Свадьбу играли всё в том же «Метрополе», на мне было шикарное платье, которое Лёнька привёз из Италии. Правда, в Италию он ездил без меня, на зарубежные гастроли просто подругу он взять не мог. Ещё одна причина поскорее стать женой. С моей стороны пришло человек пятьдесят, все школьные и институтские подружки, родня, мамины и папины друзья. А вот с Лёниной, как ни странно, были только Карлинские и его отец. Коллег-артистов Лёня звать не стал, сказал, что не хочет смешивать личную жизнь и работу. Я тогда ничего не поняла: почему бы не позвать коллег? Тем более известных артистов. Но Лёня решил по-своему. На свадьбе я впервые познакомилась с Карлинскими, причём Лёня мне представил Бориса как лучшего друга, а Полину чуть ли не как сестру. Очень мне эта пара не понравилась. Они оба так на меня смотрели, будто я у них что-то собираюсь украсть. Их собственного Волка? Полина мне вообще показалась помешанной на кастрюльках клушкой, она посреди вечера вдруг начала мне рассказывать, что Лёню обязательно нужно кормить горячим, что у него слабый желудок и он очень любит суп из куриных потрошков. Господи, какой бред! Вот мне на свадьбе было как раз до супа из потрошков! Если Полина превратила свою жизнь в пляску у плиты, то я этого делать точно не собиралась, о чем ей тут же и сообщила. Какое ей вообще дело? Мне казалось, она ничего не понимает в наших с Лёней отношениях и лезет со своими глупыми советами. Борис мне ничего не говорил, но бесил ещё больше. Он все время крутился возле Лёни, все организовывал, всем руководил: и застолье вел, и распоряжался, когда что подавать, и конкурсы устраивал. Но больше всего следил, чтобы жених не остался голодным, чтобы его не продуло у открытого окна, чтобы его не споили увлекшиеся тостами гости. У меня даже мелькнула мысль, а не голубой ли он. Прямо такая нежная забота! И Лёня постоянно с ним общался, у них не кончались темы для обсуждения, они то и дело вспоминали какие-то истории из совместного общего прошлого, которые рассказывали гостям. Я же не хотела ничего знать о прошлой жизни Лёни, а Карлинские в моём понимании как раз к прошлой жизни и относились. Теперь-то все должно было быть иначе, думала я. Какие супы, когда Лёня водит меня в лучшие рестораны? Мы будем путешествовать по миру и, наверное, поедем даже в Париж! Ведь позвали его один раз, позовут и ещё! И он возьмёт с собой меня, законную супругу. Как же я жестоко ошибалась… На свадьбе я познакомилась и с Лёниными поклонницами, и это знакомство оказалось еще менее приятным. В зал их никто не пустил, и они толпились снаружи, разглядывая через окна, что происходит внутри. Я чувствовала на себе их явно недоброжелательные взгляды, тем более что сидели мы как раз напротив окна. Но когда я попросила официанта их разогнать, Лёня внезапно вмешался. – Зачем? Девочки никого не трогают, и вы их не трогайте. У них и так сегодня большое горе. «Девочкам» было лет по тридцать, а кому и сорок! На что надеялись эти старые кошёлки в ужасных старомодных платьях и очках с двойными стёклами, я совершенно не понимала. Нет, потом я выяснила, что среди поклонниц Волка полно и симпатичных, и молодых, но они как-то по-разному группировались, как будто на концерты бегали одни, а под окнами стояли другие. Мало того, когда мы выходили из ресторана, толпа «девочек» как по команде ринулась на нас. Они выкрикивали поздравления Волку, но на меня смотрели так, словно хотели испепелить одними взглядами. И Лёня, вместо того чтобы нырнуть в ожидавшую нас машину, остановился, стал благодарно раскланиваться, подписывать конверты пластинок, ещё какие-то бумажки, которые ему протягивали. Про меня