Леонид Витальевич сидел в кресле, прикрыв ноги пледом, и пытался читать. На коленях у него лежал томик Бунина «Тёмные аллеи». Он давно хотел его перечитать, но всё не находилось времени. У действующего артиста вообще редко есть время на серьёзную литературу, в самолёте или зале ожидания проще и удобнее коротать часы за газетой. Хорошие книги требуют вдумчивого и неторопливого чтения. Томик он купил вчера в ближайшем книжном магазине. До этого пытался читать с Настиного планшета, но быстро вернул электронное чудо хозяйке – в его руках оно вело себя непредсказуемо, само по себе переворачивало страницы и выключалось. Но и после покупки бумажной книги дело не шло – он никак не мог сосредоточиться на том, что читает. Леонид Витальевич поминутно поднимал голову и поглядывал поверх очков на Настасью, пристроившуюся с шитьём у окна. Такая умиротворяющая картина: женщина с рукоделием на фоне серого питерского неба. Белые волосы собраны в хвост, кончик языка прикушен от усердия, тонкие пальцы ловко обращаются с иголкой и ниткой. И благословенная тишина: не бормочет телевизор, не играет музыка, не доносятся голоса спорящей жены и домработницы, не лает собака. Впрочем, он хотел бы, чтобы Маэстро был здесь. Так странно. Натали одно время увлекалась вышивкой, мастерила какие-то там подушечки с цветами, которые потом валялись по всему дому. Но его хобби жены только раздражало – раздражали и подушечки, не вписывающиеся в интерьер, и то, что ему предлагалось каждый раз по возвращении домой восхищаться ими. Ему после очередного концерта и банкета вот только о подушечках поговорить и хотелось. А уж любоваться процессом ему и в голову не приходило. Теперь же вот, любуется. Настя не вышивала подушечку. Она шила тряпичную куклу, на вкус Леонида Витальевича, весьма страшненькую, с выпученными глазами и растрёпанными волосами. – На заказ, – объяснила она. – Ты задержался, а у меня клиенты ждут, я не могу их подводить. – Это-о что, ву-уду? – уточнил он, с опаской поглядывая на заготовку. – Почему обязательно вуду? И нет, я не буду втыкать в неё иголки. Просто заговорённая кукла на удачу – в бизнесе, в любви, в учёбе. Не лезь, пожалуйста, великий специалист. Он не обиделся и лезть не стал. Тихонечко уселся в уголке с книжкой и размышлял, каким необычным получилось на сей раз их свидание. Ничего подобного за все годы их романа не случалось. Впервые Настасья не отправляла его домой, не выгоняла. И они даже не ссорились. С первого дня всё пошло не по обычному сценарию, не было даже бурной любовной сцены, с которой всегда начиналась встреча. Настасья тогда угадала: Леонид Витальевич и правда не слишком хорошо себя чувствовал, и они весь вечер просто пили горячий чай и разговаривали обо всём на свете, больше не возвращаясь к темам, которые слишком волновали Волка и о которых он очень не хотел думать. Настю ничуть не смущало его заикание, но она как будто стала к нему… нет, не добрее – терпимее. По крайней мере, они ни разу за вечер не поссорились, даже не поспорили. Она словно почувствовала, что сейчас ему нужно: тишина, уют и уверенность, что его понимают и принимают таким, какой есть. И то, что происходило между ними в следующие дни, больше всего походило на семейную жизнь. Странную, непохожую на весь его предыдущий опыт ни с Оксаной, ни с Натали. Почти идеальную – с долгими вечерними разговорами и утренним кофе в постель. Который варил он. Но зато на второй день им почему-то не доставили еду из давно обслуживающего их ресторана. Курьер просто исчез где-то по пути, а есть очень хотелось. И Настя вдруг нажарила картошки, которую они ели прямо со сковородки. А в книжном магазине, куда они отправились за Буниным, она прихватила коробку пазлов. И Леонид Витальевич, как ребёнок, вместе с ней с увлечением целый вечер ползал по полу, собирая картинку из кусочков. Возможно, всё дело во внезапно образовавшейся паузе, уговаривал он себя. Вспомни, когда ты последний раз мог позволить себе целую неделю отдыха? Тебя не дёргают со всех сторон: приехать, выступить, поздравить, сняться. Ты спишь, сколько хочется, не меняешь часовые и климатические пояса, не отдаёшь энергию залу, не глохнешь от гремящей на сцене музыки. Конечно, ты стал спокойнее и мягче. И тут же обрывал сам себя: ну да, только ты занимался любимым делом, не заикался и тебе не грозила уголовная ответственность. Нет, подожди, признайся