Самое интересное, что фильм на телеэкраны всё-таки вышел. Спустя ровно десять лет, уже после перестройки, когда на телевидении творился полный беспредел. Это было удивительно, как раз в те годы и Волк, и Кигель, и Агдавлетов, и прочие артисты их поколения на экранах почти не появлялись, стали вроде как не нужны. Их место заняли наглые молодые дарования, распевающие под фонограмму и гастролирующие по стране тремя составами двойников. Кто и зачем выпустил залежавшийся Лёнькин фильм? Понятия не имею. Может быть, посчитали, что раз в советские времена цензура завернула, значит, в перестройку – самое то? Но никакого ажиотажа фильм уже не вызвал, обалдевший от перемен зритель просто его не заметил. А Лёне так вообще всё равно на тот момент было. И вот теперь юная журналистка называет Лёньку ветераном и мэтром, и он морщится, но в общем не отрицает, потому что глупо отрицать очевидное. Он действительно стал ветераном и мэтром. Агдавлетов умер лет пять или семь назад. Кигель ещё в строю, иногда выступает, но тяжело болеет, перестал гастролировать, редко снимается. И Волк наконец-то ни на кого не оглядывается, ни с кем не делится славой. И спрашивать никого не надо, что петь, что записывать. Но теперь он ведёт войну не с цензорами и худсоветами, а с самим собой. Продержаться ещё год, сохранить зрительский интерес, найти силы выходить, веселить, улыбаться. Иногда мне его жалко. Его счастье, что у него есть Настасья. Пожалуй, она единственное его утешение и единственная надежда. * * * Петербург заливало дождём. Вода хлестала так ожесточённо, будто намеревалась смыть город на Неве к чёртовой матери. В квартире было сыро и неуютно, хотя Леонид Витальевич сразу как вошёл, включил сплит-систему на обогрев. Он стоял у окна и смотрел на улицу, ждал появления миниатюрной красной машинки. Название всё время забывал, что-то такое нетривиальное. Он в это чудо техники с трудом помещался, а Настасье в самый раз: маленькая, маневренная, легкая в управлении и припарковать можно в любом месте без проблем. Чем дольше он ждал, тем больше его одолевали сомнения. И зачем он это сделал? Зачем приехал? Разобранный и физически, и душевно. Очередное проявление эгоизма с его стороны, мол, вот он я, какой есть, любите меня и жалейте? Сам-то он что сейчас может предложить Насте? Волк даже не был уверен, что способен на секс. В данный момент ему больше всего хотелось просто поговорить. М-да, поговорить… С «поговорить» у него нынче даже сложнее, чем с сексом. И зачем демонстрировать свою немощь Насте? Чтобы она окончательно в нём разочаровалась? И в следующий его приезд просто не взяла трубку? Старый ты дурак, всё ещё считаешь, что твой звёздный статус что-то решает? Вот уж кому-кому, а ей точно плевать на твоё положение. И если ты ей и нужен, то исключительно в рабочем состоянии. – Тебе не следовало приезжать к той девушке. Леонид Витальевич вздрогнул и резко обернулся. Настя стояла у него за спиной, скрестив руки на груди и глядя на него внимательно и встревоженно. Ну конечно, открыла своим ключом. Но как она так подкрадывается? На слух он не жаловался, однако Настя двигалась практически бесшумно. – К ка-акой де-евушке? Настя появилась так неожиданно, что Леонид Витальевич напрочь забыл всю заранее заготовленную речь. – К рыжей девушке, которую убили, – спокойно произнесла Настя, продолжая смотреть прямо в глаза. – Вообще не нужно было приезжать туда никогда. Тебя видели соседи. Неужели ты не понимаешь, что твоё лицо слишком приметное, особенно в Бутово? – Го-осподи, я ни-икогда к это-ому не при-ивыкну, – вздохнул Леонид Витальевич и привлёк Настю к себе, осторожно обнимая. Она была настолько меньше его, и ниже, и тоньше, что он до сих пор прикасался к ней очень бережно, словно боясь сломать. Хотя знал, прекрасно знал, какая сила таится за этой внешней хрупкостью. Как знал и то, что она заранее будет в курсе вещей, о которых он ей не говорил. Он ведь ни словом не обмолвился ни про убийство Лизы, ни про следствие. Допустим, что-то могли сказать по телевизору, вот только телевизор Настя никогда не смотрела, насколько он знал, в её квартире его даже не было. – Что ты натворил? – Настя водила руками по его спине, и он чувствовал исходящее от неё