он забыл, я стояла возле машины, мёрзла на октябрьском ветру в своём лёгком платье и покорно ждала его. Какая-то женщина из толпы сунула ему в руки букет цветов. Ему, а не мне! А Лёню это даже не смутило, он механически взял цветы, поблагодарил. Начался наш медовый месяц в Ленинграде, где Лёня отрабатывал концерты, а оттуда мы полетели в Сочи. Я хотела в Крым, в детстве мы с папой и мамой часто там отдыхали, мне очень нравилась Ялта, но, во-первых, Лёня достал путёвки в санаторий именно в Сочи, а, во-вторых, он говорил, что хочет показать мне город своего детства. И мы поехали. Сочи мне не понравился сразу. Было жутко холодно и мокро, постоянно шли дожди, и одинарные окна не спасали от сырости и ветра. Сыростью, казалось, всё пропиталось насквозь: одежда, постель, полотенца. В углах нашей комнаты виднелась плесень, а высушить полотенце после бассейна было совершенно невозможно и приходилось раз за разом вытираться мокрым. Санаторий показался мне ужасным, облезлым и унылым. Из-за непрерывно хлещущего дождя мы не могли никуда выйти и оставалось либо сидеть в номере, даже без телевизора, либо ходить на процедуры, чем Лёня и занялся с большим удовольствием: ванны, массаж, какие-то там полоскания и прогревания. Он утверждал, что всё это очень полезно для его голоса, и активно лечился. А мне абсолютно не хотелось бегать по врачам. Наконец погода наладилась, и мы пошли гулять. Я надеялась, что Лёня поведёт меня в приличное кафе на море, но он посмотрел на меня как на сумасшедшую: – Возле моря сейчас очень холодно. Да и не работает там ничего. Пойдём, я тебе лучше покажу дом, где прошло моё детство. И потащил меня на гору, через какие-то непролазные чащи, почти в лес. Я даже не предполагала, что там люди живут, но оказалось, что за санаторием имени Орджоникидзе есть несколько узких улочек с маленькими домами. Мы долго поднимались, петляли, я устала и натёрла ногу, наконец он вывел меня к неказистому домику с таким гордым видом, словно это был дворец. Мы походили вокруг, но внутрь заходить не стали. Лёня объяснил, что дом продал после смерти бабушки, и мне стало совсем неинтересно. Каким надо быть дураком, чтобы продать дом в Сочи? Правда, толку от такого дома, до моря полчаса пилить, и развалина-развалиной, даже туалет во дворе! На другой день мы пошли на рынок, я хотела купить нормальной еды, потому что в санатории кормили отвратительно – безвкусными жидкими супами и кашей-размазнёй. Лёня рассказывал, что в Сочи продают очень вкусный домашний сыр и домашнее вино. Но едва мы вошли в торговый павильон, как Лёню узнали. – Ай, смотри, да это же Волк! – с кавказским акцентом воскликнула одна из торговок. – Точно, Волк! Лёнька! Вы помните, Нонна, он вот таким вот приходил сюда за сыром? Его бабка Сима очень уважала мой сыр! – Конечно, помню! А с ним ещё второй мальчик был, толстенький такой, Боря! – А теперь большой человек! Артист! Лёнечка, иди сюда, у меня яички есть домашние. Ты будешь яички? И «Лёнечка», мой самоуверенный, обласканный славой супруг смущался, краснел и растерянно улыбался, позволяя пожилым тёткам себя тормошить. Про меня он опять забыл. Я подошла к продавщице лет тридцати, которая точно не могла помнить Лёню ребёнком и в общем сумасшествии не участвовала, стала выбирать яблоки и персики. – А это что? – ткнула я на незнакомый фрукт тёмно-фиолетового цвета, сложенный аккуратной горкой. – Инжир. Название мне ни о чём не говорило, а цена на экзотику была приличной. – Дайте парочку. – Парочку килограммов? – усмехнулась девушка. – Парочку штук. – И как я должна их взвесить? Меньше килограмма не продаю. Меня так возмутил её спокойный тон, что