— Хорошо, — согласился Пахомов, — давайте побеседуем. Ребенка нашли в подвале под офисным зданием. Администратор сказала, что подвал недавно арендовали под рекламную фирму, но договора не было, так как они платили наличными. Что вы об этом скажете? Никаких следов рекламной деятельности мы не обнаружили. — Так и есть, — подтвердил Баженов, — буквально две недели назад пришла женщина, сказала, что хочет арендовать весь подвал целиком. Естественно, я обрадовался: там низкие потолки, и помещение сдать почти невозможно. Оно больше года пустовало. Ну а когда она предложила оплачивать наличными, так мы ей сразу же ключи и отдали. — Женщина, значит. Это прелестно, — Пахомов постучал по столу ручкой, — а документы какие-то эта женщина вам предоставила? На предприятие или свои личные. — Она дала карточку предприятия, — ответил Баженов, — по сути это просто листок, на котором указаны реквизиты фирмы: счет, юридический адрес. Рекламное агентство «Лидер», если не ошибаюсь. — Где этот листок? — Он был на столе в моем кабинете. Данные по арендаторам, с которыми мы работаем за наличные, я не передаю менеджеру. — Вам достаточно такого листочка, чтобы отдать ключи от помещения? — недоверчиво спросил Пахомов. — Мне достаточно предоплаты, — Баженов грустно улыбнулся, — в наше время это гораздо важнее. А помещение все равно пустое стояло, украсть там нечего. — И много у вас таких арендаторов? — ехидно поинтересовался Пахомов. Константин Афанасьевич медлил с ответом. — Уж не мнитесь, — усмехнулся Пахомов, — вам статья за убийство светит и за похищение ребенка в придачу. А это я так, из любопытства интересуюсь. — Есть несколько, но немного, — наконец ответил Баженов, — после той истории с Журбиной, ну вы, наверное, в курсе… Пахомов кивнул. — К нашим предприятиям слишком пристальное внимание областной налоговой. — А чего вы хотели? — развел руками Пахомов. — Вы же сами, точнее, Белоусов ваш, и привлекли это внимание. Кстати, вот скажите так, между нами, могло быть так, что Журбин и вправду деньги на фабрику тратил? Или это из области фантастики? — Между нами? — повторил Баженов и вздохнул: — Сказать по правде, я думаю, что Николай погорячился с обвинениями против Журбиной. Из-за пожара на фабрике потери на сотни миллионов были, вот он и пошел на принцип. — Ну да, — усмехнулся Пахомов, — вы, кстати, в курсе, что Журбина, после того как ребенка потеряла, совсем с ума сошла? Мы хотели как-то допросить ее, но так ведь нельзя теперь, нет возможности. Стоит весь день у окна, раскачивается из стороны в сторону и все талдычит: Васенька, Васенька. — Какой ужас, — вздрогнул Баженов. — Да черт знает что, — кивнул капитан, — я бы так ребенка никогда не назвал. Я, когда еще пацаном был, у нас кот жил, Васькой звали. Так у меня с тех пор имя Васька только с котами ассоциируется, я б человека так никогда не назвал. — Вы сейчас серьезно? — Баженов недоумевающе смотрел на следователя. — А у меня дед был Василий. Василий Григорьевич. — Бывает, — подмигнул ему Пахомов, — видите, как я с вами откровенен. Хотелось бы взаимности. Баженов закрыл лицо руками и глухо произнес: — Я не хочу с вами больше разговаривать. Не хочу и не буду. Я буду писать вашему руководству и требовать замены следователя. — Вот что ты несешь, Баженов? — Капитан зло уставился на подследственного. — Какой замены? Фильмов насмотрелся? Врезать бы ему, так ведь нельзя, эти столичные везде свой нос суют. Наверняка завтра сами захотят с этим умником пообщаться. — Ну ничего, я думаю, когда суд тебе лет двадцать выпишет, мозги немного вправятся, а может, наоборот, выправятся. А так все и будет, Баженов. Я в твои сказки не верю напрочь. И суд не поверит. Кстати, ты же сейчас в двухместной камере? — Пахомов нажал кнопку вызова конвоира. — В двухместной, — растерянно подтвердил Константин Афанасьевич. — Считай, ты еще в заключении не был, — ехидно оскалился следователь, — вот в общую камеру попадешь, там вам веселее будет. Кстати, скажу по секрету, не любят урки тех, кто с детьми пошалить любит. В комнату для допросов вошел конвоир. — Я ни с какими детьми никогда дел не имел. Баженов возмущенно поднялся, лицо его побледнело. Он хотел еще что-то сказать, но, покосившись на сержанта, уже привычным движением заложил руки за спину. — Так это же урки, — усмехнулся Пахомов, — никогда не знаешь, что им в голову прийти может. До свидания, Константин Афанасьевич. 