тепло. – Когда ты уже угомонишься? Тебе обязательно нужно под каждую юбку залезть? Волк отстранился. – Что за глу-упости? У ме-еня ни-ичего с ней не бы-ыло! Ты же до-олжна чувство-овать! – Не было, – покладисто согласилась Настя. – Но ты хотел, чтобы было. И не ври мне! – Она непло-охая пе-евица! Я хо-отел, что-обы она пе-ела у ме-еня в ко-оллективе. У неё во-озникли про-облемы, я по-оехал ли-ично по-оговорить, по-омочь. Настя поморщилась, и Волк осёкся. Ну да, он ведь не объяснил, почему так разговаривает. Или ей не надо объяснять? Впрочем, даже если не надо, она не обязана терпеть и разбирать его невнятную речь. Он прекрасно понимал, как раздражает людей заика. – Про-ости, со мно-ой се-ейчас тру-удно разго-оваривать. Это с де-етства. Я те-ебе не ра-асказывал. Вдру-уг ве-ернулось… – Да замолчи ты уже! – резко оборвала его Настя и прищурилась, внимательно посмотрела ему в глаза и стала медленно перечислять. – Ты заикаешься с четырёх лет, это как-то связано с самолётом. Кажется, немецким. Да, немецким, на борту свастика. В двадцать твоё заикание кто-то заговорил. Кто-то очень сильный. Сильнее меня? Да, кажется, сильнее. Но того человека уже нет в живых. – Ты зна-ала или се-ейчас… Она отмахнулась: – Подозревала. У тебя в районе горла неправильная какая-то пульсация, будто сгусток энергии, чужой энергии. Не важно. Ты не заострял внимания, и я не стала вдаваться в подробности. Настя смотрела одновременно ему в глаза и как будто сквозь него, делая немного нервное движение рукой, словно быстро листала невидимые страницы. Она всегда пугала Волка в такие моменты, превращаясь из милого нежного существа в нечто непонятное и сильное. Даже внешне как будто старилась, черты лица заострялись, взгляд леденел. Волк не любил, когда она «колдовала», и она старалась в те дни, которые они проводили вместе, не использовать свои необычные способности. Да и незачем было. Сила силой, а иногда хочется побыть хрупкой беззащитной девушкой в объятиях взрослого, уверенного в себе мужчины. – Ты её не убивал… Я вижу, как она ругается с каким-то мужчиной, не с тобой… Она испытывает к нему отвращение. И к себе тоже. Не пойму… Леонида Витальевича передёрнуло. – Всё, всё, оста-ановись, пожа-алуйста. Я не хо-очу ни-ичего зна-ать. У него было странное отношение ко всему сверхъестественному. Он не мог отрицать, что какие-то высшие силы и люди, с ними общающиеся, существуют – бабушка Тася, когда-то избавившая его от заикания, служила лучшим тому подтверждением. И всё-таки он до конца не верил. С большим скепсисом относился к расставленным Натали по всему дому иконам, категорически отверг её идею повенчаться, когда это стало возможным. Из всех связанных с церковью ритуалов соблюдал только один – поедания куличей на Пасху. Но Настя, казалось, его не слышала. – Зачем ты трогал нож? Ты с ума сошёл? – Я хо-отел его выта-ащить. Я ду-умал, она ещё жи-ива. Чё-орт во-озьми, я испу-угался! Леонид Витальевич нервно прошёлся из стороны в сторону, схватил пульт от сплит-системы и прибавил температуру. Его начинало морозить. Ну почему в этом проклятом городе всё время так сыро? – Лёня, тебя же взяли с поличным! – ужаснулась Настя. – Отпечатки на ноже, кровь на одежде. Тебя задержали, ты ночевал в тюрьме? – В СИ-ИЗО, – поправил Волк. – На-астенька, да-авай не бу-удем. Идё-от сле-едствие, у ме-еня е-есть а-адвокат, ка-ак ни-ибудь ра-азберутся. Она, похоже, увидела что-то ещё, потому что светло-голубые глаза вдруг потемнели, губы поджались. Настя дёрнула головой, повела плечами, словно сбрасывая с них какой-то невидимый груз. Подняла на него взгляд. – Всё будет хорошо. Следователь на тебя не думает. Тут всё будет хорошо. – А где бу-удет пло-охо? – со вздохом спросил Волк, усаживаясь в кресло. Настя не ответила, быстрым шагом ушла в ванную комнату. Он знал, что теперь ей нужно было срочно принять душ или хотя бы вымыть руки и лицо, избавиться от той информации, которую она считала. Настя вернулась с двумя дымящимися чашками красного, пахнущего корицей и ещё какими-то специями чая, поставила на столик перед ним, села на подлокотник его кресла. Леонид Витальевич вопросительно поднял бровь. – Ты ре-ешила изме-енить ко-офе? – У тебя сердце ноет, тебе нельзя. И не