я даже не нашла что ответить. Забрала яблоки и персики, за которые заплатила, отошла от прилавка и уже за спиной услышала: – Достали эти бздыхи. В санаторий возвращались, нагруженные продуктами. Лёньке бесплатно надавали и сыра, и вина, и яичек, и каких-то местных сладостей из орехов, и даже варёной кукурузы, а я несла авоську с фруктами. По дороге пожаловалась ему на продавщицу. – У вас в Сочи всегда так хамят? – поинтересовалась я, видя, что он никак не реагирует на мой рассказ. – Нет, только бздыхам, – усмехнулся муж. – Она ведь права, два инжира на весах не взвесишь. Ты могла взять килограмм и даже два. Я люблю инжир. Казалось бы, какая мелочь, просто эпизод. Но такие эпизоды потом повторялись очень и очень часто: окружённый славой и вниманием, Лёня не вдавался в мои проблемы, предоставляя мне возможность самой разбираться во всех бытовых вопросах. Если дома текли трубы, я должна была вызвать сантехника, выслушать от него, как у нас всё плохо, сбегать с ним на рынок или в магазин купить недостающую деталь, потом следить за процессом ремонта, а в конце ещё и поставить ему бутылку. А Лёня приходил поздно ночью после концерта, открывал кран, чтобы смыть грим, и хорошо, если вообще замечал, что кран теперь работает как надо. Через неделю кран снова ломался, и Лёня, облитый водой, возмущался, что я вызвала не того мастера, не проследила, не досмотрела. Я предлагала взяться за ремонт самому, но он же артист, у него съёмки, и вообще он завтра на гастроли улетает. Его работа всегда была для него оправданием. Он зарабатывает деньги, а я должна обеспечивать быт, потому что у него просто нет времени на такие мелочи, как починка крана, заточка ножей или ремонт стиральной машинки. Доходило до смешного! В начале девяностых он привёз домой посудомоечную машину. Они тогда только появились и казались диковинкой. Лёне её подарили спонсоры какой-то телепередачи, в которой он снимался. В те времена артистам постоянно что-нибудь дарили, он то ящик газировки домой притаскивал, то телевизор. Однажды принёс целую коробку шоколадных яиц с сюрпризом. Видимо, снимался в детской программе. Ящик простоял у нас неделю, потом Лёня отвёз его Борькиной Мишельке. Но вернёмся к посудомоечной машине. Лёня заволок её в дом с видом первобытного человека, завалившего мамонта, поставил посреди кухни и сообщил, что отныне я свободна от мытья грязной посуды. Если учесть, что Лёня был дома в лучшем случае неделю из месяца, а семья наша состояла из нас двоих, то я не особо страдала от обилия грязных тарелок. Но зачем отказываться от подарка? Машинка целый месяц стояла посреди кухни, мешая всем ходить. Лёня улетел на очередные гастроли, потом снимался в телевизионном проекте и приходил домой за полночь. У него не было ни времени, ни сил на подключение чуда техники. Тем более что её надо было врезать в трубу, а это сварка, а сварочного аппарата у него нет, и вообще нашлась тысяча причин, чтобы ничего не делать. Передвинуть машинку я тоже не могла и продолжала на неё ежедневно натыкаться. Через месяц к нам домой заглянул Борис. Зашёл на кухню, увидел агрегат, выслушал мою печальную историю, хмыкнул и стал закатывать рукава. Спустя час один из лучших кардиохирургов столицы закончил сложнейшую операцию по подключению посудомоечной машины к водопроводной сети. Причём ни сварочный аппарат, ни другие экзотические приспособления ему не понадобились. Тот наш отдых в Сочи тоже закончился в стиле Волка. Где-то через неделю его вдруг вызвали в Москву для участия в творческом вечере очередного всеми уважаемого композитора. Я думала, он откажется, ведь у нас медовый месяц, но Лёня, ни минуты