков, должен сейчас снять трубку телефона и сообщить Верховному Главнокомандующему о том, что операция «Гильотина» развивается по плану и голова фон Бока уже почти находится в корзине с отрубями. Осталось ее оттуда только достать и показать публике. 5 сентября 1941 года. 14:15. Окрестности Могилева. Штаб группы армий «Центр». Генерал-фельдмаршал Федор фон Бок. Тактическая обстановка на участке прорыва «марсиан» под Гомелем продолжала осложняться с каждой минутой. Эти проклятые пришельцы из будущего оказались настолько стремительными и неудержимыми в своем движении, что ролики Гудериана по сравнению с их проворством казались просто медлительными черепахами. И еще стремительные действия ударных группировок, которые подобно капелькам ртути разлетелись каждая по своему направлению, говорили о том, что вражеский командующий четко знает, чего он хочет и твердо уверен, что его войскам эта задача по силам. А вот он, фон Бок, после сообщения о том, что подвижной кампфгруппы 57-го мотокорпуса больше нет и гарнизоны севернее Довска замолкают один за другим, способен только тупо смотреть на карту, ни черта не понимая, что возможно сделать для спасения положения. Единственная мысль, которая приходит в его голову — это отдать приказ войскам 4-й армии срочно сниматься с позиций и форсированным маршем отходить к Смоленску, дабы не попасть в глубокий и надежный Рославльский мешок. Ведь несомненно, что после удара на Могилев, который подрезают всю группу «Центр», с вершины кричевского выступа последует еще один удар, который отсечет от группы армий «Центр» именно 4-ю армию. Но по многим соображениям такой приказ является попросту невозможным. Во-первых — в ОКХ еще не осознают всю серьезность положения и требуют хотя бы сохранения текущих позиций. Во-вторых — против будет сам фюрер, уже провозгласивший принцип, что германский солдат ни в коем случае не должен уходить с тех позиций, которые уже достиг. В-третьих — такое решение и в самом деле будет означать проигрыш войны. И хоть агония вермахта может затянуться на год или даже полтора, но Советы получат необходимую им паузу для мобилизации всей экономики на военные рельсы, и тогда сдержать перекрашенный в красный цвет русский паровой каток станет невозможно, даже если ему не будут помогать «марсиане». На это и был основной расчет в стратегии блицкрига — нанести противнику поражение еще до того, когда он сможет отмобилизовать свой неисчислимый потенциал. Но при любом раскладе после этого неизбежного поражения его, Федора фон Бока, песня будет спета. Как бы оно ни повернулось, фюрер и окружающая его камарилья не простят ему этого поражения, и если вспомнить, что случилось со многими неугодными Гитлеру людьми, отставка с мундиром и пенсией и дальнейшая жизнь в родовом имении может оказаться одним из самых благоприятных исходов его карьеры. В конце концов, ведь его могут просто расстрелять, обвинив в сговоре с «марсианами» или даже со Сталиным. Когда армия терпит поражение, то это проще всего объяснить изменой командного состава и труднее всего признать, что к ТАКОЙ войне вермахт был просто не готов. Но как бы то ни было, через несколько часов в этом лесу восточнее Могилева окажутся вражеские передовые части, и штабу группы армий пора объявить эвакуацию, дабы избежать позорной для командующего сдачи в плен. Тогда же и примерно там же, вертолет Ми-8, 500 метров над землей Командир батальона специального назначения гвардии майор Алексей Пшеничный Мерно воют турбины транспортных вертушек, на которые погружен наш батальон, и ударных «Аллигаторов» сопровождения, что будут нас поддерживать и прикрывать в этой операции. Шум в ушах стоит такой, что разговаривать просто невозможно, но нам сейчас и не надо. Все давно сказано, пересказано и выучено наизусть, и каждый знает, что он должен делать, хотя сначала, признаюсь, некоторое обалдение перед масштабом задачи имелось. Ведь для нас, спецназовцев, задача по разгрому штаба группы армий «Центр» и захвату его командующего генерала-фельдмаршала Федора фон Бока — это все равно, что для актера-любителя взяться за «Вильяма нашего Шекспира». И вообще, на этой войне мы как в