Сегодня следователь сказал, что не верит ни одному моему слову. Если до этого меня обвиняли в убийстве Николая, то теперь они считают меня виновным в похищении его сына. С убийством Никитиной они еще не до конца определились, но, очевидно, это вопрос недолгого времени и мне тоже будет предъявлено обвинение. Ну а из слова «суд» образуется только слово «осудить». Слово «оправдать» там никак не получается. Наше государство профессионально умеет уничтожать своих граждан. Всю жизнь мне казалось, что я могу противостоять ему, но нет, вот и меня оно пожирает. При нашей последней встрече ты сказала, что сильно во мне разочарована, что я не человек, а кусок асфальта. Наверное, ты права. Я не пытаюсь сейчас оправдаться, но хочу, чтобы ты хоть немного меня попыталась понять. Всю жизнь я боролся, точнее, нет, борьба подразумевает наличие правил. Я всю жизнь дрался. В детдоме я дрался, чтобы выжить, потом год это продолжалось в армии. Второй год я тупо мстил за первый, ну и еще за детский дом в придачу. В тот год молодым пришлось очень несладко. После армии пошел работать в милицию. Там тоже надо было драться, и драться без правил, если хочешь пробиться наверх. А потом пришли девяностые. Из людей, которых уважали, мы превратились в непонятно кого, в нищих с пистолетами. В свободное от основной работы время мы порой охраняли тех, кого ловили на этой самой основной работе. Точнее, должны были ловить. Так и жили. Тогда я первый раз почувствовал, что перестал уважать себя. А еще я понял, что всей нашей системе глубоко на нас всех наплевать. Но тогда я был еще молод, я еще мог бороться, мог драться. Я решил уйти из органов. Белоусов подбил меня открыть фирму. Веселое было время. Мы ничего толком не понимали в обуви, но у Николая была тетка, которая работала технологом на обувной фабрике. С ее помощью мы смогли открыть цех. Вначале своих моделей было мало, торговали и привозным. С Николаем по очереди в Турцию за товаром мотались. Постепенно дело пошло, стали производить столько, что уже чужой товар был не нужен. Тогда Николай проявил себя первый раз. Тетке он изначально обещал долю в предприятии, и мы ей платили исправно, правда, все время большую часть денег вкладывали в развитие. А затем, когда вместо первого цеха открыли новый, уже гораздо больше, и оформили новое предприятие, он сделал ее наемным директором. Точнее, не он, а мы. Он предложил, а я не стал спорить. Зарплата у нее была неплохая, но ведь это совсем не то, что совладелец. Не то, что было обещано. Она уже умерла семь лет назад, а мне до сих пор перед ней стыдно. Ты спрашивала, не стыдно ли мне перед Журбиным, что я за него не заступился? Наверное, тоже стыдно. Я не решился спорить с Николаем, когда-то он поступил со мной так же, как поступил со своей теткой, лишив меня доли в производстве и торговой компании. Тогда я первый раз уступил без драки. Точнее, уступил впервые по-крупному. По мелочи уступал уже давно. И Николаю, и многим другим. Ты уже взрослая, но ты все еще веришь, что можно вести дела по-другому, не так, как делаю я. Дочь! Здесь просто нельзя вести дела. Никак. Никакие. Следователь, который ведет мое дело, изображает из себя этакого представителя закона, стоящего надо мной и такими, как я, и вершащего наши судьбы. На самом деле они все шакалы, всю жизнь бегающие где-то рядом и при первой возможности кусающие нас за ноги. Все до единого ненасытные шакалы. И главное с ними — это не упасть, потому что тогда за ноги они кусать не будут. Тогда они вопьются тебе в горло. За все долгие годы, что я в бизнесе, ни один, поверь мне, ни один проверяющий не ушел от нас, не взяв денег. Пожарные, потреб-надзор, технадзор, торговый отдел, наши бывшие коллеги менты, прокуратура. Уже не помню, кто еще. Все они приходили только для того, чтобы взять с нас денег, ну и еще заполнить бумаги, из которых следует, что они приходили совсем за другим. Уже прошло много лет, но я все не могу забыть один случай. В нашем первом магазине к продавщице пришел муж, взял деньги из кассы и ушел, потом она закричала, что деньги выхватил кто-то незнакомый. В то время еще никаких камер не было, но мы с Николаем почуяли, что дело темное, поузнавали об этой продавщице и поняли, что нас просто кинули. Тогда мы поехали к ней домой. А прошло уже дня три-четыре. Они были дома оба, во всем признались, но денег