Рощу не вырубили, напротив, бамбуковые заросли стали почти непроходимыми, видимо, современные дети тут не играли. Мы бродили среди плотных стволов и вспоминали наши проделки. Как раздобыли где-то два патрона и не придумали ничего умнее, чем кинуть их в костёр, посмотреть, что будет. Удивительно, что никого не убило. Как после выхода фильма воображали себя Тарзанами, бегали по роще в одних трусах и орали, словно ненормальные. А потом Лёнька придумал привязать к дереву канат и кататься на нём, будто бы на лиане. Канат мы попросили у рыбаков. Вот удивительные времена, весь город, все его жители ощущались как одна большая семья. Все друг друга знали, все дети считались общими, детьми твоего города, твоих соседей, твоих приятелей. Мы могли спокойно подойти к рыбакам на причале и попросить канат или поинтересоваться уловом и получить пару рыбёшек, чтобы пожарить их тут же, на берегу. А однажды мы с Лёнькой стояли возле прилавка в булочной и думали, как бы нам раздобыть денег. Очень хотелось пряников, Лёнька вообще любитель сладкого, да и я не дурак что-нибудь вкусное заточить. И вот мы с ним стоим, а какой-то дядька хлеб покупает. – Две буханки серого, четыре булочки с маком, – перечисляет он и вдруг поворачивается к нам: – А вы что хотите, пацаны? – Пря-аники, – Лёнька же тогда ещё заикался. – И пряников килограмм, – продолжил совершенно спокойно дядька. Вручил нам кулёк пряников, потрепал по выгоревшим на солнце макушкам и пошёл себе, будто так и надо. А та наша игра в Тарзанов кончилась плохо, потому что сначала мы просто раскачивались на канате с боевыми воплями, а потом нам наскучило, и мы решили с каната спрыгивать, кто дальше. Лёнька спрыгнул и замешкался, шнурок у него на ботинке развязался, кажется, и он тут же стал его завязывать, а я-то следом лечу и прямо на него. Я уже тогда в теле был, раза в два шире и тяжелее Лёньки, сшиб его с ног, мы оба покатились по земле. Ободрали колени, локти, а Лёнька ещё и лодыжку растянул, потом неделю хромал. От Серафимы Ивановны получил нагоняй страшный – она его пугала, что он запросто мог руку сломать, а руки музыкант должен беречь. …Мы, наверное, час гуляли по роще, потом спустились к школе, побродили вокруг неё. До музыкалки Лёня идти категорически отказался, да и промокли мы уже до нитки. Пошли к нему домой – мне тоже хотелось навестить Серафиму Ивановну. Моя-то мама периодически наведывалась в Москву, а вот Лёнькину бабушку я не видел давно. Всё-таки приятно осознавать, что некоторые вещи не меняются. Вот как бы встречала любимого внука после нескольких лет разлуки обычная бабушка? Обнимала бы, всплёскивала руками, трепала за щёки и бегом тащила бы кормить. Серафима Ивановна же, открыв дверь и обнаружив за ней нас, только брови подняла. – Неожиданно! Могли бы и позвонить, я бы что-нибудь приготовила. Кого другого подобный приём обескуражил бы, но Лёнька привык. Обнял её, прижался к сухой морщинистой щеке, пробормотал: – Да мы всё привезли, бабуль. И колбасу, и торт. Ты чайник только поставь. Сколько ей тогда было? За восемьдесят, наверное. Всё такая же прямая, словно кол проглотила, подобранная, строгая, взгляд пронзительный. Только ходит медленно, и чувствовалось, что ей скучно одной, – пристрастилась телевизор смотреть, хотя раньше его не жаловала. Мы сидели за столом, за которым двадцать лет назад делали с Лёнькой уроки, пили чай, Серафима Ивановна с московскими деликатесами, а мы всё больше налегали на домашнюю пастилу, которую она готовила сама из перетёртых фруктов, ещё одно любимое лакомство нашего детства. Лёнька рассказывал свои новости про почти что достроенный кооператив и делал вид, что у него всё хорошо. – Через три месяца можно вселяться, – преувеличенно бодро говорил он. – И район хороший, метро близко. И этаж второй, тебе не тяжело подниматься будет. Поедем, а, бабуль? Ну что ты тут одна киснешь? – Поедем, – вдруг неожиданно легко согласилась Серафима Ивановна, которая всегда твёрдо стояла на том, что всю жизнь прожила в Сочи и на старости лет не собирается с ним расставаться. – Вот достроишь квартиру, обставишь, и я приеду. Ты когда обратно в Москву? Лёнька замялся. – Да я, бабуль, хотел у тебя подольше погостить. Месяц или два… В Москве ему было нечего делать, впрочем, как и в Сочи. Но тут он хотя бы чувствовал себя дома, столица же так и не стала для него родной. Лёнька решил, что, раз