Тут Лёня подумал, что он-то и есть самый настоящий сын гэбиста или где там его отец служит? Но папа ни словом не обмолвился, что может помочь с поступлением. Да Лёне бы и в голову не пришло его просить. – Вот и считай, сколько мест остаётся после них всех, – резюмировал рыжий. – Так что, если хочешь на следующий год поступить, мой тебе совет – договорись с кем-нибудь из местных преподов об индивидуальных занятиях. На платной основе, конечно. Тебя за год натаскают, а потом ещё и помогут поступить, дело чести – своего ученика протащить. Что ты так смотришь? Да, я так и поступил. Но поступил же! – У ме-еня де-енег нет, – вздохнул Лёня. – Деньги можно заработать. Считай, что тебе сегодня крупно повезло, парень. – Рыжий порылся в потрёпанном портфеле, достал карандаш, вырвал лист из нотной тетради и что-то начиркал. – Вот, держи. Гастроном «Елисеевский» знаешь? Никакого гастронома Лёня, конечно, не знал. – Деревня! – Рыжий ещё что-то начиркал. – Вот адрес. Спросишь Тамару Матвеевну, она там завскладом. Скажешь, что от меня. Я два года у неё на складе работал грузчиком по ночам. Дело нехитрое, ночью приходит машина с товаром, его нужно перетаскать на склад, разложить. Часа два занимает, потом можно и поспать. А день у тебя свободен, занимайся музыкой, готовься к поступлению. Денег нормально платят, на уроки хватит. Хлебное место тебе по наследству передаю. Лёня поблагодарил, забрал бумажку, сам не понимая зачем. Какой гастроном, какой склад, какие уроки! Он сегодня же соберёт вещи и уедет домой в Сочи. И пропади она пропадом, эта консерватория, вместе с этой их Москвой! * * * Но никуда он не уехал. До вечера бродил по городу, уставший, голодный и опустошённый, не в силах вернуться туда, к бесконечно бормочущему телевизору, равнодушной Лике, вечно отсутствующему, в физическом и моральном смысле, отцу, который, конечно же, задаст тот единственный вопрос, на который у него нет ответа. И Лёня даже представлял, что он скажет ему и как. Удивлённо поднимет брови, нахмурится, пронзит его фирменным стальным взглядом и ледяным тоном произнесёт: «Не поступил? Ты не смог поступить? Да, видимо, я ошибся. Ты не настоящий Волк». Скорбно покачает головой и уйдёт в свою комнату. Лёня всё это уже неоднократно видел во время приездов отца в Сочи. «Ты не умеешь плавать? Ты не настоящий Волк!» – с этого всё началось, и Лёня потом полночи всхлипывал, прижимаясь к бабушкиной груди, засыпая и вновь в ужасе просыпаясь от нехватки воздуха, от давящей на уши булькающей тишины. После того раза отец уже ни к чему его не принуждал, выбрал новый подход, вот эти нахмуренные брови и скорбное выражение лица, демонстрирующее полное разочарование в сыне. «Ты плохо учишься? Тройка по чтению? Четыре по физкультуре? Тебе не стыдно? Ты не настоящий Волк!» И объясни, что никто больше тройки ему по технике чтения не сможет поставить как бы он ни старался и как бы хорошо учительница к нему ни относилась, норматив есть норматив. За четвёрку по физкультуре и правда было стыдно (уж физкультура-то, где все отличники!), но каждое занятие у них начиналось с бега вокруг школы, три круга, а после первого Лёня уже задыхался, во рту появлялся странный привкус непонятно откуда взявшейся мокроты, а с лица градом тёк холодный пот. После такой пробежки у него просто не оставалось сил на весь остальной урок, с прыганием через козла, кувырканием на кольцах и прочими упражнениями, приводившими в восторг остальных ребят. Если бы не этот чёртов бег! Ведь вне школы они с Борькой и по деревьям лазили, изображая Тарзана из популярного тогда фильма, и на море бесились часами. Бег в начале занятия портил всё! Но как объяснить это папе? Он же прекрасно бегает до сих пор! Встаёт рано утром и до службы бегает вокруг дома. И нормы ГТО сдал с первого раза! Лет в четырнадцать он услышал опять сказанное разочарованным тоном: «Ну а девушка-то у тебя есть? Нет? Ты не настоящий Волк! Вот я в твои годы…» И он краснел, думал о Кате, не зная, можно ли назвать её своей девушкой. И даже если она его девушка, то папе-то об этом он не мог, не хотел