не раздумывая, согласился и начал собирать чемодан. – Ты отдыхай, – заявил он. – А мне надо работать. – Неужели без тебя не обойдутся? Ты же не единственный певец на эстраде! – удивилась я. – Вот именно, что не единственный, – вздохнул Лёня. – Без меня-то обойдутся. Обойдутся один раз, потом начнут обходиться постоянно. Понимаешь, в нашей профессии нельзя отказываться от приглашений никогда. И улетел. Я надеялась, он выступит и вернётся, но в Москве нашлись какие-то срочные дела, съёмки, потом его пригласили на гастроли. В общем, остаток нашего медового месяца я провела в полном одиночестве в облезлом и сыром санатории. Опять зарядил дождь, и я целыми днями сидела у окна и читала взятые из библиотеки книжки. Вскоре я стала ненавидеть слово «гастроли». Я не понимала, как можно так жить. Он совершенно себе не принадлежал, его постоянно куда-то отправляли. Только приедет с юга, из какой-нибудь Астрахани, выясняется, что надо ехать на север, в Архангельск, или на Дальний Восток, в Благовещенск. Лёня менял климатические и часовые пояса, простужался, не высыпался. У него даже выработались особые привычки, связанные с кочевым образом жизни: он приспособился спать в любое время суток, в любом месте и в любой позе – в самолёте, в поезде, в машине, едва усевшись, немедленно засыпал, пусть на час или два. С собой он, помимо чемодана, всегда возил небольшой портфель, который не надо было сдавать в багаж. В таком обычно носят документы, а у Лёни там лежала смена белья, бритва и тёплый свитер. После того как его багаж несколько раз терялся, он взял за правило самое необходимое держать при себе. Лёня мотался по стране, а я сидела дома одна. Все мои надежды на интересную жизнь разбивались о его работу. Даже если у Лёни выдавалось несколько свободных вечеров, меньше всего ему хотелось проводить их со мной в театре или тем более на концерте. Он уставал от людей, шума, постоянного внимания к собственной персоне и в свободное время предпочитал лежать дома на диване, желательно в полной тишине. Приехав с гастролей, мог вообще сутки не разговаривать, а когда, уже после перестройки, у нас появилась большая квартира на Берсеневской и Лёня обзавёлся отдельными комнатами, стал запираться там. Я скучала по нему, мне хотелось рассказать ему все свои новости, побыть рядом, а он мечтал, чтобы его оставили в покое. В первое время я пыталась бороться с таким положением вещей. Сначала попробовала ездить с ним на гастроли. Он не выразил восторга по этому поводу, но в очередной тур меня взял, предупредив, что ничего хорошего меня не ждёт. И оказался прав, потому что в первом же городе нас поселили в неотапливаемую гостиницу. Зимой! Сочинский санаторий по сравнению с ней показался мне раем, там постельное бельё было хоть и влажным, но, по крайней мере, чистым! А тут под тяжёлым и дурно пахнущим одеялом обнаружилась серая, в одном месте дырявая простыня, в туалете не работал бачок, а из шкафа вылез огромный таракан. Я отыскала администратора и стала требовать, чтобы нам поменяли номер. В конце концов Лёня уже был народным артистом республики и имел право на человеческие условия. Администратор внимательно меня слушала, кивала, соглашалась, но помочь ничем не могла – нас и так поселили в лучший номер единственной гостиницы этого города. Я даже не хотела представлять, что творилось в остальных, не самых лучших номерах! Я старалась быть полезной на гастролях, создать Лёне хоть какой-то комфорт – сбегать в магазин купить колбасы, чтобы перекусил до концерта, постирать что-то по мелочи. Но вскоре выяснилось, что он в моей помощи не нуждается – во время поездок его бытом заправляла