храме — кругом одни святые для нас люди. Вот тут Жуков, тут Василевский, тут Черняховский, и совсем рядом живой Рокоссовский; а так, может, еще доведется увидеться и с товарищем Сталиным… Но если брать по большому счету, то тут свят каждый сражающийся советский солдат и офицер, то есть пока боец и командир. Наша задача помочь им обрести себя, сбросить ужас и оцепенение перед мощью врага и показать, что русский человек способен нагнуть даже ужасного германского дракона-юберменша с белокурой челкой. Пусть это он нас боится, паскуда, а не мы его. Вертушки закладывают вираж — и вот в иллюминаторе снизу видна аккуратненькая деревня, из которой выселили, а может, и просто расстреляли местных жителей. Посреди деревни — здание школы, в которой, собственно, и располагается штаб группы армий «Центр», а вокруг него грузовые и легковые машины и автобусы, и вокруг них серыми мурашами суетится германская солдатня. Ну тут, как говорил один известный персонаж (по другому, впрочем, поводу): «Ага, не ждали». «Алигаторы» почти сходу начали прицельно пускать в эту суету ПТУРы и пачки НАРов. Полыхнули первые взрывы — и во все стороны полетели обломки. Потом еще и еще. С одной стороны, от такой активности хочется материться, ведь они ненароком могут прибить нам какую-нибудь очень важную персону, а с другой стороны, их задача — пока не поздно, подавить противовоздушные и противодесантные возможности объекта, чтобы мы спокойно могли выполнять свою задачу. А то упустят «аллигаторы» из виду пару «фирлингов» — и будет нам «счастье при высадке». Покрошат к бениной маме в капусту и фамилии не спросят. Но нет, парни на ударных вертушках работают тщательно, можно сказать, с огоньком, и если уже они застали немецких зенитчиков со спущенными штанами, то воспользуются этим обстоятельством по полной программе, до победного конца. Мураши, по мере нашего приближения стремительно превращающиеся в человеческие фигурки, засуетились быстрее, некоторые из них схватились за оружие; но это уже бессмысленное сопротивление, потому что мы на своих «мишках» падаем прямо им на головы. Рев и свист турбин, настоящий ураган, вырывающийся из-под винтов десятков вертушек, одновременно высаживающих десант в десяти разных точках территории деревни, в том числе на тросах в окна той самой школы, внутри которой с наибольшей вероятностью и должен находиться херр генерал-фельдмаршал фон Бок собственной персоной. Он там как раз и находился. Представляю себе удивление этого почтенного старца германской военщины, когда прямо в окно его кабинета, как акробат под куполом цирка, выбив окно вместе с рамой, ногами вперед влетел здоровенный парняга в полном обвесе и с устрашающим гримом на лице. К несчастью, на пути бойца оказался полированный письменный стол, но тот, проехавшись по нему задницей, как мальчишка по перилам, с криком «Хенде хох!» ловко соскочил на ноги, направив на генерала-фельдмаршала ствол своего автомата. И тут же из соседнего окна появляется второй из ларца, одинаковый с лица, только уже без приключения со столом. От такого «здрасьте» на всю оставшуюся жизнь можно остаться заикой. Сунул голову в дверь адъютант — посмотреть, что тут происходит у начальства и отчего такой грохот (а у генералов-фельдмаршалов адъютантами работают как минимум полковники-подполковники) — хлоп, и одним адъютантом, проявившим ненужное любопытство, на белом свете стало меньше. Ребята чуть перестарались. Остальным, кстати, в этот момент, было уже не до генеральского кабинета, так как раз в это время мои бойцы со всех сторон врывались в помещение штаба и без особой грубости ставили местных штабных в позу «зю». Адъютант стал единственной жертвой внутри здания штаба, оказавшейся в неправильном месте в неправильное время, остальные отделались или легким испугом, или таким же легким мануальным внушением. Снаружи, на территории, жертв оказалось несколько больше — примерно каждый второй; но это не имело никакого значения, потому что самых жирных штабных крысок нам удалось взять живьем. А до подхода передовых частей Кантемировской дивизии оставалось чуть более трех с половиной часов. 