говорить. Считал неприличным, неправильным, недопустимым. А отец добавил: – Всё потому, что ты никак не избавишься от своего дурацкого заикания. Давно пора забыть про тот эпизод… – Молчать! – Бабушка так приложила рукой об стол, что подпрыгнули и звякнули стаканы, а тарелка с хлебом, стоявшая у края, вообще упала на пол и разбилась. – Не смей, Виталий! Тебя там не было, крыса ты тыловая! – Я крыса тыловая? Да я в кольце обороны Москвы был! – тут же взвился уже захмелевший отец. – Ты был!.. В заградотряде ты был! Много смелости надо по своим стрелять! – Я не стрелял по своим! Но существует приказ, и… Они уже орали друг на друга, два ветерана со всё ещё не залеченной памятью, сверкая глазами и не выбирая выражений. Лёня молча выскользнул на улицу и убежал в бамбуковую рощу. Он терпеть не мог громкие звуки, ненавидел крик, даже адресованный не ему. В тот раз он сделал важный вывод – отец не понимает. Лёня уже научился делить людей на понимающих и принимающих его недостаток и всех остальных. К первым относились самые близкие: бабушка и Олеся, Борька и вся семья Карлинских, преподаватели музыкальной школы и некоторые учителя из общеобразовательной. Отец не понимал. А значит, при нём нужно было поменьше открывать рот, а лучше вообще молчать. Но самое обидное «ты не настоящий Волк» прозвучало совсем недавно, прошлым летом, когда отец узнал, что Лёньку не возьмут в армию. У медкомиссии никаких сомнений на его счёт не возникло, в документах написали «не годен» и дружелюбно посоветовали идти получать гражданскую специальность. – Я с ними разберусь! – кричал отец, нервно вышагивая по комнате. – Что за глупости! Самоуправство! У меня в полку был сержант Фазиль Исхаков, так, когда он говорил, никто слова разобрать не мог! И прекрасно служил, погиб в сорок четвёртом, правда. – Ты не сравнивай, – отозвалась бабушка, меланхолично помешивая в кастрюле мамалыгу – любимую Лёнькой кукурузную кашу, особенно вкусную с домашним копчёным сыром. Мамалыга требовала непрерывного перемешивания, и делом это было непростым, он как-то сам попробовал, через пять минут чуть рука не отвалилась, а готовилась каша почти час. – Твоего Фазиля во время войны призвали, тогда всех подряд гребли. А сейчас мирное время. – Как заикание служить мешает, ты мне скажи? – кипятился отец. – Нет, поедет со мной в Москву, я там договорюсь, пройдёт другую медкомиссию… – Глупостей не говори! – рявкнула бабушка. – Хватит уже, навоевалось его поколение! Оставь мальчишку в покое, у него талант музыканта. Ему учиться надо, а не в полковом оркестре на баяне строевые песни лабать! И отец смирился, согласился, тогда и зашёл разговор о Лёнькиных талантах и было принято решение ехать поступать в Москву. Но своё коронное: «Ты не настоящий Волк, мужчина должен служить в армии», – отец всё-таки сказал. Каждый раз Лёньке хотелось доказать, что папа ошибается, что он настоящий Волк. Но папа уезжал через несколько недель, и всё забывалось. Жизнь снова становилась привычной и комфортной, и не надо было ничего доказывать да и некому. И вот теперь он поднимался по широкой лестнице на пятый этаж, игнорируя лифт, и представлял себе, как услышит фразу про «ненастоящего Волка». Ну и плевать. Зато он вернётся домой, к бабушке, Борьке и морю. Хотя и непонятно, чем он будет заниматься. Играть в ресторане на набережной? Ну и пусть, почему бы и нет. Дверь открыла Ангелина, в вечернем платье, накрашенная, с завитыми кудрями. – А, это ты! Ну наконец-то. Что так долго? Мы с отцом в театр, я билеты достала на «Маскарад» в «Моссовет». Присмотришь за Ликой. – Я тоже хочу в театр! – ревела Лика из комнаты. – Ангела, иди с ней, я чертовски устал на службе, – ворчал оттуда же отец. – Нет, мы пойдём вместе! Неприлично ходить в театр без мужа! За Ликой присмотрит Лёнечка, правда, Лёнь? Лёня и рта не успел раскрыть, а его уже взяли в оборот. Ангелина перечисляла, что нужно сделать в их отсутствие: разогреть ужин, покормить Лику, помыть посуду («Ненавижу грязные тарелки в раковине, ты же знаешь!») и не слишком поздно лечь спать. – Да, и твоё пианино сегодня