всё кувырком, лучше он подышит морским воздухом, погуляет по лесу, отдохнёт от каменных джунглей и преследующих его по пятам поклонников, недоумевающих, почему их кумир перестал выступать, и коллег, которые при случайных встречах начинают неискренне выражать сочувствие. Серафима Ивановна допила чай, тяжело поднялась из-за стола, дошагала до раковины, обстоятельно вымыла чашку, поставила на полочку-сушилку, повернулась к внуку и только потом спросила: – И на сколько тебя отлучили? У Лёньки из рук вывалился бублик, который он сосредоточенно пытался разгрызть, и покатился по столу. – Кто тебе сказал? – Ты, – пожала плечами Серафима Ивановна. – У тебя на лице всё написано. В Москву ты не торопишься, ходишь как в воду опущенный, рассказываешь мне какую-то ерунду о квартире, про которую я сто раз слышала, и ни слова о новых песнях и концертах. И кого ты пытаешься обмануть? Действительно, кого? В детстве Лёне не удавалось скрыть от бабушки ни одну проделку. Другой вопрос, что далеко не всегда её реакция была предсказуемой. Она могла наказать за то, на что другие родители и внимания бы не обратили, например, за то, что не полез в драку, остался в стороне. Или за то, что пришёл жаловаться, могла ещё наподдать подзатыльников. И в то же время игнорировала такие провинности, как позднее возвращение домой или разбитое окно. – Так на сколько и за что? – Я не знаю, на сколько. Коллеги говорят, что в первый раз закрывают на год, – тихо проговорил Лёнька, ломая несчастный бублик на кусочки. – А за что… В этом месте я потихонечку слинял. Во-первых, мне пора было домой. Сочи – маленький город, сейчас кто-нибудь из соседей маме донесёт, что я давно тут, обидится ведь. Во-вторых, я совсем не хотел слушать, как Лёнька объясняет бабушке свои похождения. Пусть сам выкручивается… * * * Борис погостил в Сочи несколько дней и вернулся в Москву, а Лёня остался у бабушки. Неделю наслаждался тишиной и уютом родного дома, отсыпался, отъедался и отогревался не столько на южным солнышке, сколько благодаря долгим вечерним разговорам с Серафимой Ивановной. Бабушка не пыталась его воспитывать, скорее, высказывала свою точку зрения на Лёнину жизнь. По её мнению, давно пора было завести семью и тогда никаких проблем бы не возникло. – Возьми какую-нибудь девочку с Кубани, – втолковывала она внуку. – Тихую, домашнюю, без амбиций. Которой не надо на сцену, которой не нужна твоя слава. Чтобы сидела дома, пекла плюшки, стирала рубашки и была бы тебе по гроб жизни благодарна, что ты вытянул её в Москву в квартиру с горячей водой и центральным отоплением и ей не надо, как братьям и сёстрам, таскать вёдра от колодца, топить печь и ходить за скотиной. Создай образ примерного семьянина, и от тебя отстанут. А сам делай, что тебе нужно, только тихо, без показухи. Такая девочка за тобой следить не станет и сплетни собирать не начнёт, будет ждать тебя с гастролей и деток воспитывать. Досталось Лёне и за репертуар: бабушка считала, что Лёнька слишком наглеет, слишком много исполняет своих песен, слишком мало поёт про то, о чём принято петь. – Да не хочу я про «Ленин, партия, комсомол»! – возмущался Лёня. – Тошнит меня от такого «творчества»! – Не надо про «Ленин и партия», а комсомол чем тебе не угодил? Комсомол – это юность, молодость, порой наивность и готовность к подвигам: поехать на БАМ, построить город в тайге. Чем не романтика? – втолковывала бабушка, хитро поблёскивая глазами. – Напиши об этом песню! В жизни, мой хороший, нужно искать компромиссы. И это говорил хирург, ни на какие компромиссы ни в жизни, ни в профессии не шедший. Но Лёня понимал, что действительно зарвался. Никому на эстраде не позволялось то, что позволялось ему, начиная с репертуара: он успешно избегал «программных» песен, не состоял в Союзе композиторов, не писал правильных статей о советской культуре в одноимённую газету и даже в одежде умудрялся отклоняться от общепринятых стандартов – всё чаще вместо галстука или бабочки завязывал на шее платок, который виднелся в расстёгнутом вороте рубашки. Он не сомневался, что автор той злополучной статьи – Кигель, но наверняка его отличие от прочих коллег раздражало многих, и кто-то Андрея радостно поддержал. И Лёня постепенно начал оживать, понимая что делать дальше. Нет, конечно, он не собирался прямо сейчас мчаться на Кубань и тащить в жёны первую попавшуюся девицу, лишь бы