5 сентября 1941 года. 18:45. Брянская область, райцентр Сураж. Патриотическая журналистка Марина Андреевна Максимова, внештатный корреспондент «Красной Звезды». Да уж, с какими только личностями не сводит меня судьба и моя профессия… И мне это нравится. Никогда не понимала инертных людей, с равнодушием взирающих на чудеса мироздания. Эти унылые субъекты с поджатыми губами и тусклым взглядом даже не подозревают, насколько они несчастны. И в своем ленивом невежестве они похожи на бессмысленно копошащихся личинок известных всем насекомых, для которых квинтэссенцией благополучия является навозная куча. Впрочем, это лишь отвлеченные размышления, не относящиеся ни к кому конкретному; к счастью, в моем окружении (тем более нынешнем) сложно отыскать скучную и бесцветную личность. Вот взять даже эту Паулину Липсиус. Какой яркой индивидуальностью, страстностью натуры и умом наделила ее природа… и сколько при этом хлама в ее прелестной головке! Надо бы пообщаться с ней еще раз. Вообще неплохо бы взять над ней шефство. Ну вот нравится мне наставлять несчастных, направлять заблудшие души на путь истинный! Иногда у меня это даже получается. Вот Коляша — смотрит мне в рот и слушается во всем! Даже как-то иногда скучновато становится — никакой борьбы, никакого сопротивления. Но в то же время приятно ощущать себя чем-то вроде идола и идейного вождя в одной экономичной упаковке. Да и, собственно, все это неважно — просто я, кажется, влюбилась в этого человека из прошлого, почти что неандертальца, и сама не заметила, как это произошло… Правда, секса у нас еще не было. Ну, это вообще для меня что-то невероятное; обычно я сама затаскиваю понравившегося парня в постель — такая вот я тигрица, любящая секс не меньше Паулины. Но Коляша мой такой застенчивый, просто прелесть… Прям как школьник. Можно подумать, что он девственник. Но это вряд ли. Тридцать три года, как-никак… За все время, как мы знакомы, он только и решился несколько раз меня слегка приобнять. Мы еще даже ни разу не поцеловались! И почему-то мне не хочется торопить события. Давно уж могла бы его соблазнить… Но я намеренно оттягиваю этот момент. Знаю, что стоит мне отдаться во власть поцелуя, как меня тут же накроет волна неудержимой страсти, с которой я не смогу совладать — уж такая я темпераментная штучка. Все это у нас еще впереди… Но почему-то всем уже понятно, что мы пара. Наверное, наша любовно-платоническая связь ощущается людьми на ментальном уровне, благодаря флюидам, которые от нас обоих исходят. А может, все гораздо проще — и окружающие, часто видя нас вместе и замечая, как мы переглядываемся, думают, что мы «спим». А мы пока ни-ни. Пусть Коля хотя бы получит РВП, чтобы я смогла свозить его за портал, в наш мир. Хочу, чтобы тот день, когда мы с ним… ну вы понимаете, стал для нас обоих настоящим праздником. А тут какой праздник — тут война и немцы. А вот про Максика я забыла начисто. Не до него мне сейчас. Пусть говнюк получает по полной программе то, что заслужил. Надо же, а ведь раньше все это казалось мне забавной игрой — я имею в виду нашу с ним связь и мои попытки «перевоспитать» его, изменить его взгляды. В реальности — точнее, в контексте произошедших фантастических событий — оказалось, что такие взгляды, как у него, это вовсе не шутки, и мировоззрение моего бывшего бойфренда есть ни что иное, как самая настоящая гниль и мерзость… Вот за них он и огреб проблем по самое не хочу — да и поделом. Впрочем, вернемся к Паулине Липсиус. Совершенно случайно, в разговоре с моей подругой Варенькой, я узнала, что немка, у которой я совсем недавно брала интервью, заболела. «Инфлюэнца у ней, — сказала Варвара, презрительно поджав губы, — жар, лихорадка — ну, ты, Марин, сама знаешь, что это за гадкая зараза…» И я тут же, по старому русскому обычаю, решила навестить болящую, лежавшую прямо в том домике, где немок поселили на то время, пока решается их судьба. Не чужая она уже мне после того интервью, когда я влезла к ней в душу. Вообще, грипп, если она подхватила вирус от кого-то из «наших», должен протекать у нее в очень тяжелой форме, да и местная медицина не знает еще никаких противовирусных препаратов. Она и о вирусах не будет