вздумай глотать всякую гадость. – То-огда, бо-оюсь, голо-одной оста-анешься ты. Он, конечно, имел в виду не обычный голод. Настасья усмехнулась: – Это мы ещё посмотрим. Двигайся, слон. Устроилась в его кресле, практически у него на коленях, умостила голову на плече. И так здорово было пить горячий чай, чувствуя тепло молодого тела, и не хотелось думать ни о Петрашевской, ни о юбилейном концерте, находившемся под угрозой срыва, ни о чём. * * * Из дневника Бориса Карлинского: Я, кажется, уже писал, что если когда-то Лёньке и завидовал, то касалось это только его отношений с Настасьей. Удивительная женщина, никогда я таких не встречал. Ведьма, истинная ведьма, хотя Лёнька и не любил это слово, считая, что оно несет негативный оттенок. Ничего подобного. Чертовски красивая молодая ведьма. Насколько я знаю, никому она зла не делала. Вела частную практику в Петербурге, снимала всякие там венцы безбрачия, порчи и сглазы, предсказывала будущее, в общем, обычный набор мистических услуг. Особо свою деятельность не афишировала, в популярные телевизионные битвы колдунов и магов не рвалась, приходили к ней в основном по знакомству, благодаря сарафанному радио. Она даже фиксированной платы за работу не брала, каждый приносил, сколько может. Но в накладе не оставалась, по крайней мере, я всегда видел её в дорогой одежде, с изысканными украшениями. Притом, что от Лёньки она материальную помощь категорически не принимала, чем сильно отличалась от всех его предыдущих пассий. Обычно девушки у Волка менялись с такой скоростью, что он не считал нужным их со мной знакомить. Да и зачем? А Настасью привёз на какой-то Новый год. Для него новогодние праздники всегда становились сущим наказанием: все съёмки «Огоньков» и «Песен года» заканчиваются в ноябре-декабре, а январь – абсолютно мёртвый в смысле работы месяц, никто артистов не приглашает. Все сидят дома или улетают в тёплые края, проматывать полученные за новогодние корпоративы гонорары. Но Лёнька тёплые края не любил, считая, что на Новый год должен быть снег и ёлка, а не песок и пальмы. В детстве в Сочи, где со снегом беда, мы всегда старались на праздники поехать в Красную поляну, поиграть в снежки. Теперь он каждый Новый год маялся в четырёх стенах, щёлкая пультом от телевизора в безнадёжной попытке посмотреть что-нибудь без участия собственной морды. А в тот год ему повезло, Натали плюнула на «неправильного» супруга, не желающего проводить каникулы как все приличные люди, и улетела на Бали с подругой. Счастливый Лёнька тут же сорвался в Петербург к Настасье. Но в Питере ему быстро надоело, и он приволок её к нам. Настя поначалу была явно не в восторге, но потом они вдруг спелись с Полинкой. Надо сказать, моя Поля никогда не окружала себя подружками, вообще не очень верила в женскую дружбу. А тут они вдруг сошлись, обнаружили кучу общих тем, шушукались вечерами, даже готовили вместе. Получились великолепные каникулы: мы с Лёнькой катали шары в бильярдной и пили у камина сваренный нашими девочками глинтвейн, Настасья чего-то там ворожила Поле и учила Мишельку раскладывать карты. Идиллия. Что интересно, сколько лет мы пытались сдружить жён, ничего из этого не выходило. Между Полиной и Натали искрило так, что только гляди, чтобы не рвануло. Бывает же, когда люди абсолютно друг с другом несовместимы. Так что в итоге мы бросили эту затею, и, если Волк отмечал юбилей, Полина старалась пропустить торжество и потом поздравить его лично, лишь бы не встречаться с Натали. А Натали в свою очередь отправляла Лёню на наши семейные приёмы одного. Много женщин я перевидал рядом с Лёнькой: и жён, и тех, кто пытался ими стать, и случайных подруг на одну ночь, и задержавшихся на месяц-другой пассий. Лёнькино отношение к ним менялось: чем старше он становился, чем больше опыта набирался, тем циничнее смотрел на спутниц, подозревая каждую в намерении залезть в его кошелёк или с его помощью попасть на сцену. А с Настасьей всё получилось иначе. Трудно было представить более непохожих друг на друга людей: хрупкая внешне, но очень сильная внутри Настя и грозный патриарх сцены Волк, которого на самом деле очень легко обидеть. Про разницу в возрасте я вообще молчу, она же ему практически внучка. А