снять с себя обвинения в распутстве и изобразить примерного семьянина. Этот пункт бабушкиного плана вообще ему претил, он не хотел себя связывать никакими обязательствами ни со столичными барышнями, ни с деревенскими. Но написать несколько правильных песен показалось ему хорошей идеей, тем более что бабушка это так интересно преподнесла. У него тут же родилась задумка написать о Сочи, ведь это хоть и не город-герой, но город-госпиталь, город милосердия, так почему нет песни о подвиге его жителей во время войны? Тем более, что Лёня своими глазами этот подвиг видел и даже отчасти в нём участвовал. А сейчас, когда он вернулся сюда, воспоминания бередили душу и сами просились вылиться в ноты. Инструмента у бабушки не было, но в доме Карлинских остался заброшенный Борькин «Бехштейн», и Борькина мама с удовольствием принимала в гостях Лёню, желающего помузицировать. За первой песней последовала вторая, на сей раз о детской дружбе, пронесённой через годы, – тоже на личном материале, разумеется. Ему на удивление хорошо в Сочи писалось. Тихо, спокойно, никто не дёргает на постоянные выступления и эфиры, не нужно никуда бежать, нет выматывающих поездок. Он гулял по безлюдному в это время года пляжу, сидел на берегу, бросая в море камушки, иногда отправлялся в горы, а потом возвращался к инструменту и писал. Подолгу висел на телефоне, обсуждая с Найдёновым новую идею и требуя стихи, делал аранжировки. Словом, опала превратилась в отпуск для тела и души. Только одно омрачало Лёнькино пребывание в Сочи – бабушкино угасание. Не замечать этого не получалось, а привыкнуть было невозможно. Никогда Лёнька не задумывался о том, что Серафима Ивановна гораздо старше родителей его ровесников, он привык воспринимать её как маму, хотя и звал бабулей. Она всегда была полна энергии, какой-то внутренней силы, казалась гораздо здоровее самого Лёньки, и он привык считать, что так будет длиться вечно. Но бабушка старела, и, хотя характер у нее оставался по-прежнему несгибаемым, здоровье подводило – она старалась не уходить далеко от дома, ограничиваясь покупками в ближайшем «дежурном» магазине со скудным ассортиментом, бо́льшую часть дня проводила в кресле у телевизора, а когда-то идеально чистый, чуть ли не стерильный дом приходил в запустение, по углам висела паутина, в шкафу с постельным бельём от всепроникающей сочинской сырости завелась плесень. Лёнька старался ей помогать по мере возможности, ходил за продуктами, сметал паутину, выбивал коврики, пытался что-то постирать, но по части хозяйства специалистом он был неважным. С каждым днём он всё больше убеждался, что надо поскорее достраивать кооператив и забирать бабушку в Москву, в нормальную благоустроенную квартиру. Тем более что она согласилась. Вот только где взять денег, с учётом того, что он без работы? Решение пришло неожиданно спустя два месяца. Рано утром зазвонил телефон, Лёня взял трубку, готовясь позвать бабушку – ему сюда никто не звонил, разве что Борька. Но спросили Леонида Волка. – Я вас слушаю. – Из МВД беспокоят. Лёнька тут же подобрался, лихорадочно соображая, что ему могут предъявить? Неужели левые концерты? Да когда это было-то! Неужели Кигель и тут постарался, в милицию донос написал? – Леонид Витальевич, – продолжал вежливый голос. – Скоро День милиции, мы очень хотели бы видеть вас в праздничном концерте. С «Родиной мира» и чем-нибудь новеньким, если можно. Лёнька опешил. – Я бы с удовольствием, – осторожно начал он. – Но, видите ли, я сейчас не выступаю по некоторым причинам, так что… – Мы знаем о ваших причинах, – спокойно подтвердил голос. – Но у нашего ведомства к вам нет никаких претензий. Поэтому мы не видим препятствий для вашего участия в концерте. Возвращайтесь в Москву, Леонид Витальевич, концерт через три дня. С вас «Родина мира» и что-нибудь из новенького! Лёня не верил своему счастью и в Москву улетел ближайшим же рейсом, взяв с бабушки обещание, что, как только он разберётся с квартирой, а теперь он разберётся очень быстро, она к нему приедет. Бабушка соглашалась, кивала с несвойственной ей кротостью, а на прощание поцеловала Лёньку в лоб, провела рукой по льняным волосам и сказала: «Будь счастлив, сынок». Очень эта фраза Лёньке не понравилась, какая-то она была не бабушкина. Но он торопился в аэропорт. Серафима Ивановна умерла через неделю после Лёниного отъезда. Просто легла спать и