привезли! – крикнула уже из прихожей, надевая туфли, Ангелина. – Так что можешь заниматься! Только не очень громко, чтобы соседи не ругались. Лёня растерянно смотрел на пианино, чудом втиснутое в комнату. Его «Красный Октябрь»! Он был рад его видеть, как старого друга. Подошёл, погладил потёртую крышку, открыл, пробежался по клавиатуре. Вроде не расстроено, хотя дорога была дальняя. Хотя нет, вот тут фальшивый звук и тут. Да, без настройщика не обойтись. Из спальни через зал прошёл отец в военной форме, которую считал более торжественной одеждой, чем любой костюм, с планкой наград. С гордостью взглянул на Лёню, перебирающего клавиши пианино, на секунду задержался возле него. – Занимайся, сын, восстанавливай форму к первому сентября. Ты ведь поступил? Не спросил, утвердительно сказал, как будто не сомневался в положительном ответе. И Лёня не смог признаться. Кивнул, не отрываясь от пианино. – Настоящий Волк, – удовлетворённо произнёс отец и закрыл за собой дверь. * * * Правду узнал только Борька, из очередного письма. В ответ написал, чтобы Лёня не валял дурака, занимался, а на следующий год показал самодовольным засранцам, чего стоят сочинские ребята. К тому моменту, когда Лёнька получил его письмо, он уже никого не валял. Он воспользовался советом рыжего и нашёл «Елисеевский» гастроном, познакомился с Тамарой Матвеевной, добродушной тёткой необъятных габаритов, которая с первой же встречи поставила себе целью сделать из этого «задохлика» человека, что выражалось в почти насильственном кормлении. Каждый день, приходя на работу, Лёнька первым делом должен был съесть оставленный Тамарой Матвеевной «паёк», в который непременно входили бутерброды с колбасой и сыром, сладкая булочка и пакет кефира, пара творожных сырков и даже пирожные. Продовольственные возможности Тамары Матвеевны были неисчерпаемы, а её почти материнское желание пригреть Лёньку выливалось порой в самые неожиданные формы – однажды он обнаружил в «пайке» бутерброды с красной икрой, в другой раз покровительница приволокла ему целый ананас, после которого он покрылся мелкой сыпью и три дня чесался – непривычный продукт вызвал аллергию. Работа оказалась не из лёгких: когда приезжала машина, нужно было таскать неподъёмные коробки с товаром, а потом раскладывать их содержимое по полкам склада и холодильной комнаты. Не привыкшему к физическому труду Лёньке поначалу приходилось туго, но ежедневные тренировки вкупе с усиленным питанием делали своё дело, и через месяц он уже спокойно поднимал ящик с бутылками минеральной воды или консервными банками и, не особенно напрягаясь, доносил его до склада. Он работал в дневную смену, так было удобнее. Утром уходил как бы в консерваторию, до трёх часов таскал товар, а после трёх шёл на Большую Якиманку, где в старом доме дореволюционной постройки, превращённом в тесную коммуналочку, жил Пётр Михайлович, его нынешний педагог. Желчный старик, на Лёнькин взгляд, в подмётки не годящийся Илье Степановичу. Однако Пётр Михайлович был единственным преподавателем консерватории, согласившимся давать уроки в частном порядке за ту сумму, которой Лёня располагал. Зарплата у него была небольшая, и, хотя он ни копейки не тратил на питание, оставлял только на проезд, а всё остальное отдавал за уроки, Пётр Михайлович считал эти деньги сущими грошами и часто подчёркивал, что занимается с Лёней исключительно по доброте душевной. Таланта он в Лёне не видел, никогда не хвалил за успехи, зато нещадно ругал за малейшие оплошности. – Руки каменные, – орал он на Лёню, лупя по этим самым рукам железной линейкой. – Ты что, слесарь на заводе? Это руки музыканта? У него и правда был повышен мышечный тонус после шести часов таскания ящиков. К тому же Лёня совершенно не мог заниматься дома, звуки пианино мешали всем – у Ангелины от них болела голова, а Лика не слышала телевизор. Отец претензий не высказывал, но, судя по лицу, тоже не испытывал восторга от музыкальных упражнений сына. Да и Лёне не нравилось играть в такой обстановке, по вечерам он мечтал только о том, чтобы все скорее разошлись по комнатам, и