мировоззрение? Атеист, дитя советской эпохи, и ведьма, верящая в приметы и гадающая на воске? Но что-то их соединяло. Уж насколько я счастливый в семейном плане человек, и то рядом с этими двоими хотелось погреться. Больше всего мне нравилось, что она не давала Лёне спуску, не позволяла ему себя сломать, подчинить своей воле. Господин артист же у нас привык быть центром Вселенной. Всё в мире для него и вокруг него. Он пришёл домой – бросайте все дела, бегите его кормить, обогревать, облизывать. Ему наскучило – он развернулся и ушёл спать. Или вообще уехал из дома без объяснения причин. Потом свалился, как снег на голову, заявил, что они вместе летят куда-нибудь на его гастроли. Так было с Натали да и со всеми остальными, но только не с Настасьей. Она моментально ставила его на место, пресекая любые попытки собой командовать. И Лёнька бегал на задних лапках, стараясь угодить даме. Что, признаться, очень шло на пользу его характеру. Но по-настоящему я начал ценить Настасью, когда Лёнька заболел. Её он не посвящал, что собирается оперироваться, – больше всего боялся показаться ей старым, немощным. Да он вообще никого не посвящал, всячески стараясь скрыть предстоящую операцию и от коллег, и от журналистов. Дело было летом, артисты разъехались по курортам, кому до него какое дело? Настасья тоже привыкла, что он может не звонить по несколько недель. Она приехала сама на второй день. Отвратительный, тяжёлый второй день. Лёнька ещё лежал в реанимации и совершенно меня не радовал скачущим сердечным ритмом и блуждающим взглядом. Я торчал около него, ломая голову, что ещё в друга влить, а главное, куда: у него и так в каждой руке было по капельнице, а подключичку ставить я не хотел – больно рискованно, проблем потом не оберёшься. Я уже материл себя, что вообще взялся за него. Будь на моём месте другой врач, да хоть бы и Петрович, второй наш ведущий кардиохирург, он бы не сомневался, какое лекарство колоть, к каким ещё мерам прибегать. И я бы не сомневался, если бы тут лежал кто другой, а не Лёнька. В отделении, конечно, все знали, что у Карлинского какой-то особый пациент. Под дверью постоянно маячили медсёстры, на случай если понадобится помощь, но я работал и за врача, и за сестру, и за нянечку. Разве что Илья, наш анестезиолог, ещё в палату заходил. И вдруг появляется Настасья. Как она прошла через охрану внизу, через сестринский пост? Ведьма, одно слово. Бледнее обычного, растрёпанная, глаза на пол-лица. Повторюсь, никто её не предупреждал, никто ничего не говорил. На расстоянии в семьсот километров или сколько там между Петербургом и Москвой, почувствовала, что с Лёней что-то не так. Начала «смотреть», как она говорит. И примчалась. – Борис, я хочу помочь. Замерла в дверях. И куда только её уверенность в себе делась? Смотрит на меня растерянно, словно боится, что выгоню. Ну или испугалась, у меня-то вид был немногим лучше, чем у Лёньки. Я, вконец измотанный этим засранцем и его хреновым здоровьем, только рукой махнул: – Заходи, чего уж теперь. Халат только надень. Вот оно, твоё сокровище, спит. Сокровище не совсем чтобы спало. Я его выключил очередным уколом, чтобы не маялся – приятными первые дни после шунтирования назвать трудно, операция травматичная. Настя села возле него, взяла за руку. И вот тогда я понял, что настоящая магия – это не размахивание ритуальными кинжалами, чёрные свечи, черепа, заклинания и прочий цирк. Настоящая магия – это любовь, искреннее желание помочь. Возможно, каким-то волшебным образом и усиленное. Настя просто сидела рядом и держала его руку в своей весь день. К вечеру и аритмия исчезла, и давление поднялось до нормальных показателей. Когда Лёнька проснулся, долго смотрел на Настасью, пытаясь сообразить, что она тут делает, и не наркотические ли это глюки, а убедившись, что его ведьма вполне материальна и не собирается падать в обморок от Лёнькиного некондиционного вида, вдруг попросил есть. Вот тут у меня окончательно от сердца отлегло. Ещё один член моей странной сборной семьи. Лишь бы только его светлость, господин артист ничего не испортил. Он у нас большой специалист женские судьбы ломать. Или они сами об него ломаются, чёрт их разберёт. Но Настасью мне жалко, удивительная она девочка.