Ленуся. О, это совершенно особый персонаж. Ещё одна жертва обаяния Волка, преданная ему как пёс. Она тоже невзлюбила меня с первого взгляда, решив, что я собираюсь лишить её работы. Она на тот момент обслуживала Лёню больше десяти лет и всё умела лучше меня! И рубашки ему отглаживала без единой складочки, и воротники могла так накрахмалить, чтобы они и стояли, и шею ему не натирали, и в любом городе, в любой дыре сырники ему по утрам жарила, и чёртов суп из потрошков на обед варила. И Лёня не скрывал, что её суп ему нравится гораздо больше, чем мои бутерброды с колбасой. – Но не могу же я таскать с собой плитки и кастрюли! – возмутилась я. – И не надо, – покладисто согласился Лёня. – Лена получает за это деньги, таскать кастрюли – её прямая обязанность. Вот и получилось, что на гастролях делать мне было нечего. Лёня приводил меня на свои концерты, но, во-первых, если все билеты были проданы, мне приходилось сидеть где-нибудь на приставном стуле. Во-вторых, его выступления мне особого удовольствия не доставляли, напротив. Я видела, как он нервничает до концерта, видела, как без сил валится в ближайший тёмный угол после, и меня раздражало, что столько энергии отдаётся в никуда – жадному неблагодарному залу, зрителям, которым всегда мало и которые, выходя, будут обсуждать не только голос Лёни, но и его внешность. Чего я только не услышала, сидя в партере! Как бы он ни спел, обязательно находились ценители, которые считали, сколько раз он нечисто спел. Кто-нибудь непременно заявлял: «Волк-то уже совсем не тот! Стареет! И дыхалка ни к чёрту. А вот раньше…» К слову, Лёне едва исполнилось сорок, и он был как никогда в голосе. А некоторых барышень интересовал отнюдь не голос, и они громким шёпотом делились наблюдениями, сколько там чего у Лёни в штанах. И вот на них Лёня тратил все силы! После утомительного переезда он спал до полудня, потом кое-как приводил себя в порядок, мы обедали Ленусиной стряпнёй и ехали в концертный зал настраивать звук. Там же он распевался, готовился к выходу на сцену. Потом два часа шёл концерт. Если нам везло и в городе какой-нибудь ресторан работал допоздна, мы ужинали там, но чаще всего опять ели в номере то, что приготовила Ленуся, и ложились спать. Или прыгали в поезд или автобус, чтобы к утру добраться до очередного пункта назначения. Бывало, что гастроли проходили в каком-нибудь красивом городе и мне хотелось посмотреть местные достопримечательности, тем более, что принимающая сторона рада была провести экскурсию. Но Лёня чаще всего отказывался и предлагал мне ехать одной. Он предпочитал лишние несколько часов поспать или просто посидеть в тишине номера. Мне порой даже казалось, что я его раздражаю. Чёртов характер Волка постоянно требовал уединения. Он ведь у нас ещё и композитор, творец. И музыку мог писать, только оставшись один. А если обстоятельства долгое время не давали ему в одиночестве посидеть за инструментом, он начинал срываться на окружающих. Обычно спокойный, уравновешенный, он становился настоящим психом, которого раздражает каждая мелочь, вроде звякнувшей о стакан ложки или работающего в соседней комнате телевизора. Но стоило Лёне добраться до пианино и выплеснуть то, что рождалось где-то в глубине его души, к нему возвращалось прежнее благостное настроение. Я ездила с ним на гастроли год или два, а потом ужасы кочевой жизни мне основательно надоели. Я поняла, что ничего не изменится. Пермь, Казань, Барнаул, Владивосток, и опять, и опять по кругу. Пока он объедет все крупные города Сибири, по нему соскучатся на Кавказе, а там и какая-нибудь союзная республика захочет послушать Волка. Гастрольная круговерть