он завалился спать. Приближалась зима, и Лёня, не привыкший к минусовым температурам, выросший в городе, где ноль градусов был поводом не отпускать ребёнка в школу, всё больше впадал в уныние. Холод, слякоть и постоянно хмурое, низкое небо нагоняли тоску. Отец отдал ему своё старое пальто, в котором Лёня тонул, а вот ботинки пришлось покупать самому, и из-за непредвиденных расходов он месяц работал ещё и в ночную смену. Отец искренне полагал, что в консерватории отличник-сын получает стипендию и в состоянии купить себе обувь. – Давай сам, сынок, – сказал он, когда с неба посыпался первый снег и вопрос о зимних ботинках встал ребром. – Ты же понимаешь, на мне Лика, Ангелина, да и тебя надо кормить. К слову, дома Лёня теперь почти не ел, после «пайка» Тамары Матвеевны просто не испытывал потребности в вечно недожаренных полуфабрикатах из кулинарии в исполнении Ангелы. Он угрюмо отработал месяц в две смены и всерьёз подумывал, не отработать ли так же и второй, чтобы накопить ещё и на нормальное пальто, по размеру. И брюки ему бы не помешали, а лучше костюм к весне. Не идти же снова на экзамен в «шароварах», которые к тому же изрядно поистрепались. Но на две смены у него сил всё же не хватало, Лёня и так держался на чистом упрямстве. Хуже всего было то, что музыка перестала приносить удовольствие. Играть для себя он не мог, а под постоянные окрики Петра Михайловича и его беспощадную критику («Твоё заикание распространяется и на руки? Ещё раз весь этюд сначала!») заниматься хотелось всё меньше и меньше. Он уже сильно сомневался в своих музыкальных талантах и мечтал только об одном: поступить и доказать. А зачем, что он будет делать потом – не важно. – Что с тобой происходит, Лёдя? – спросила его Тамара Матвеевна незадолго до Нового года. Она всегда называла его «Лёдей», на одесский манер, и он не возражал. Лёдя так Лёдя, лучше, чем заика или деревня. – Ходишь как в воду опущенный. Девчонка бросила? Лёня поставил тяжёлый ящик консервированных шпрот – дефицит к празднику, только завезли – и неопределённо пожал плечами. – Да не-ет, всё в по-орядке. – Вижу я твой порядок! Работа да учёба. В твоём возрасте, Лёдька, развлекаться надо, гулять! Поверь мне на слово. Вот, смотри, что у меня есть. Она достала из кармана своего неизменного фартука с белыми оборками два картонных квадратика. – Билеты в Московскую оперетту. Знаешь, кто подарил? Лёня помотал головой. Откуда ему знать? – Сам ихний режиссёр, – торжественным шёпотом произнесла она. – Какой-то специальный новогодний гала-концерт. Первый ряд! Лучшие места! К Тамаре Матвеевне постоянно приходили посетители через «заднее крыльцо», сплошь известные люди: режиссёры, артисты, певцы, желающие отовариться дефицитными продуктами. Тамара Матвеевна очень гордилась знакомством с ними и подолгу с пристрастием расспрашивала каждого гостя о «светской жизни», прежде чем повести в подвал с сырокопчёной колбасой и консервированными крабами. Лёня пару раз помогал грузить ящики в машины для таких вот высоких гостей. – Забирай. – Тамара Матвеевна сунула ему в руку билеты. – Сходишь со своей девчонкой, она сразу начнёт тебя больше ценить. Я-то оперетту не люблю, низкий жанр. Вот опера – это да! Кстати, тут на днях забегал директор Большого… Она пустилась в воспоминания, а Лёня убрал билеты в нагрудный карман, размышляя, с кем бы пойти. В оперетту очень хотелось, дома он постоянно слышал о различных театральных постановках, на которых была помешана Ангелина, но не решался попросить отца взять его в театр. Однако никакой девушки у него не имелось, не Лику же с собой брать? Ещё не хватало! К тому же он так и не купил костюм… И тут его осенило! * * * Вообще-то это была чистой воды спекуляция. Лёне сразу вспомнились их с Борькой проделки из детства, когда они зарабатывали рублик, выстаивая очереди за дефицитной мукой к празднику. Ему никогда не нравились их товарно-денежные операции, а бабушка так вообще утверждала, что в приличном обществе о деньгах не говорят и не думают. Ну да, хорошо о них не думать, когда они есть. И Лёнька начал действовать.