подозревать еще лет двадцать, если наши не просветят. Мне стало очень жалко немку — она и так была подавлена и растеряна всем произошедшим, а тут еще и грипп… И я засобиралась к Паулине, за которую теперь чувствовала некоторую ответственность, так как решила взять ее под свою опеку. Всех-то делов — попросить у начальства машину с водителем Васей на пару часов и смотаться в Унечу нашего мира, прибарахлиться в супермаркете. Надо было только дождаться того момента, когда на той стороне портала, в нашем времени, откроются магазины и аптеки. Так, что там приносят больным? Разные вкусняшки — фрукты там, мандарины, яблоки… Естественно, закупиться всем этим следовало тоже в нашем мире. Ах да, и не забыть о противогриппозных препаратах — ну, это те, растворимые, которые моментально облегчают состояние. Любовь и забота о больной немецкой проститутке распирали мое сердце, когда я шла вдоль полок супермаркета, выбирая для нее самые красивые мандарины и самые сочные, румяные яблоки. Я очень нравилась себе в этот момент и испытывала чувство такого глубокого удовлетворения, что улыбка доброго ангела не сходила с моего лица. Вот правда — никакой неприязни к немке у меня не было, хотя, наверное, должна бы быть… Хотя, собственно, почему? Она же никого не убивала. А если и делала зло, так не ведала, что творила… Обычная баба, больную от нашей и не отличишь — лежит сейчас, поди, с высокой температурой, дышит тяжело, может, даже бредит… Это предки, должно быть, неприязненно и с презрением к этим проституткам относятся, ну а у нас взгляды шире. Однако не думаю, чтобы и предки люто ненавидели этих женщин (так, может, отдельно взятые особо злобные личности), ну а в массе своей русский народ весьма великодушен — между прочим, сама Паулина отметила этот факт. У меня возник соблазн купить для Паулины упаковку пирожных (моих любимых, с молотыми орешками), и я долго размышляла у витрины — можно ей такое или нельзя; и, наконец, все же купила. После магазина я зашла в аптеку, где приобрела целую упаковку противогриппозных порошков (со вкусом лимона и мяты, ага). Ну, еще, посоветовавшись с аптекаршей, купила разных таблеток (на случай осложнений) и целую коробку измельченного шиповника. Что там еще приносят болящим? Бульон? Ну, это уж лучше из местных курочек варить — благоразумно решила я. Несомненно, куры в сорок первом году вырастают на естественных кормах, без всяких там ГМО и прочей дряни, к которой уже давно привычен наш организм. А вот для людей того времени они наверняка окажутся вредными, так что рисковать не стоит. Эх, а ведь и вправду те продукты, которые мне приходится пробовать по ту сторону порталу, кажутся намного вкусней! И это не иллюзия. Интересное дело — после того, как Варенька стала кормить меня разными деревенскими вкусняшками, многие продукты моего времени просто не лезут в рот… Вроде и вкус тот же остался, да только теперь мои рецепторы стали ощущать все эти искусственные добавки, которыми производители очень часто злоупотребляют… Кстати, те пирожные с орешками нравились мне по-прежнему — не знаю, чем объяснить сей феномен, но, похоже, в них фигурировали ингредиенты естественного происхождения, видимо, производитель был на редкость добросовестным. Собираясь навестить Паулину, я первоначально звала с собой Вареньку (в качестве переводчика), но она прореагировала предсказуемо — фыркнула и сказала, что не собирается навещать немецкую шлюху («вот еще глупости!») и мне не советует. Что ж, ее дело. Так-то я знаю, что она добрая, да только отношение ко всему у нее несколько другое, как и остальных ее современников. И пришлось мне взять с собой своего верного адъютанта — Коляшу. Он, правда, слегка поморщился, когда я заявила, что нам нужно снова навестить фройляйн Паулину, но куда он денется! И слова мне не скажет, сделает все, что требуется, в лучшем виде. Вообще, как я заметила, к проституткам у него брезгливое отношение. Очень надеюсь, что он не окажется ханжей в отношении постельных дел — кто его знает, как его там, в Германии, родители воспитывали… А я люблю яркий и феерический секс. Как говорил Максик — «извращуга ты моя…» Ну, это он так, шутил