Началось с того, что директор АвтоВАЗа попросил Лёню спеть шефский концерт на заводе в Тольятти. Просто так, по дружбе. Ну понимали все прекрасно, что дело не в дружбе, а в возможности купить машину без очереди, и Лёня понимал, и его музыканты. Коллектив, конечно, ворчал, им-то по машине не достанется и кому охота бесплатно работать? Но поехали, концерт отыграли. Лёнька рассчитывал, что ему прямо там машину и продадут, но не тут-то было. Оказалось, что нужно возвращаться в Москву, ехать на какой-то там склад и чуть ли не подпольно получать автомобиль. Замечу, всё за собственные деньги, не бесплатно. Сейчас даже вспоминать смешно, а тогда Лёнька сильно переживал. Ну ещё бы, Кигель уже ездил на «Волге», а у Марата Агдавлетова вообще была иномарка! Которая, кстати, на ладан дышала и постоянно ломалась. Но иномарка же! А Лёнька всё ещё добирался на концерты на метро или в крайнем случае на такси, причём в общественном транспорте его обязательно кто-нибудь узнавал, и тогда весь вагон начинал домогаться, выспрашивая подробности артистической жизни и требуя автограф. В общем, машина нужна была Лёньке позарез. И вот наступил тот самый день, Лёнька отправился за автомобилем. Мы условились, что первым делом он заедет к нам с Полей, возьмёт нас и мы поедем кататься. Замечу, что прав у Лёньки не было! Управлять автомобилем нас учили в школе в старших классах на уроках автодела, но, во-первых, с тех пор прошло лет пятнадцать, а во-вторых, никаких бумажек об окончании водительских курсов нам тогда не выдавали. Но Лёньку этот вопрос, кажется, совершенно не заботил. Мы с Полиной торчали у окна, поджидая его. Я знал, что он должен получить «шестёрку», легко отличимую по круглым фарам. Да и не так уж много машин тогда по Москве каталось, честно сказать. Лёнька мечтал о вишнёвом автомобиле, но какой именно цвет ему достанется, никто не знал. Наконец я заметил приближающуюся к нашему подъезду «шестёрку». Вишнёвого цвета! Бедная машина вихляла так, будто за рулём сидел в стельку пьяный водитель. К тому же не видящий габаритов, потому что прижаться к тротуару у Лёньки не получилось – машина встала посреди двора, загородив всем дорогу. Дверца открылась, и вывалился Лёнька, довольный как веник! Он задрал голову, отыскал наши окна и заорал: – Вишнёвая! Спускайтесь, поедем кататься! Вот очень сильно я сомневался, что хочу с ним ехать кататься. Но мы с Полей всё-таки вышли во двор, поздравить новоявленного автомобилиста. Я хлопнул его по плечу и хотел было пожать руку, но увидел, что руки у Лёньки заняты – он поддерживал штаны! – Ты чего? – поразился я. – Штаны без ремня сваливаются, – пояснил Лёнька, всё ещё сияя, как медный пятак. – А ремень где потерял? – Так вишнёвая же! Ни черта я не понял из такого объяснения. Оказалось, что начальнику склада, который распределял машины, очень понравился ремень на Лёнькиных брюках. Я даже не помню, что там за ремень у него был, по-моему, обычный кожаный, ну может, с какой-то особой пряжкой. Лёнька его во время зарубежных гастролей купил, он же у нас всегда был шмоточником. Ну и начальник склада заявил, что если Лёньке хочется именно вишнёвый «жигуль», а не как у всех нормальных людей белый, то тот готов посодействовать вот за этот ремень. Так Лёнька и приехал к нам, теряя по дороге штаны. И смешно, и грустно. А сколько раз Лёнька ходил в магазины с заднего крыльца! Улыбался какой-нибудь заведующей тёте Маше, рассказывал ей актёрские байки и отвечал на глупые вопросы, чтобы получить кусок нормального мяса или палку копчёной колбасы к празднику! Уже во время перестройки, когда в Москве было просто не найти качественных продуктов, мне в больнице второй месяц задерживали зарплату, а Полинка как раз ходила беременная, только Лёнька нас и выручал – притаскивал то молочку, то фрукты, то соленья, удовлетворяя все гастрономические прихоти моей жены. Хотя сам тоже находился в полной заднице. Но об этом потом. Вернёмся пока в восьмидесятые. Итак, Лёнька обзавёлся машиной, но ездил на ней так, что я закрывал глаза и молился, если оказывался с ним рядом. Права