уже у них не было, все потратили. Я помню, врезал мужику этому пару раз со злости да по холодильнику шибанул ногой, но ничего страшного мы с ним не сделали. Поорали да укатили. А через пару дней за мной из милиции приехали. Эти граждане не знаю, как додумались, но написали на меня заявление, что я их избивал, повредил имущество и убить угрожал обоих. Я этому лейтенанту все объясняю, как было на самом деле, а сам ведь начальника розыска из этого отдела хорошо знаю. Говорю, вызови его, пусть послушает. Тот вышел, через несколько минут возвращается и говорит, мол, начрозыска в отъезде и будет дня через три, не раньше, а он за три дня должен или дело завести, или отказную написать. И смотрит на меня так ласково и говорит: ну ты же сам наш, ты же все понимаешь. А самому ему, засранцу, лет двадцать пять, не больше. Так хотелось ему в рожу съездить. А вместо этого пришлось ехать за деньгами и штуку баксов ему отдать. Для нас тогда это серьезные деньги были. Сначала нас обокрал сотрудник, а потом менты. Оба раза свои. Я, когда Белоусову об этом рассказал, он рассмеялся и ответил: а что ты, мол, хочешь. Никаких своих нет. Ты один против всех. И знаешь, он прав. В бизнесе только так, и в жизни, наверное, тоже, во всяком случае, в моей жизни так вышло. Меня всегда окружали люди, которые либо стремились просто у меня что-то отнять или украсть, либо те, которые тупо завидовали тому, что у меня еще не все отнято. Ты знаешь, что у нашего торгового центра земельный участок очень мал и половина примыкающей к нему земли принадлежит Белоусову? Он давно собирается на этой территории расширить свой складской комплекс. Но тогда наша парковка уменьшится вдвое да и заезд станет не таким удобным. Арендаторы побегут, а значит, придется снижать аренду. Он держит, вернее, держал меня за горло. Поэтому я не заступился за Журбина и за его жену. Боялся. Боялся пожертвовать остатками нашего благополучия. А сейчас единственное, о чем я переживаю, — это как сложится твоя жизнь. Я не могу тебя учить, да и вряд ли ты будешь слушать мои советы, но лучшее, что ты можешь сделать, это продать все, что у нас есть, и центр в том числе, и уехать. Уехать из этой страны, где все смотрят на тебя голодными глазами, причем самые голодные глаза у тех, кто больше всех уже сожрал. Я не хочу, чтобы для тебя жизнь обернулась таким же разочарованием, как это вышло со мной». — Печальное письмо, — Реваев снял очки и положил их на стол, — безысходное, я бы сказал. — Да уж, — вздохнул Разумов, машинально проведя рукой по усам, — а с учетом того, как все обернулось, совсем невеселая история выходит. — Вы уже сообщили его дочери? — Пока нет, — покачал головой Разумов. — Мне кажется, Олег Егорович, что лучше, если это сделаете вы лично, — Реваев положил ладонь на исписанные листы бумаги, — во всяком случае, капитану Пахомову этого делать не стоит. — Хорошо, Юрий Дмитриевич, — кивнул Разумов. — Вы меня ради бога извините, — вмешался в разговор Пахомов, — не слишком ли мы драматизируем? Умер подследственный. Это не есть хорошо. Но он умер сам, его не пытали, не били, с ним вообще ничего страшного не делали. То, что он обижен на следователя и весь мир заодно, так это нормальное состояние в его положении. Разве нет? А что касается письма, то дочери его передавать мы не обязаны. Цензура в изоляторе вообще такие письма не пропускает. К делу приобщать его тоже не обязательно. Здесь не самоубийство, и нет ничего касающегося непосредственно расследования. Ну и дело, если честно, теперь даже проще закрыть будет. За смертью подозреваемого. Вряд ли дочь будет требовать передачи дела в суд. — Пошел вон. — Реваев произнес эти слова совсем негромко, даже не глядя на Пахомова. — Не понял, — побледнел капитан. Взгляд его перебегал с лица одного полковника на другого. — Что вы не поняли, капитан? — уже громче спросил Реваев. — Выйдите вон из кабинета. Разумов коротким наклоном головы показал своему подчиненному, что спорить не стоит. Не говоря ни слова, Пахомов встал и вышел из кабинета. В последний момент нервы его не выдержали, и дверь хлопнула о дверной косяк сильнее, чем следовало. Но Реваеву это было безразлично. Он вновь надел очки и принялся перечитывать письмо Баженова. Разумов некоторое время молча наблюдал за своим столичным коллегой, затем негромко кашлянул: — Вы, конечно, Юрий Дмитриевич, и