не проснулась. Волку пришлось вернуться в Сочи, едва успев показаться в Москве и отработать несколько концертов. Оцепеневший и замолчавший, он не то что петь, даже говорить не мог, да и не хотел. Похоронами занимался Борька, он же продавал дом и вносил вырученные деньги за кооператив, в который Серафима Ивановна так и не успела въехать. А скорее всего, и не собиралась. Теперь стала понятна и её покладистость, и спокойствие перед концом. На поминках Лёня полушёпотом повторял одну и ту же фразу: «Я не успел». Так что в конце концов Борис как следует встряхнул его и, глядя в глаза, отчётливо проговорил: «Ты успел самое главное. Благодари Бога, партию, Кигеля и кого хочешь, что ты всё-таки успел приехать в Сочи и побыть с ней. Всё остальное – ерунда!» Потом Леонид Витальевич всегда «успевал» – в день рождения и день смерти бабушки он приезжал в Сочи и ходил на кладбище, раскинувшееся высоко на горе, поближе к небу, с шикарным видом на море для своих обитателей. * * * Леонид Витальевич любил «Сапсаны». Да что там любил, скоростной поезд до Петербурга стал для него настоящим спасением, четыре часа – и ты в городе на Неве. Чуть ли не быстрее, чем самолётом, если учесть время на регистрацию, досмотр и дорогу до аэропорта. Он вообще старался поменьше летать, насколько позволяла его профессия, напрямую с перелётами связанная, – на самочувствии постоянные перепады давления сказывались не лучшим образом, и после полёта всегда хотелось прилечь хотя бы на пару часов. А в Петербург он должен был прибывать всегда в рабочей форме. Проводница его узнала, но Волк жестами показал, что не может говорить, мол, горло, он и шарфик ещё дома специально повязал, и ему понимающе покивали, поинтересовались, не принести ли чаю с молоком или ужин. На чай Леонид Витальевич согласился, а вот есть не стал – в Петербурге покормят. За окном на бешеной скорости пролетали посёлки и станции, а Леонид Витальевич, уютно завернувшись в принесённый плед, сидел с чашкой чая в просторном кресле первого класса и вспоминал, как всё начиналось. Сколько лет он уже мотается в Петербург, едва выпадет пара свободных дней? Пять? Семь? Много, для него много. Никогда он не был святым. Поначалу, когда стал набирать популярность и заметил, как изменилось к нему отношение женского пола, он почувствовал обиду. За плечами было столько неудач на любовном фронте, начиная с коварной школьницы Кати, выбравшей Армена, и заканчивая Оксаной, что Волк сделал для себя чёткие выводы относительно всех женщин. И внезапно возникший массовый интерес девчонок к его персоне только подтверждал догадку – им всем нужна только его слава, его положение. Сам по себе Леонид Волк никому не интересен, они хотят артиста Волка. Хотя в постели он не артист и уж петь точно не станет. И вроде как никто не жалуется, даже напротив. Но молодость брала своё, и Лёня решил, что не должен отказывать себе в удовольствиях, которые сами идут в руки. С чего вдруг? Так что дверь в его номер недвусмысленно хлопала не только во время крымских гастролей. И в Сибири, и на Урале, и на Дальнем Востоке. Потом надоело. Надоела доступность влюблённых барышень, надоели их восторженные глаза и глупые вопросы о новых встречах, а больше всего надоело, что и в постели они ожидали увидеть артиста. На полном серьёзе, каждая вторая думала, что он и там будет чуть ли не во фраке, с бабочкой и микрофоном, причёсанный, загримированный и дико обаятельный. А у Лёни было костлявое тело и привычка курить сразу после процесса, а по утрам, если он всё же засыпал раньше, чем успевал выпроводить очередную пассию, барышня видела рядом с собой не прекрасного принца из телевизора, а сонного, небритого и помятого мужика, обычно в весьма мрачном настроении. И Лёня чувствовал их разочарование, хотя ночью он старался едва ли не больше, чем накануне на сцене, и настроение портилось окончательно. Словом, ему надоело. И тогда появилась Натали, девушка, ради которой он изменил собственным принципам и данному себе обещанию больше не жениться. Первые лет пять их брака были почти идеальными, он и думать забыл про случайные связи. Зачем? Дома ждала молодая красавица жена, накрахмаленные простыни и высокие отношения. Которые вскоре переросли в слишком высокие. Лёня, уже накопивший огромный интимный опыт, недоумевал, что он делает не так. Почему Натали всё чаще и чаще находит предлог выставить