он тоже получил по блату, полагаю, что спел какой-нибудь шефский концерт для работников милиции. Я убеждал его пойти поучиться, но товарищу артисту ведь постоянно некогда. Потом уже, к концу девяностых, у него появился водитель, а тогда вишнёвая «шестёрка» рассекала по Москве, подрезая другие машины и останавливаясь в самых неожиданных местах: я однажды лично был свидетелем, как Лёнька припарковался на автобусной остановке и ещё удивился, почему я возмущаюсь, нормально же, в карманчик заехал, не мешает никому! Быт постепенно налаживался, он обставил квартиру пусть советской, но вполне приличной мебелью, наконец-то исполнил мечту детства и добыл себе «Бехштейн», за которым писал новые песни. В творческом плане всё тоже складывалось благополучно, он выпускал каждый год по пластинке, собирал стадионы, гастролировал по стране и иногда даже вырывался на зарубежные гастроли, много снимался на телевидении. Неустроенной оставалась только личная жизнь. Я знал, что он поумерил пыл и стал более разборчив в отношениях с женщинами, но о женитьбе речь по-прежнему не шла. Лёньку вполне устраивала свобода. Я несколько раз намекал другу, что пора подумать о семье, но Лёня безапелляционно заявлял, что чистые рубашки ему поставляет Ленуся, а домашней еды он может поесть у нас. – Ты о старости подумай! – замечал я в таких случаях. – Стакан воды подать некому будет, и всё такое. Но Лёнька только отмахивался. Ну да, какая старость, когда нам тогда едва сорок исполнилось. И если я, то ли в силу профессии, требующей серьёзности и педантичности, то ли благодаря наличию пусть маленькой, но всё-таки семьи ощущал себя взрослым человеком, то Лёнька порой совершал поступки совершенно мальчишеские. А как ещё назовёшь всю эту историю с Афганистаном? * * * Лёня ссорился с Борисом крайне редко. Они могли спорить, кричать, доказывая каждый свою правоту, но до ссоры обычно не доходило, а тут поругались серьёзно. Лёнька хлопнул дверью и уехал домой, после чего не появлялся у Карлинских больше месяца, даже не звонил. А потом улетел в Афган, как и обещал. Собственно, из-за Афганистана они и поссорились. Борис был категорически против поездок туда. – Ты артист, – доказывал он. – Твоё дело петь со сцены красивые добрые песни. В белом костюме и с бабочкой. А ты куда собрался? Ты думаешь, там концертные залы тебя ждут и гостиницы с трёхразовым питанием? Лёня, там война! Настоящая война! – Хватит стращать! – отмахивался Лёня. – Все наши туда ездят, Кигель, например, собирается! Да все! Некоторые по несколько раз! И ничего! – Что «ничего»? «Наши», как ты выразился, тоже туда ездят! – орал Борис. – Думаешь, мало оттуда медиков в цинковых гробах вернулось? Я вот понимаю, что от меня, не последнего кардиохирурга, толку будет гораздо больше в Москве, нежели в каком-нибудь военном госпитале в Кабуле! – От меня там будет толк! Боря, солдаты сами передали просьбу меня послушать! Хотят меня и Зайцеву, но Маша сказала, что не поедет. По политическим соображениям, видите ли! Как будто у солдат нет политических соображений и есть выбор! Они-то отказаться не могут! – Хватит играть в благородство! Лёня, там стреляют, понимаешь? И бомбы с самолётов падают! Это он не просто так сказал, конечно. И Лёня вспыхнул. – Ничего, мне уже не четыре года! Артисты всегда ездили на фронт! И я поеду! И поехал, уговаривая себя, что выполняет гражданский долг. Поехал доказать и Борьке, и себе, что мужик. Музыкантов с собой брать не стал, даже не предложил никому, кинул в чемодан два костюма, решив, что война войной, а на сцену нужно выходить в приличном виде, и поехал. Конечно, артистов охраняли. К нему сразу приставили целую команду – машину сопровождения, бойцов с автоматами. И условия старались создать человеческие: ночевал Лёня в штабных палатках, ел вместе с командирами. Везде его встречали с распростёртыми объятиями, из Афганистана он привёз целую стопку фотографий с военными: и с автоматом, и на танке, и в МИГе. И никто не тащил артиста на передовую, он выступал либо в госпиталях, либо на заставах на импровизированных