немного, на самом деле я не извращуга, просто фантазия богатая… Что же касается моего немчуры, то тут можно и впросак попасть. Был бы «наш» — я бы сразу просекла, чего от него можно ожидать (с точностью восемьдесят процентов), а так — интрига пока сохраняется… И вот мы подходим к тому дому, где живет Паулина вместе со своими товарками — бывшими элитными проститутками, а ныне — санитарками госпиталя для пленных, стоящими на пути исправления. Стучу. Коляша нервно мнется рядом, едва слышно вздыхает. На одной руке у него висят прозрачные белые пакеты с фруктами и пирожными, а в другой руке он держит цветной пакет с изображением женщины-кошки (ну, там какая-то симпатичная мордочка в черной полумаске, кстати, подобные пакеты — невидаль для предков, они всегда на них пялятся), в нем — лекарства для больной. Наконец дверь мне открывает «коллега» моей подопечной — бледнолицая и губастая девица в папильотках (ага, красоту наводит — интересно, просто рефлексы заработали или есть определенная цель?). — Добрый день, можно нам увидеться с фройляйн Паулиной? — говорит мой адъютант по немецки, но я же не совсем дуб, чтобы не понять эту фразу. Девица (кажется, ее зовут Кларинда), поморгав белесыми ресницами и машинально прикоснувшись к своим папильоткам, несколько нервно отвечает (мне опять же все понятно): — О да, конечно! — Вслед за этими словами следует натянутая улыбка, которая, впрочем, делает девицу в разы симпатичнее. Мы, разувшись, проходим вглубь помещения. Там, у окна, занавешенного голубой ситцевой занавеской, на массивной железной койке, лежит наша болезная. На щеках ее горит яркий румянец, губы потрескались, дыхание тяжелое. Глаза ее закрыты, и лишь веки слегка подрагивают. Вид ее жалок. Я моментально проникаюсь еще большим сочувствием, неотрывно глядя на несчастную. Кларинда в это время что-то взволнованно объясняет Коляше, тот в ответ хмурится и кивает. Тут уж мне ни слова не понятно, но я догадываюсь, что немка отчитывается о состоянии больной. — «Ей очень плохо, я не знаю, что делать», — переводит Коляша бесстрастным голосом, но по интонациям немки понятно, что она не на шутку обеспокоена. — «Наш доктор из госпиталя сказал, что нужно много пить и ждать кризиса, когда организм сам переборет болезнь.» — Ну, никакого кризиса мы ждать не будем, а попробуем помочь нашей фройляйн побыстрее выздороветь прямо сейчас, — сказала я Коляше нарочито бодрым тоном. Вслед за тем я подошла к Паулине и взяла в руки ее ладонь, горячую, как печка. Затем тихонько позвала ее по имени. Та стала открывать глаза — медленно, словно на каждом ее веке лежал тяжелый груз. Вот она осознанно взглянула на меня, на Колю — и, несмотря на тяжелое состояние, в ее несколько мутном взгляде промелькнуло удивление. Она явно не ожидала нашего визита. Я улыбнулась ей и присела рядом на услужливо пододвинутую Колей табуретку. — Как ваше самочувствие, Паулина? — спросила я. Коля перевел. Та тихо, едва шевеля губами, что-то пробормотала. — Я умираю… — был ее ответ. Ну вот еще — умирать она тут собралась! Нет, так дело не пойдет… Я переглянулась с Коляшей — тот выглядел немного обескуражено — и сказала ему: — Переводи в точности каждое мое слово! Он кивнул. — Не говори глупостей, Паулина, — мой голос звенел энергией; я говорила короткими фразами, чтобы Коля успевал делать перевод, — от гриппа еще никто не умирал! Ты непременно выздоровеешь, и все будет хорошо! Понятно тебе? Даже не думай о плохом! Тебе еще замуж выходить, детей рожать… А она умирать собралась — дура, что ли, совсем? — (Ну, про дуру это уж я еле слышно пробормотала, просто от избытка эмоций, надеюсь, Коля не стал это переводить). — Знаешь что, милая моя — ты брось дурные мысли. Сейчас мы тебя лечить будем… Лекарствами будущего — во как! Она слушала с интересом, и было ощущение, что она пытается понять — взаправду это или бред. Я протянула руку, и Коляша дал мне пакет. Я достала упаковку противогриппозного средства, и достав оттуда пакетик с порошком, попросила Кларинду принести чашку и кипяток. Через пять минут я подносила ко рту Паулины ароматный напиток коричневатого цвета, который предварительно слегка остудила.