себе, твоё любимое дело давно превратилось в рутину, в бег от самого себя. И ты выходишь на сцену не ради денег, а только из-за аплодисментов. За лишним подтверждением того, что ты хоть кому-то нужен. И в чём ты себя сейчас пытаешься убедить? Что твоя жизнь с Настасьей могла сложиться совсем иначе? И что ты, старый дурак, сделаешь? Сейчас отличный момент, жена грозила разводом и вообще куда-то пропала. Кстати, ты даже ей не позвонил. Давай разводись и делай Насте предложение. И ничего, что она моложе почти в три раза, сейчас так модно. Все глянцевые издания с удовольствием о вас напишут, какой мощный пиар! Твоя популярность взлетит до небес, если, конечно, тебе оно надо. Но что ты будешь делать дальше? Тихонечко разваливаться, постепенно превращая жизнь девочки в ад? Да и кто тебе сказал, что она согласится жить с тобой постоянно? Откуда такие далеко идущие выводы? Только из-за того, что вы в кои-то веки не ссоритесь? Хватит уже фантазировать. – Действительно, хватит, – негромко произнесла Настя, не отрываясь от шитья. – Спорить с самим собой очень вредно для психики. Леонид Витальевич вздрогнул так, что несчастный Бунин свалился на пол. – Я ве-едь про-осил так не де-елать! Не о-очень при-иятно созна-авать, что тво-ои мы-ысли кто-то чи-итает. – Я не читаю. Просто от тебя фонит. Поставь бедного писателя на полку, он всё равно тебе не лезет, и сделай чаю. Леонид Витальевич усмехнулся, но последовал совету. Пока возился с чайником, представлял, чисто теоретически, какой могла бы быть их семейная жизнь. У Насти самый расцвет карьеры, к ней толпой идут посетители: приворожить, вылечить, порчу снять. А он, никому уже ненужный певец на пенсии, сгорбленный, с палочкой, только и шкандыбает от кабинета к кухне, чтобы приготовить колдунье чай. Обязательно горячий, но не кипяток, градусов девяносто. Чёрный, но лучше зелёный, и упаси бог положить туда сахар. Да, и чашку подавать, держа на ладони, чтобы руки не касались краёв. Волк усмехнулся. Это его собственные требования к подаче чая за сценой, которые неукоснительно соблюдала Ленуся. Чай не должен был быть слишком горячим, чтобы не обжечь связки. И насчёт рук – Волк был довольно брезглив, сказывалось бабушкино, а потом Борькино воспитание, врачи ведь редкие чистюли. И да, он любил зелёный чай без сахара. Когда Леонид Витальевич вернулся в комнату с двумя дымящимися чашками, Настя закончила куклу и теперь сидела, сложив руки на коленях, явно поджидая его. – Ты та-ак на ме-еня смо-отришь, сло-овно хо-очешь отпра-авить к же-ене, – заметил Волк, ставя чашки. – Что, всё? Ска-азка за-акончилась? Слишком хорошо он знал этот внимательно оценивающий взгляд. – Не к жене. На работу. Тебе нужно работать. – У на-ас ма-атериальные тру-удности? – в шутку спросил он. – Вро-оде не ну-уждаемся. – Прекрати. Я говорю о юбилее. Тебе пора что-то решать. Твой директор в подвешенном состоянии. И время идёт. – В та-аком ви-иде я на сце-ену не вы-йду. Не один раз Леониду Витальевичу приходила мысль, что именно Настя может вылечить его заикание. Ведь помогает же она другим людям? Правда, он не знал, что конкретно она умеет и чем занимается. Но если баба Тася смогла, наверное, и она сможет? Он всё хотел спросить, но откладывал. Не понимал, с какой стороны подойти, слишком уж жалко смотрелась бы его просьба, а больше всего он боялся показаться Насте слабым. Настя покачала головой. – Дело не в заикании. Ты должен сначала решить, хочешь ли вообще устраивать юбилей. И продолжать карьеру. Не смотри на меня так. Ты ведь сомневаешься и уже давно. Тебе не хочется больше петь. Ты выходишь на сцену по инерции, хотя не чувствуешь никакой необходимости. И твоё заикание просто следствие твоих собственных сомнений. – Та-ак не бы-ывает, – пробормотал Волк, хотя Настя только что подтвердила мысль, к которой он пришёл уже давно. – Других вариантов у меня нет. Ты хотел петь, хотел стать артистом, и всё, что этому мешало, ушло. А теперь не хочешь – и оно вернулось. – И ни-икакой ма-агии? – И никакой магии. Реши, чего ты хочешь. Леонид Витальевич грустно улыбнулся. У Насти всё было так просто. Реши! Как будто речь идёт не обо всей его жизни. Впрочем, когда-то он уже решал тот же самый вопрос. И до сих пор от слова «перестройка» его передёргивало, и ту часть собственной биографии он предпочитал не вспоминать. * * * Если б Леонида Витальевича