сценах перед солдатами. Но впечатлений всё равно набрался. Хуже всего приходилось в госпиталях, хотя ему казалось, что уж он-то точно знает, чего ожидать. Не он ли пятилетним карапузом бегал по огромным корпусам санатория имени Орджоникидзе, заставленным койками с ранеными бойцами? Не он ли звонким голосом пел для них «Катюшу» и «Чёрное море моё», ещё толком не выговаривая букву «р» и запинаясь, стоило перейти с пения на обычную речь? Но оказалось, что в детстве всё воспринимается совершенно иначе. Первое выступление было самым страшным. Лёню привезли в Кабульский госпиталь, куда поступали тяжелые раненые со всех остальных госпиталей. Он почему-то решил, что концерт организуют в каком-нибудь свободном помещении, вроде актового зала, где соберутся ходячие бойцы и будет хоть какое-то подобие сцены. Но едва Лёня переступил порог госпиталя, как стало понятно: ни свободных помещений, ни ходячих бойцов здесь нет. Койки стояли повсюду, на каждом свободном метре пространства, в два-три яруса. Нижние ярусы занимали так называемые ампутационные больные, средние – раненые с установленными аппаратами Илизарова, жуткими железными конструкциями на ногах для наращивания костной ткани. Всё это Лёне на ухо объяснял его сопровождающий Игнат, двухметровый детина, десантник, личная охрана Волка на время поездки. Лёня кивал, едва успевая сглатывать вязкий ком, подступающий к горлу. Его начало мутить, как только они вошли в палату. Запах стоял ужасный: разлагающейся крови, мужского пота и дешёвого табака – практически все, находящиеся в сознании, курили прямо тут. – Вот здесь для ребят и надо выступить, – шёпотом сказал ему Игнат. – Большие концерты не нужны, просто пройдите по палатам, расскажите что-нибудь, спойте. Подбодрите бойцов. Они отсюда домой улетят. Кто сможет. Лёня вздрогнул. Кто сможет. И что там, дома? В двух метрах от Лёни на койке лежал парень без ног и одной руки. Лёня даже не сразу понял, что это человек, а не гора сваленных на матрас тряпок. Вот он вернётся домой. Героем. И начнётся для него новая война. Что он будет делать? Сидеть в четырёх стенах и ждать, пока старенькая мама принесёт поесть? А ведь ему лет двадцать, от силы. Вот что было иначе в его детстве. Лёня был ребёнком, и раненые солдаты казались ему какими-то удивительными существами – взрослыми, весёлыми, уверенными в себе. Они с ним шутили и дарили ему пряники. Он вспомнил бойца, который первым объяснил маленькому заикающемуся мальчику, что ему нужно пропевать слова. Наверное, среди тех раненых были и с ампутированными конечностями, и с другими тяжелыми повреждениями, и кто-то вот так же, как здесь, глухо стонал в подушку, и тоже пахло кровью, но в детской памяти остались только улыбки и смех, песни и пряники. А сейчас сорокалетний Леонид Волк стоял перед искалеченными мальчишками, которые годились ему в сыновья, и прекрасно чувствовал их отчаяние, безысходность и боль, которыми пропиталась палата. И он должен был их как-то подбодрить, что-то сказать. Господи, что?! А его тем временем заметили. – Эй, ребята, да к нам же Волк пожаловал! Артист! – вдруг донеслось с дальней койки. – Да не гони! – тут же ответил кто-то. – Это у тебя после анестезии глюки. – Иди ты! Сам посмотри! Волк! Лёня почувствовал себя совсем глупо. Что он стоит-то на пороге? Надо что-то делать. Он уже забыл и про костюм, который привёз с собой, и который был бы тут абсолютно неуместен, и про отсутствие аккомпанемента. Вышел на середину комнаты, судорожно вдохнул и всё-таки улыбнулся, заставил себя. – Здравствуйте, бойцы! Вот, привёз вам привет от артистической братии! – Правда Волк! – Колян, да проснись ты, смотри, кто у нас в палате! – Леонид Волк! Лёня подождал, пока все обсудят его появление, и когда бойцы примолкли, тихо спросил: – Что вам спеть? Песен про войну у него в репертуаре было достаточно, но с разных сторон вдруг стали выкрикивать совершенно другие названия: «Старая любовь», «Мой дом», «Город у моря». Потом уже Лёня понял, что на войне нужно петь о мире и, когда подбирал программу концертов, намеренно ставил в