его из спальни? Они не ссорились, днём всё было прекрасно – Натали вела с ним долгие разговоры о литературе и философии, если у Волка, конечно, находилось время, с удовольствием соглашалась послушать его музыку и что-то подсказать, посоветовать, они по-прежнему много общались, иногда она даже ездила с ним на гастроли. Но ночью у нее обязательно находился благовидный предлог отправить Лёню ночевать на диван: от банального «голова болит» до откровенного «мне не хочется». А если Лёня всё-таки добивался своего, то потом сильно жалел – у Натали был такой безучастный вид, что весь его пыл мгновенно остывал. Волк снова стал искать приключения на стороне, и даже не из-за физиологических потребностей. Скорее из-за потребностей духовных. У него просто не рождалась музыка, не возникало желания петь, записывать новые песни, придумывать новые программы, вообще творить, если он не был влюблён. Чувство влюблённости было ему необходимо. Только теперь Лёня выбирал объекты труднодоступные. Стоило ему встретить девушку, которая не делала восхищённые глаза и не падала в его объятия, как он вставал в охотничью стойку: кто такая, почему не заинтересовалась его звёздной персоной? Он начинал добиваться внимания и расположения и, как правило, одерживал победу. Новый роман длился несколько месяцев, потом находилась новая цель. И только с Настасьей всё получилось иначе. Да с ней с самого начала всё шло наперекосяк. Встретились они, смешно сказать, в книжном магазине в Петербурге. Смешно, потому что книги в то время Леонид Витальевич читал крайне редко – на них просто не оставалось времени. Он переживал вторую волну популярности и востребованности. После нескольких лет перестроечного забвения он с огромным удовольствием включился в поток корпоративных концертов, мотался по стране и ближнему зарубежью, умудряясь выступать по двадцать раз за месяц. В книжный магазин на Невском Волк попал случайно, нужно было выбрать подарок для высокопоставленного приятеля, на юбилее которого он вечером собирался спеть. Решив, что книга – лучший подарок, Леонид Витальевич нацепил очки и перебирал тома на книжных полках, постепенно убеждаясь, что совсем не разбирается в современной книжной индустрии. Не классику же дарить! А что? Что модно сейчас читать? Вот эти детективы в мягких обложках? Несолидно как-то для подарка. Богато смотрелись книги про охоту и рыбалку: твёрдые переплёты, тяжёлые тома с цветными иллюстрациями. Но приятель, насколько ему было известно, не увлекался ни охотой, ни рыбалкой. Случайно Леонид Витальевич забрёл в отдел эзотерики. Он даже не знал, что это такое, но увидел много красиво оформленных книг и остановился. Снял одну с полки, полистал. Понял, что ничего не понял, поставил обратно, снял вторую. Вроде бы про нужные вещи написано: про здоровье, любовь, отношения. И выглядит дорого. Он взял книгу и собрался идти на кассу, но вдруг услышал спокойный женский голос с лёгким прибалтийским акцентом: – Не лучший выбор. Спорная теория и очень много воды. Я бы посоветовала Блаватскую. Леонид Витальевич обернулся и увидел девушку, настолько красивую, что проигнорировать её слова и не вступить в диалог было просто невозможно. Точёная фигурка, тонкие черты лица, удивительного цвета – топлёного молока – волосы и невозмутимый, полный собственного достоинства взгляд. Волк привык находиться в окружении дам модельной внешности и мало чему удивлялся, а тут замер. Снял очки, приподнял брови. – Вот здесь полное собрание сочинений, – продолжила девушка, указав на полку, и протянула ему книгу, которую держала в руках. – А ту мерзость поставьте на место. Хотя весьма странно, что господин артист интересуется магией. Значит, узнала. Ну а кто твою морду сейчас не узнает, мысленно спросил сам себя Леонид Витальевич. Девушке не больше тридцати, он вполне мог бы быть кумиром её бабушки. В глазах никакого пиетета, тем более восхищения. Смотрит спокойно, даже слегка насмешливо. – Мне на подарок, – уточнил Волк. – Ах, ну конечно, мне следовало догадаться. Он уловил в её голосе оттенок разочарования. И пропал. Ему уже хотелось доказывать ей, что не такой он дурак, каким наверняка кажется благодаря глупым передачам и однотипным вопросам журналистов, заезженному репертуару и всему этому, ему самому осточертевшему, образу. – Вы любите кофе? – резко сменил он тему. – А в Петербурге его кто-то не любит?