спросили, какой был самый сложный период в его жизни, он бы без сомнения ответил – девяностые. Время разрушенных надежд и разочарований. А ведь он, наивный дурак, надеялся, что получает долгожданную свободу творчества. Что греха таить, его тоже посадили на короткий поводок. Да, он старательно избегал агиток в репертуаре, писал песни о любви, а в обязательных праздничных концертах ко Дню Октябрьской революции или Дню милиции пел что-нибудь из классики. Старинный русский романс или опереточную партию. Лишь бы не про партию и комсомол. Но от ответственных товарищей его хитрость не ускользнула, и в канун очередного праздника ему прозрачно намекнули, что дорогой Леонид Ильич очень хочет услышать песню о Великом Октябре именно в исполнении Волка. И пришлось разучивать, и изображать задорный блеск в глазах, и бросаться грудью на микрофон под торжественные завывания хора. Такие ситуации повторялись нечасто, но каждый раз выбивали Лёню из колеи. Ему казалось, он обманывает своего слушателя, разочаровывает его. И телевизионных начальников обманывает, и все видят, что он просто играет. Когда зал взрывался аплодисментами, Волк искренне удивлялся, чему они хлопают? Вот этому бездушному исполнению, от которого ему самому противно? К концу восьмидесятых он всё сильнее ощущал противоречие между тем, чего ждут от него поклонники, тем, что хочет начальство в виде редакторов и худсоветов, и тем, чего хочет он сам. Ему было хорошо за сорок, он давно вырос из образа «талантливого мальчика», идейным певцом, трибуном советской власти так и не стал, а воплотить на сцене близкий ему образ умудрённого опытом лирического героя Лёне не давали. Он хотел сделать на советской эстраде нечто подобное тому, что делал во Франции Джо Дассен. Очень ему нравился французский шансонье с мечтательным взглядом, неторопливо гуляющий по сцене под красивые спокойные мелодии. Он даже пытался что-то писать в стиле Дассена и на творческом объединении «Экран» снял что-то вроде клипа на созданную песню. Но клип не пропустили цензоры, да и к песням они придирались постоянно, находя тысячу причин не дать их в эфир. В итоге на гастрольных концертах он пел лирику собственного сочинения, а в Москве на телевидении и на творческих вечерах исполнял устоявшийся и осточертевший ему репертуар прошлых лет. Он уже получил народного, объездил весь Союз, записал с десяток пластинок, но совершенно не понимал, что дальше. Снова гастроли по тем же городам? Те же песни, те же мелодии. Развиваться ему все равно не дают. И вдруг зазвучало слово «перестройка», стали исчезать худсоветы, развалился Росконцерт. Ему показалось, что наступила свобода. Но оказалось, что это больше, чем свобода, – на эстраде началась анархия. И как очень скоро на Лубянке снесли памятник Железному Феликсу, так и на эстраде первым делом низвергли старых кумиров. «Песня года» оказалась только предупреждающим ударом. Волка больше не звали никуда, телефон молчал, гастроли срывались. Обиднее всего было то, что он нигде не находил поддержки. Старые приятели из числа редакторов, с которыми когда-то вместе и пели, и пили, теперь в лицо заявляли, что Волк и его творчество несовременны. Коллеги-композиторы вдруг начали писать для молодёжи в совсем несвойственной им манере, пытаясь удержаться на плаву, и новых песен Волку никто не предлагал. Он писал свои, но их не брали на радио или предлагали ему самому заплатить за эфир. Чем? Он едва сводил концы с концами, из-за денег они постоянно скандалили с Натали. Однажды она заявила, что лучше бы ему, «как все нормальные люди», заняться бизнесом. Лёня тогда был шокирован. Он впервые в жизни понял, что живёт с женщиной, совершенно его не понимающей. Старый дурак, он искал жену не из числа поклонниц, хотел, чтобы любили его – человека, а не артиста. Вот она и вышла замуж за человека и на артиста Волка ей наплевать. Она искренне не понимает, что сцена, музыка, возможность выходить к зрителям и петь – самое главное в его жизни. Можно содержать семью, торгуя колбасой, газировкой или машинами, можно даже сделать на колбасе целое состояние. Многие его приятели стремительно богатели, занявшись бизнесом, у них появлялись иностранные автомобили, роскошные шубы и украшения, родилась мода на загородные дома. Но Лёню деньги сами по себе никогда не интересовали, они были для него всего лишь следствием успешной карьеры