не закончится, будут снова и снова повторяться холодные гостиницы и грязные постели, полупустые магазины и выкачивающие силы концертные залы. И если Лёня называл это творчеством и получал какое-то своё извращённое удовольствие от выходов на сцену, то я не видела в этом ничего хорошего. Мотаться за ним, как декабристка, только чтобы быть рядом? Так мы толком и не общались. За два часа до концерта привычный Лёня превращался в абсолютно чужого мне человека с отсутствующим взглядом, не замечающего никого и ничего. И в нормальное состояние возвращался уже ночью, когда приходило время ложиться спать. И я прекратила за ним ездить, посвятив себя дому. Впрочем, была и другая причина. Я забеременела… На этом месте прежде бойко ложившийся на бумагу рассказ прервался. Два дня Натали никак не могла заставить себя вернуться к наполовину исписанной тетради. Слишком уж скользкой была тема, слишком привыкла она скрывать эту сторону их с Лёней жизни. Да, она решила писать всё как есть, но где найти меру откровенности? Лёнька, конечно, сволочь, но, если она расскажет всю правду, очень уж получится неприглядный портрет. Надо ли? Столько лет прошло. Натали бродила по городу, подолгу сидела в кафе, наблюдая за куда-то спешащими людьми, даже пошла в Эрмитаж, сама не понимая зачем. Как будто надеялась там, среди картин и скульптур, найти ответ на мучивший её вопрос. Как же трудно начать говорить правду после десятилетий вранья. Так у них с Лёней было заведено: держать лицо в любой ситуации. Он врал журналистам, рассказывая про идеальную семью, заботливую жену и прекрасную хозяйку. Она врала подругам про доброго и внимательного Лёню, а на неудобный вопрос о детях грустно опускала глаза и бормотала что-то про нездоровье. Пусть лучше сочувственно замолкают, чем узнают правду. Ей очень хотелось с кем-нибудь посоветоваться, но с кем? С главным редактором журнала-заказчика? Глупо, журналистам нужны сенсации, и чем больше «жареных» фактов о Волке сообщит Натали, тем для них лучше. С подругами? Теми самыми, которым она врала, что ли? С родителями? Невозможно. Их она никогда не посвящала в подробности семейной жизни, отделываясь дежурным ответом: «У нас всё хорошо». Тем ответом, который всех устраивал, который от неё хотели услышать. Это ведь папа приучил её ещё в первые годы совместной жизни с Волком. Натали уже и не помнила в деталях, что произошло, чем Лёня её обидел. То ли забыл про годовщину свадьбы, улетел на гастроли и даже не позвонил. То ли ей доложили об очередном романтическом увлечении Лёни. Не суть важно, обстоятельства стёрлись из памяти, она помнила только ощущение жуткой обиды и безысходности. В отчаянии Натали поехала к родителям. Появилась на пороге родного дома с небольшим чемоданчиком, куда сложила самые любимые платья, косметику и подаренную на свадьбу фарфоровую вазочку. Дверь открыл отец. Посмотрел на её заплаканное лицо, на чемодан и сразу оценил ситуацию, встал на пороге, перегородив проход. – Пошла домой, дура, – отчеканил её любимый, её замечательный папа, который в детстве всегда защищал дочь от обидчиков. Натали дар речи потеряла. Уже готовый сорваться с языка рассказ о подлеце-муже застрял в горле. Она размазывала по щекам слёзы и в изумлении смотрела на отца. – Даже знать ничего не хочу. Он – твой муж. Надо было думать, когда за него выходила. А теперь молчи и терпи такого, какой есть. Так Натали в один день узнала и секрет прочного брака родителей, и то, как ей надо себя вести в дальнейшем. Молчать и терпеть. А ещё улыбаться и изображать для посторонних, что у них всё хорошо. Да, всё замечательно просто. Телефон молчал уже больше недели. Она