них побольше лирики. И он ходил между кроватями, без всякого аккомпанемента пел то, что просили, и расписывался на каких-то огрызках, и жал руки, часто перебинтованные, и рассказывал какие-то байки, а бойцы смеялись как ненормальные. В одной палате он проторчал не меньше часа, пока Игнат не увёл его в следующую – туда уже доползли слухи, что в госпитале артист Волк, и жаждали его увидеть. Потом была третья палата, четвёртая. Поздно вечером, перед отбоем его увели в глухую каморку, куда втиснули койку и застелили относительно чистым бельём. Медсестричка с горящими глазами, видно, тайная поклонница таланта Волка, пыталась его покормить, принесла тарелку супа, но Лёню тошнило, теперь уже не от запаха, к которому он привык, а от усталости. Он выпил стакан чая и завалился спать, но ещё долго не мог уснуть – за стенкой стонали сразу на несколько голосов, а стоило прикрыть глаза, сознание услужливо подсовывало увиденные за день картинки: искалеченные тела и мальчишеские лица с застывшими от тоски глазами. Три недели провёл Лёня в Афганистане, побывал в ещё нескольких госпиталях, дал больше десятка концертов в различных дивизиях. И вроде бы привык и к камуфляжу, в который его переодели в первый же день, и к бронетранспортёру, на котором перемещались от одного места дислокации к другому, и к забивающейся в горло афганской всепроникающей пыли, и даже к грохоту канонады. Под обстрел, к счастью, ни разу не попал, но зарево от бомбёжки видел, и пикирующие истребители видел, и ничего внутри не дрогнуло – ну самолёт и самолёт, не страшнее всего остального. За все три недели голос ни разу не подвёл, хотя петь приходилось до изнеможения, а когда Лёня вернулся в Москву, голос пропал. Совершенно. Лёня даже говорить мог только шёпотом. Но ни к Борьке, ни к каким-либо другим врачам не пошёл. Заперся дома и несколько дней отсыпался, отмокал в ванне и просто лежал возле телевизора, смотря всё подряд, пытаясь адаптироваться ко вроде бы привычной, но так не увязывающейся с тем, что происходило в Афганистане, жизни. А потом зазвонил телефон, и его позвали на какую-то съёмку. Петь не требовалось, снимали для телевидения, с использованием фонограммы, и он поехал. У Леонида Витальевича было много наград. Смешно сказать, больше, чем у бабушки, военного врача. Если бы он вдруг решил их все надеть, на пиджаке места бы не хватило. Почётные знаки к званиям Народного и Заслуженного, всякие памятные медали и ордена за благотворительную деятельность, громко звенящие побрякушки, годные только на то, чтобы потом, когда весь этот цирк, именуемый его жизнью, закончится, уложить на бархатные подушечки. Никогда он их не надевал и с большой иронией относился к желающим вручить ему очередную медальку. Но среди всего этого блестящего барахла была одна награда, которая лежала у него отдельно в маленькой коробочке. Единственный орден, который он считал действительно заслуженным, – орден Дружбы. Теперь его вручали по вполне мирным поводам: за вклад в развитие образования, культуры, здравоохранения и прочее. Но Волк получил его за поездки в Афганистан и всегда об этом помнил. * * * Из дневника Бориса Карлинского: Случайно увидел очередное ток-шоу с Волком в качестве главного героя. Никогда не любил смотреть на Лёньку по телевизору. Он всегда казался каким-то неестественным. Причёска волосок к волоску, галстук под самое горло затянут, даже лицо как будто не Лёнькино, неживое, с килограммом штукатурки, скрывающей морщины в уголках глаз и губ. Нормальные человеческие морщины, вполне естественные в нашем возрасте. Зачем их прятать? Но у телевизионщиков свои представления о красоте, им нужны в кадре свежие молодые лица, даже если их обладатели уже глубокие дедушки и бабушки. И то, что Лёня говорит с экрана, мне обычно не нравится. Врать по любому поводу – ещё один закон не знаю уж чего, телевидения ли, шоу-бизнеса или эстрады? Даже на безобидные вопросы, вроде «где вы собираетесь провести отпуск?», обязательно нужно соврать. Сегодня вот Лёня рассказывал, что очень любит отдыхать в Турции, в уединённом отеле на