певца, музыканта. А теперь получалось, он должен платить за то, чтобы встретиться со своим слушателем. Бред какой-то! Даже Борька не мог ничего посоветовать, подсказать – он сам переживал черную полосу. Его профессия врача вдруг стала малооплачиваемой, он сидел без денег и по вечерам после смены таксовал на Лёнькиных старых «жигулях». Радовался, если заработанного хватало на покупку курицы-гриль, тогда только появившейся. Он приносил домой пакет с горячей ароматной тушкой, и Мишелька радостно накидывалась на неё с воплем: «Чур крылышки мои!» Борис и Полина потом доедали то, что осталось после мелкой. И вроде бы ни семья Карлинских, ни семья Волков не голодали и в целом жили лучше, чем, скажем, семьи бастующих шахтёров. Но общая атмосфера времени была гнетущей. Когда у обоих выпадал свободный день, Лёня и Борис усаживались на кухне Карлинских с бутылкой водки и пытались заглушить одолевавшую их тоску. В долгих разговорах искали ответ на вопрос, что делать дальше. Трудно, очень трудно подстраиваться под новую жизнь, когда тебе почти полтинник. Но ведь других вариантов нет? Из-за финансовых сложностей распался коллектив Волка, из прежнего состава с ним остались только барабанщик и верная Ленуся. Пришлось срочно искать новых музыкантов, но молодёжь шла к Волку неохотно. Все жаждали организовывать собственные группы, играть рок, поп, панк, что угодно, кроме привычной ему эстрадной музыки. Люди хотели то, что раньше было нельзя. Дошло до того, что от Волка ушёл Игорь, прежний директор. – Прости, дружище, но мне надо семью кормить, – заявил он после того, как они месяц просидели без работы. – Пора тебе тоже понять, что пришло время заканчивать эту бодягу. – И чем займёшься? – мрачно спросил Волк. – Да есть одна девочка на примете. Подружка банкира, бабосы на раскрутку имеются. Пляшет хорошо, задорная. Так что буду её катать. Лёня только рукой махнул. Он плясал плохо, и задорным его назвать ни у кого язык бы не повернулся. Так что получалось, на нынешней эстраде места для него нет. По-настоящему не востребован он был года два, потом начались подвижки: сюда позвали, туда позвали. Появилась ретро-радиостанция, стали возрождаться сборные концерты. Новое телевизионное начальство осознало, что их аудиторию составляет не только молодёжь, а старшее поколение хочет видеть на экране своих кумиров. И Лёню снова начали приглашать на съёмки. Но тоскливое ощущение, что он чужой на этом празднике жизни, не покидало его. Он никак не мог вписаться в новый формат, хотя полностью обновил репертуар, пошил современные костюмы, даже немного изменил причёску и в общем-то стал напоминать то ли Джо Дассена, то ли Фрэнка Синатру. Импозантный мужчина средних лет с лирическими, за душу берущими песнями. Хороший образ, о котором он и мечтал. Но он приходил на съёмки «Песни года» и ощущал себя идиотом в костюме-тройке с галстуком-бабочкой среди молодых людей в шортах и кроссовках и девочек в блестящих бикини. Ещё хуже было на ставших популярными ток-шоу. Однажды его позвали на центральный канал, славящийся политическими обозрениями, в прямой эфир. Он обрадовался, подготовился, даже надёргал философских цитат из умной книжки, чтобы блеснуть интеллектом. А в итоге оказалось, что тема передачи – однополый секс! И Волк краснел перед камерами и зрителями в студии, не понимая, какое он имеет к этому отношение и что может сказать. К счастью, гостей в студии оказалось много, и ему дали микрофон всего на несколько минут, за которые он так ничего внятного и не сообщил. И подобных ситуаций было множество. Зато внезапно возникшая в Москве светская жизнь серьёзно увлекла Натали. Поняв, что Лёне не нравится тусоваться на различных банкетах в честь открытия магазина или презентации новой модели автомобиля, Натали стала ходить на все мероприятия одна. Всё чаще, возвращаясь домой, Леонид Витальевич не заставал супругу. Он с мрачным видом разогревал вчерашний суп, ужинал перед телевизором и ложился спать. Далеко за полночь просыпался от стука её каблуков, матерился про себя и переворачивался на другой бок, решив, что утром выскажет ей всё, что думает. А наутро торопился на очередную запись и забывал про свои претензии. Но семейная жизнь всё больше превращалась в некое условное сосуществование. У Натали свои увлечения, у него свои. И если он по крайней мере не мог упрекнуть жену в изменах (он даже