25 июня этого года Реваев пожал руку вошедшему в кабинет Пахомову: — Капитан, спасибо, что зашли. Я бы хотел побеседовать сегодня с Баженовым. Организуйте, пожалуйста, его доставку. — Хорошо, сделаю, — кивнул Пахомов, — только с ним говорить без толку. Как лось упирается, признавать ничего не хочет. Я вчера на него целый час потратил безрезультатно, а в конце он мне и нахамил в придачу. — Вчера? — Полковник холодно смотрел на Пахомова. — Вы успели вчера допросить Баженова? — Да. — Пахомов почувствовал себя неуверенно. — Быстрый вы, однако. Когда только все успеваете, мне интересно. И о чем вы с ним говорили? — Тон полковника стал сухим и требовательным. — Дайте мне протокол допроса. — У меня его нет, — Пахомов неожиданно для себя самого почувствовал, что краснеет, — мы так пообщались, неофициально. — Очень интересно, — Реваев снял очки и повернул их к свету, разглядывая какое-то видимое только ему пятнышко на линзе, — и о чем же вы с ним неофициально общались? — Как — о чем? Я допросил подозреваемого с целью получить объяснения по факту обнаружения похищенного мальчика в подвале принадлежащего ему здания. Реваев поморщился: — Пожалуйста, не разговаривайте со мной словно сотрудник пресс-службы с журналистами. Говорите нормальным языком. — Я что-то сделал не так? — решился на вопрос Пахомов. — Мы же должны были узнать от владельца здания, откуда там ребенок. Вот я и попытался это сделать. Он мне наплел о каких-то мифических арендаторах, у которых даже документы не взял. Я лично, товарищ полковник, ему не верю. Ни одному его слову не верю. — Кто-то же заботился о ребенке все время с момента задержания Баженова, — Реваев тщательно протер линзу и вновь поднял очки к свету, — кто-то включил телефон и оставил его в подвале. Какие-то люди там, значит, были. Как минимум один человек. — Кто-то был, — согласился капитан, — понятно, что у Баженова есть соучастник. — А вы не думали, что это может быть человек, абсолютно не связанный с Баженовым? — С чего вдруг? — удивился Пахомов. — С того, что человек может стать негодяем в силу обстоятельств, но идиотом ему стать гораздо сложнее. А судя по тому набору доказательств, что мы имеем, Баженов разом превратился и в негодяя, и в идиота. С чего бы это? — Что вас смущает? Он не какой-то матерый преступник. Хотел отомстить Белоусову за то, что тот выдавил его из бизнеса, вот и наделал глупостей. — Может быть, вы правы, — Реваев вернул очки на нос, — только напомните мне, а когда именно Белоусов оттеснил своего партнера от основного бизнеса? — Где-то лет восемь назад, — уверенно ответил Пахомов, — они провели перерегистрацию бизнеса, и все производство ушло на предприятие, которое контролировал Белоусов. Баженову остался только торговый центр, но вы же его сами видели, он даже по нашим меркам не бог весть что. — Месть, которую вынашивали восемь лет, обычно бывает более продуманной, — усмехнулся Реваев, — организуйте доставку Баженова ко мне и предупредите меня заранее о времени, когда его повезут. — Будет сделано. Пахомов кивнул и вышел из кабинета, скрывая улыбку. Разговор прошел не так уж и плохо. Капитан вновь возник на пороге кабинета Реваева меньше чем через полчаса. Весь его растерянный вид красноречиво говорил о том, что произошло что-то непредвиденное. Пахомов в нерешительности замер на входе и, возможно, так там и стоял бы еще долгое время, но неожиданно, получив