прекрасно знала, что Лёню выпустили под залог. Трудно оставаться в неведении, когда все телеканалы сочли своим долгом осветить эту историю. И если консервативный Первый по крайней мере остался в рамках приличия и понадеялся, что недоразумение с известным и уважаемым артистом скоро разрешится, то другой, особенно «любимый» Лёней канал постарался докопаться, кто такая убитая Лиза Петрашевская, и сделал массу любопытных предположений относительно того, что Волка с ней связывало. Постельный мотив был, конечно же, на первом месте. Сволочь! Старая похотливая сволочь, волочащаяся за каждой юбкой. Стоило Натали вспомнить унизительную сцену в СИЗО и не менее унизительный для неё сюжет телеканала, как внутри всё начинало кипеть от злости. Нет, надо рассказать всю правду. Пусть люди узнают, каков их любимый артист, ветеран, мать его, сцены, на самом деле. И всё-таки она беспокоилась. Лёня должен был позвонить, не в его правилах исчезать так надолго. Где его черти носят? Опять у Карлинских поселился? Или поехал к очередной даме сердца? Господи, сколько их у него? Натали звонила домой, и Дарья бодро рапортовала, что Леонид Витальевич в Москве, регулярно появляется, очень занят на съёмках. Врала, конечно. Деревенская дура. Она работала у них уже лет десять, и с первого дня окончательно и бесповоротно встала на сторону Волка. Постоянно пытается его прикрывать, носится перед ним на задних лапках. Натали давно бы её выгнала, но Лёня жёстко заявил, что не потерпит череды посторонних людей в доме. «Или оставляй Дарью, или готовь и прибирайся сама. Я к ней-то еле привык. Ты хочешь у нас проходной двор устроить?» Он не шутил, Натали стоило немалых усилий уговорить его вообще взять домработницу. Господин артист же превыше всего ценит покой и уединение, а жена, значит, должна триста квадратов на карачках сама мыть? Почему же он не звонит? Воспринял всерьёз её слова о разводе? Обиделся за пощёчину? Да глупости, как будто в первый раз. В последние годы она уже не скрывала своего раздражения, и ссоры случались часто, и до рукоприкладства доходило. Исключительно с её стороны. Она кричала, а он молчал. Тогда, чтобы добиться хоть какой-то реакции, Натали могла залепить ему пощёчину или просто толкнуть, выплеснуть эмоции. Он ни разу не дал сдачи, чёртов джентльмен с кавказским воспитанием, считал, что женщина неприкосновенна, и его невозмутимость ещё больше выводила Натали. Она как раз возвращалась после прогулки, поднималась в свой номер на лифте, когда зазвонил телефон. Не глядя нажала кнопку приёма в надежде услышать знакомый, чуть растягивающий гласные голос. Но трубка защебетала тонким голоском Зейнаб, жены Кигеля. «Заклятой подруги», как называла её Натали. – Наташенька, как ты поживаешь? Она терпеть не могла, когда её называли Наташей. Всегда представлялась «Натали» и не позволяла никаких склонений. Лёня в первые годы пробовал экспериментировать, она была и «Натусей», и просто «Тусей», но каждый раз упорно его поправляла, и он в итоге привык. Но Зейнаб перевоспитанию не поддавалась. Такая же упёртая, как и её муж, и с той же отвратительной привычкой лезть в чужие дела. – Нормально поживаю, – процедила сквозь зубы Натали, ожидая какой-нибудь гадости. И гадость незамедлительно последовала. – Слышала в новостях про Лёню. Такой ужас, такой ужас. Но я уверена, всё образуется. Артиста никто не посмеет тронуть, тем более в таком возрасте… В каком возрасте? Ну в каком возрасте, хотелось закричать Натали. Что вы все из него старика делаете? Твой Андрей-то уж постарше, наверное. Вопрос возраста мужа для неё всегда был сложным, особенно после того, как Лёня начал болеть.