меня можете из кабинета выгнать, я не обижусь, пойму. Но все равно скажу. Как бы ни было это грустно признавать, Пахомов во многом прав. Я говорю о том, как нам стоит распорядиться этим письмом да и всем этим делом тоже. Реваев оторвался от чтения и посмотрел на Разумова поверх очков: — Возможно, прав, не буду спорить. Подлецы часто бывают правы. Вот только от этого они не перестают быть подлецами. — То есть вы считаете, что нельзя закрывать это дело в связи со смертью подозреваемого? — Не знаю, — пожал плечами Реваев, — я же говорю, может быть, Пахомов и прав. В любом случае мне надо подумать. Сегодня мы вряд ли придем к какому-то решению. — Я вас понял, Юрий Дмитриевич, — кивнул Разумов, — думаю, торопиться не стоит. — Я больше думаю о том, — Реваев с грустью взглянул на Олега Егоровича, — неужели Баженов прав? — Прав в чем? — уточнил Разумов. — Да во всем. Во всем, что он написал. Разумов пожал плечами и сунул руки в карманы. — Знаете, Юрий Дмитриевич, когда я был ребенком, я никак не мог понять, как это Вселенная может быть бесконечна. Помню, пришел к отцу, он посмеялся и говорит: «Ну вот представь, что ты великий космонавт и добрался до края Вселенной». Я говорю ему: «Так и будет, папка!» Он опять смеется и спрашивает: «А что там, за краем?» Я к чему это говорю, — Разумов, как всегда в минуту волнения, провел рукой по усам, — есть вопросы, на которые ответов, наверное, нет, а даже если они есть, лучше о них не думать, иначе с ума сойти можно. — Как сказать, — Реваев посмотрел на полковника снизу вверх и добродушно улыбнулся, — иногда мне кажется, что мы слишком о многом предпочитаем не думать. Но это все философия, отношения к делу не имеющая, — Реваев встал, — наверное со стороны наша беседа выглядит забавно. — Он подошел к Разумову и дружески похлопал его по плечу. — Не в тех чинах, не в тех годах мы уже, чтоб такие беседы вести. Я сегодня собирался навестить госпожу Белоусову, так что пора мне ехать, она уже ждет. — Удачи, — пожал ему руку Разумов. Глава 9 25 июня этого года — Благодарю. — Реваев придвинул к себе чашку кофе. Это была уже третья чашка за день, а ведь он еще даже не обедал. Боль, появившаяся в висках, пока еле заметно пульсировала, но полковник знал, что скоро она станет сильнее. Особенно если он выпьет еще кофе. Он сделал маленький глоток, поставил чашку на блюдце и посмотрел на сидящую перед ним женщину. Женщина была очень красива, причем красива именно тем типом сдержанного очарования, который так нравился Реваеву. Никаких кричащих цветов в одежде, никакой короткой юбки или глубокого декольте. И тем не менее эта женщина была удивительно сексуальна. Каждое движение ее мягкого и в то же время подтянутого тела будило желание протянуть руку и прикоснуться хотя бы кончиком пальца к ее такой нежной и гладкой коже. — Скажите, Ирина Викторовна, что, если мы не будем гадать, кто мог хотеть вам зла, ведь это могут быть совершенно посторонние для вас люди. Верно? Белоусова напряженно кивнула. — Давайте сделаем наоборот, скажите мне, кому из людей, окружающих вашего мужа, вы безоговорочно доверяете? Выслушав ответ, Реваев удовлетворенно угукнул и вновь потянулся к чашке. Чтобы не отвлекаться на все остальное, он решил сконцентрироваться на руках сидящей напротив него женщины. Ее руки с длинными изящными пальцами, один из которых украшало изящное золотое кольцо с одним-единственным, зато достаточно крупным камнем, тоже были необыкновенно хороши. Правую руку Белоусова положила себе на бедро, левую опустила на лежащую рядом с ней диванную подушку. Поколебавшись, Реваев решил сосредоточить свой взгляд на левой руке. — Как вы думаете, ваш супруг ответил бы на этот вопрос так же? Или у вас были расхождения в оценке его окружения? — Наверное, да, — Белоусова вновь кивнула, но уже более расслабленно, — последнее время я не так много общаюсь с сотрудниками предприятия. Если честно, то и до развода это общение было минимальным. Я занималась иногда какими-то благотворительными мероприятиями, бывала на общих праздниках, но не более того. Сейчас я тоже иногда принимаю участие в каких-то делах, связанных с благотворительностью в масштабах области. Но теперь это происходит совсем редко. А каких-то личных отношений я ни с кем из сотрудников не поддерживаю. Когда была жива Олечка, я говорю про Никитину, мы иногда с ней