сильный тычок в спину, буквально влетел в кабинет. Вслед за ним появился Разумов, который и придал небольшое ускорение своему подчиненному. Реваев с удивлением смотрел на них обоих, ожидая, что они сами объяснят причину столь странного появления. Заговорил Разумов. Одернув китель, он доложил: — Проблема у нас, Юрий Дмитриевич. Неприятность, скажем так. Реваев по-прежнему молчал. — В общем, из изолятора сейчас сообщили, Баженов умер. Судя по всему, инфаркт, но точно узнаем только после вскрытия. — Печально, очень печально, — пробормотал Реваев. — Это еще не все, — вздохнул Разумов, — вчера вечером Баженов написал письмо дочери. Письмо не окончено, но, судя по тексту, вчерашнее общение с капитаном Пахомовым изрядно повлияло на состояние Баженова. Посмотрите сами, здесь довольно много написано. Похоже, он весь вечер трудился. Разумов пошел к столу и протянул Реваеву несколько клетчатых тетрадных листков, исписанных аккуратным убористым почерком. Реваев поправил очки и погрузился в чтение. «Люда, здравствуй. Решил написать тебе это письмо. Возможность поговорить появится не скоро, да и я сильно сомневаюсь, что она вообще появится. С каждой минутой у меня все сильнее ощущение того, что я никогда не выйду отсюда. Первые часы мне было просто страшно, сейчас этого страха нет, есть полное безразличие к себе и той судьбе, что мне осталась. А кажется, что осталось немного. Этой ночью я видел очень странный сон. Я сижу в камере, только не такой, как на самом деле, а очень большой и темной, под потолком на проводе висит одна слабенькая лампочка, которая освещает лишь небольшой круг на полу посредине это огромной камеры. Иногда я выхожу из темноты, встаю в этот круг и так стою, закрыв глаза, представляя, что я где-то на море, под южным солнцем. Лбом я ощущаю исходящее от лампочки тепло. А затем, так же молча, как и появился, я ухожу в темноту, туда, ближе к стене, где с утра до вечера и потом с вечера до утра валяюсь на старом ватном матрасе. Так проходят день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Иногда гремят замки, дверь ненадолго открывается, потом вновь захлопывается. Меняются мои сокамерники, приходят новые люди, затем куда-то исчезают. И лишь у меня ничего не меняется. Постепенно я начинаю понимать, что меня все забыли, я стал никому не нужен, даже следователю. Может быть, стоит постучаться и попросить, чтобы меня выпустили? Но зачем? Ведь если я не нужен совсем никому, то тогда для чего туда идти? Зачем? Ведь там ничего нет. А здесь у меня есть хотя бы лампочка. А потом вдруг в один из дней лампочка перегорает. Я даже не знаю, день это или ночь, потому что окон в нашей камере нет вовсе. И становится темно. Абсолютно темно. Кто-то кричит, кто-то начинает колотить в железную дверь, требуя, чтобы нам принесли новую лампочку. А я лежу тихо на своем матрасе, свернувшись в клубок, и думаю о том, что лампочка тоже не вынесла одиночества. Ведь ее окружали только грязные серые тела, бессмысленно мечущиеся из угла в угол, а ей, должно быть, хотелось, чтобы кто-то светил ей в ответ. И вдруг в этой абсолютно черной непроглядной тьме чьи-то руки находят мое горло и стальной хваткой сжимаются на нем. Я начинаю задыхаться, но сил, чтобы вырваться, у меня нет. И я умираю. После этого я проснулся весь в поту, сердце так колотилось, казалось, сейчас лопнет, а еще оно жутко болело. Я долго лежал, глядя в потолок нашей небольшой камеры, и уже не мог уснуть до самого завтрака. Поначалу я испугался этого сна, а теперь я хотел бы увидеть его снова. Мне не страшно того, что я опять умру в этом сне. Единственное, чего я бы хотел, — это потом не просыпаться. Нет, я вовсе не собираюсь брать на себя последний грех и накладывать на себя руки. Просто мое предчувствие скорой смерти все сильнее, и оно меня уже совсем не пугает. Наоборот, я жду его, как уставший путешественник ждет припоздавший автобус.