острове. С дорогой супругой, разумеется. Чушь. Турцию он терпеть не может, а отпуск по системе «всё включено» напоминает ему откармливание скотины на убой. Ему нравится ездить в Европу, он любит старые города, вроде Праги или Вены, по улочкам которых можно бродить бесконечно, заходя в сувенирные магазины, кофейни и музеи. И Натали ездит в Турцию без него. К чему это враньё на ровном месте? Многолетняя привычка отделять себя настоящего от создаваемого на сцене образа? Скрывать личное даже в мелочах? Своеобразный способ защиты от пронырливых журналистов? А потом ведущая назвала Лёньку живым классиком отечественной эстрады, и я отчётливо заметил, как друга перекосило, несмотря на грим. Ну да, особенно приятно определение «живой», с подтекстом «всё ещё». Девушке-то лет двадцать пять, не больше, ей Волк кажется динозавром. Лёня начал махать руками и объяснять, что он старается быть современным, любит работать с молодёжью и каждый год записывает десятки новых песен, и тут я не выдержал, вырубил ящик. И задумался. А ведь правда, Лёнька, можно сказать, единственный уцелевший артист того поколения, продолжающий выступать. И на фоне современных исполнителей очень сильно выделяется и по возрасту, и по репертуару да по всему! Удивительно как получается. БÓльшую часть коллег смыло волной перестройки, кто-то ушёл на пенсию, кто-то подался в бизнес, кто-то вообще эмигрировал. Самые сильные остались – не святая троица, постоянно конкурировавшая между собой: Волк, Кигель и Агдавлетов. Причём Лёня неизменно от обоих отставал. Кигель старше и быстро вырвался вперёд, Агдавлетов – вообще баловень судьбы, ему каким-то непостижимым образом удавалось получать лучших авторов, лучшие эфиры, лучшие поездки. У Лёньки было бесспорное преимущество: композиторский талант, он мог обеспечить сам себя репертуаром, не зависел ни от авторов, ни от аккомпаниаторов. С его редкой музыкальностью мог обходиться даже без инструмента. Сколько раз случалось, что в какой-нибудь деревне, куда заносила его гастрольная судьба, не было пианино или оно в таком состоянии, что лучше уж вообще без него. И Лёнька пел просто под хлопки зала, ногой отстукивая себе ритм. Тем не менее Лёньке всегда казалось, что он второй или третий. Он последним из них троих получил народного, у него была ниже концертная ставка, его реже звали на «Огоньки» и «Песни года». Я много раз объяснял ему, что не нужно догонять, не нужно соревноваться – у каждого свой зритель, и чёрт с ними, с государственными подачками в виде званий и квартир, которые кому-то дают бесплатно, а кто-то вынужден строить сам. Зато у Лёньки была такая зрительская любовь, которая не снилась ни Кигелю, ни Агдавлетову. Что творили его поклонницы – это отдельная история! Помню, как-то я приехал к нему домой рано утром после ночного дежурства. Поднимаюсь по лестнице и вижу, что возле его двери целая делегация. Девчонок пять или шесть расположились на ступеньках с рюкзаками, как будто в походе, и сидят. Кто-то дремлет, привалившись к стеночке. Я едва протиснулся между барышнями, чувствуя на себе их внимательные взгляды, позвонил в дверь. Открыла Натали, они тогда уже вместе жили. – Быстро заходи! – прошипела она, придерживая дверь. И только когда я оказался внутри квартиры, выяснилось, что девушки со вчерашнего дня в засаде, ожидают его светлость Леонида Витальевича! А Леонид Витальевич боится, что его порвут на сувениры, и не знает, что делать: то ли милицию вызывать, то ли дома отсиживаться. В итоге барышень выгонял я, но они потом регулярно возвращались. Любил народ Лёньку, очень любил. И девушки, и бабушки, и простые работяги с заводских проходных, и интеллигенция в лице врачей и учителей. Но Лёнька всё равно страдал комплексом неполноценности и оглядывался на коллег. Я, конечно, не психоаналитик, но, по-моему, это у него из детства. Уже и забыл он про своё заикание, а ощущение, что ты не такой как все, осталось. И он старался изо всех сил быть не хуже, причём доходило до смешного. Агдавлетов записывал пластинку итальянских песен, Лёнька загорался идеей тоже