любили посидеть, поболтать, винца выпить. Можно сказать, что с ней мы дружили. — Николай Анатольевич в городе, я так понимаю, бывал нечасто? — уточнил Реваев. — Он и в Москве бывал нечасто, — усмехнулась Белоусова, — мне кажется, его в Шанхае было проще встретить, ну а большую часть времени он проводил в Италии. Как сам говорил, искал вдохновение. Он же большую часть моделей придумал сам, ну или где-то подглядел, не берусь точно утверждать. — Простите за нескромный вопрос, а как урегулирована финансовая сторона ваших отношений? — Она урегулирована так, как решил Николай, — Ирина закинула ногу на ногу, тонкая бежевая ткань лишь подчеркивала изящный изгиб бедра, — мы и когда вместе жили, все вопросы, касающиеся денег, решал он самолично, и когда разводились, он тоже все решил сам. — Я так понимаю, на половину имущества вы не претендовали? — Я вообще ни на что не претендовала, — покачала головой Белоусова, — понимаете, мы разошлись достаточно спокойно. Я бы даже сказала, что оба были довольны тем, что теперь мы друг друга не ограничиваем. Ему же всегда хотелось быть свободным от всяческих обязательств. Николай — собственник, но терпеть не может, когда кто-то предъявляет права на него самого. — А вы? — Реваев сделал еще глоток и допил кофе. Боль в висках постепенно усиливалась. — А я уже давно об этом не думала, — после некоторого размышления отозвалась Белоусова. — Когда-то я гордилась и Николаем, и собой, и нашим браком. Потом стала понимать, что уж мне-то здесь точно нечем гордиться. Повзрослела, наверное, поумнела немного. — Она качнула изящной ногой и грустно усмехнулась. — Тогда я сосредоточилась на сыне, на том, чтобы как следует воспитать его. Это не значит, что я махнула на себя рукой, нет. Это значит, что я ни с кем и ни за что не соревнуюсь. — Так как же все-таки был решен вопрос с финансами? — бестактно напомнил Реваев. — Там все просто, есть соглашение, по которому я ежемесячно получаю фиксированную сумму, там даже прописано, что если с Николаем что-то случится, то деньги в том же размере продолжит выплачивать компания. — Но если что-то случится, а оно, увы, случилось, то ваш сын унаследует все предприятие, я правильно понимаю? — Да, но принимать решения он сможет лишь по достижении совершеннолетия, а до тех пор предприятием будет руководить совет директоров. — А список этого совета я могу увидеть? — Реваев потер виски, чувствуя, как боль становится нестерпимой. — Да, у меня все есть. И список совета, и все входящие в холдинг компании. Но я не храню документы в доме, все соглашение, включая этот список, хранится в моей банковской ячейке. Если хотите, я сделаю вам копию и вышлю на мейл. — Замечательно, я вам буду очень благодарен. — Реваев нашарил во внутреннем кармане пиджака визитку и пластинку капотена. Достал визитку и протянул ее Белоусовой. — Только если возможно, сделайте это завтра. — Почему же завтра? Я все пришлю вам уже сегодня, сразу после обеда. — Белоусова улыбнулась и взяла визитку, коснувшись руки полковника. Реваев отчего-то смутился и почувствовал, что краснеет. Выйдя на крыльцо, Юрий Дмитриевич распрощался с хозяйкой дома и направился к ожидавшей его машине. Он вновь сунул руку в карман и достал таблетки. Обычно он рассасывал половинку, но сейчас сунул в рот таблетку целиком. С трудом открыв дверь, он упал на сиденье. — Жарко, Юрий Дмитриевич, — забеспокоился Жора, — сейчас кондиционер посильнее сделаю. — Все нормально. — Реваев откинул спинку посильнее и попросил: — Давай отъедем немного и постоим, хорошо? — Юрий Дмитриевич, вам плохо? — Нет, все нормально. — Реваев вяло махнул рукой. — Мне просто надо немного подумать. Останови здесь где-нибудь, и постоим малость, помолчим. И сделай потише музыку. Мясоедов пожал плечами и припарковался к обочине. Реваев притих в кресле, и через несколько минут Мясоедов мог уверенно сказать, что полковник уснул. Жора проводил взглядом прошедшую по противоположной стороне брюнетку в короткой юбке и вновь взглянул на Реваева, чтобы убедиться, что тот точно спит. К его удивлению, глаза полковника были открыты. — Я тебе давал задание проработать вопрос по водителю грузовика, — голос Реваева совсем не походил на голос только проснувшегося человека, — ты что-то выяснил? — Выяснил, — Жора неожиданно почувствовал себя виноватым, — я же с самого утра мотался в диспетчерскую.