спеть что-нибудь на иностранном языке. Откопал где-то записи дико популярных тогда «Битлов», сделал собственную аранжировку, Найдёнов написал русский текст, Лёнька спел, а музыкальные редакторы схватились за голову: низкопоклонство перед Западом, чуждая советскому слушателю музыка и так далее. Лёню даже вызывал «на ковёр» председатель Гостелерадио и орал на него минут тридцать, объясняя, чем нормальный исполнитель отличается от «западных охламонов». Пластинка так и не вышла, и Лёнька недоумевал, почему же итальянские песни Агдавлетову петь можно, а ему английские, даже с русским текстом, нельзя? Похожая ситуация была и с Кигелем. В начале восьмидесятых творческое объединение «Экран» сняло о нём музыкальный фильм. Тогда музыкальные фильмы вошли в моду, практически о каждом известном артисте что-нибудь снимали, а о Маше Зайцевой так вообще фильма три вышло. Но на Машу Лёня как-то особо внимания не обращал, а вот за творчеством Кигеля следил пристально. Фильм получился неплохой, как бы сейчас сказали, эпичный. Андрей играл сам себя и показывал зрителям трудовые будни артиста: и репетиции, и гастроли, и процесс записи песен, и концерт, после которого он, весь такой уставший и измождённый, героически принимал поздравления и цветы, раздавал автографы. В фильме прозвучало штук двадцать песен Кигеля, в том числе написанная специально по такому случаю песенка со скромным названием «Я – певец эпохи». Мы с Полиной валялись от хохота, когда смотрели сей шедевр, вот кто от скромности не умрёт, так это Андрей. А Лёнька сидел мрачный-мрачный, он фильм уже видел и теперь следил за нашей реакцией. – Не вижу ничего смешного, – проворчал он, когда прошли титры. – Этот самовлюблённый индюк совсем стыд потерял. Певец эпохи! – Не злись, для здоровья вредно, – посоветовал я. – Ты-то почему до сих пор фильм не снял? – Да зачем? Кому он нужен? Народ веселить, демонстрируя своё я? – Так ты нормальный сними! Не просто о себе любимом, а с сюжетом. Что-нибудь такое современное, с танцами, с хорошим балетом. Лёнька задумался, а через пару недель сообщил, что написал сценарий и уже отнёс его на телевидение и вроде бы там даже дали добро. Интересная у него задумка была: показать зрителям целую историю любви. Как будто бы он случайно встречает прекрасную незнакомку и влюбляется, начинает за ней ухаживать и писать ей песни, которые будет петь под её балконом. Причём песни Лёнька планировал включить в фильм только новые, специально сочинить отдельный цикл. Идею одобрили, начались съёмки. Самое интересное, что снимали в Ленинграде и роль прекрасной незнакомки играла миниатюрная девушка с белокурыми волосами, очень похожая на Настасью. Совпадение или ирония судьбы? У кого-то из классиков я читал, что всё написанное непременно сбывается. Видимо, придуманный Лёнькой сценарий так причудливо воплотился в жизнь спустя больше десяти лет. Снимали фильм несколько месяцев, Лёнька пропадал в Ленинграде, а когда приезжал, взахлёб рассказывал, какой шикарный получается материал, какие там будут песни, какие современные аранжировки он придумал. Специально для фильма он сшил два новых костюма и, вот уж совсем нетипичный для Лёньки поступок, брал уроки хореографии, чтобы не выглядеть на фоне балета слоном в посудной лавке. Одним словом, в фильм Лёнька всю душу вкладывал. Планировалось, что фильм выйдет к майским праздникам, но праздники прошли, а его так и не показали. Лёнька переживал, пытался узнать через знакомых редакторов, в чём дело. Потом наступило лето, мёртвый для телевидения сезон, когда никаких премьер не происходит, и мы ждали осени, но и осенью фильм не показали. Лёня поехал в Ленинград на киностудию выяснять отношения и вернулся как в воду опущенный. Ленту запретил худсовет: советские цензоры придрались к какой-то ерунде – там слишком фривольные танцы не понравились, тут строчка в песне. Лёнька пошёл на компромисс, предложил вырезать нежелательные сцены, переписать танец, но в конце концов ему прямым текстом сказали: «Вы выбиваетесь из привычного образа. Такой Волк советскому зрителю не нужен».