представить себе не мог, чтобы равнодушная к постельным утехам Натали стала искать любовные приключения на стороне), то сам Волк, в перестройку забывший о былой славе Казановы, вдруг обнаружил новый интерес. Всё началось невинно – Волка позвали преподавать в родной ГИТИС на факультет эстрадного искусства. Деньги сулили невеликие, но он решил попробовать. Во-первых, стабильный заработок в неспокойные времена. Во-вторых, интересно было испытать себя в новом качестве. Первый преподавательский опыт ему очень понравился. Он вошёл в родные стены ГИТИСа, прогулялся по до боли знакомым коридорам, отмечая, что изменилось, а что осталось прежним. Вот лестница, по перилам которой он скатывался совсем мальчишкой, вот портреты старых мастеров на стене, и где-то среди них должен быть Дед, его педагог по вокалу. А вон там столовая, и из неё пахнет точно так же, как тридцать лет назад, пирожками и котлетами. Волк переступил порог аудитории, и десять девчонок и мальчишек подскочили как один, нестройным хором проорали: «Здравствуйте, Леонид Витальевич!». И Лёня понял, что он им интересен. Вот они хотят перенять его огромный опыт, хотят научиться петь, держаться на публике, выбирать репертуар и общаться со зрителями. В отличие от молодых коллег по цеху, которые и здороваются-то с ним через губу. И он сам не заметил, как пролетело первое занятие. Он рассказывал истории из жизни, вспомнил первый конкурс артистов эстрады, объяснял ребятам, что такое цензура, и они смехом встречали его байки про то, как обходили строгий худсовет. До пения дело не дошло, но на то оно и вступительное занятие. Словом, Леонид Витальевич загорелся новой идеей и летал в ГИТИС как на праздник. Но скоро его пыл поугас. Во-первых, выяснилось, что половина молодых людей на курсе вообще без певческих данных. Возмущённый, он пошёл в деканат разбираться, но ему тонко намекнули, что отделение-то коммерческое и если половину отчислить за профнепригодность, то из каких средств ему будут платить зарплату? Волк вспылил, заявил, что в таком случае готов работать без зарплаты, но только с одарёнными студентами. Однако его никто не слушал. – Ты слышишь, что я тебе играю? – кричал он на очередного «платника», яростно стуча по клавишам ни в чём не повинного рояля. – Слушай музыку! Или ты думаешь, она существует отдельно от исполнителя? Давай снова! Но студент никак не мог уловить, с какого места вступать, и Леониду Витальевичу приходилось десять раз играть одно и то же. – Я тебе что, тапёром заделался?! Ты не понимаешь элементарных вещей! Волк срывал голос и приходил в бешенство от осознания, что зря тратит время. Он не сможет ничему научить человека без слуха. Да и с вокальными данными у большинства беда. Кончилось тем, что он выгнал студента с занятия, когда в ответ на очередную просьбу повторить сложный фрагмент, услышал: – Да кому нужны ваши романсы! Зачем они мне? Я всё равно буду петь металл. – Петь ты можешь хоть металл, хоть пластмассу! – рявкнул на него Волк. – Только сначала нужно научиться петь! Хотя бы в ноты попадать! И выставил нахала из аудитории. С девочками дело обстояло ещё хуже. Они все как одна решили, что «путь на экран лежит через диван» и диван этот должен принадлежать именно их преподавателю. Со второго или третьего занятия Леонид Витальевич начал замечать, что его студентки поголовно обладают плохим зрением, и когда он, сидя за роялем, показывает им что-либо в нотах, наклоняются к клавиру так близко, что их бюст неизменно оказывается у Волка перед глазами. И, несмотря на холодную осень, все его ученицы предпочитают короткие юбки и глубокие вырезы. А томный взгляд, вероятно, они репетируют на уроках актёрского мастерства. Однако Лёня ещё был в своём уме, чтобы не поддаваться на провокации первокурсниц, которые могли оказаться еще несовершеннолетними. Но и полтора часа думать не о музыке, а о собственных естественных реакциях, удовольствия не доставляло. Какое-то время он питал иллюзии, что действительно интересен им как мужчина. Это льстило его самолюбию, учитывая разницу в возрасте, и Волк совершил непростительную ошибку – пригласил одну из девушек, Анечку, в свой коллектив. Предварительно убедившись, что восемнадцать ей уже исполнилось. Не потому, что боялся попасть под статью, – он никогда не спал с коллегами и под старость начинать не собирался. Возраст он уточнил, чтобы не было проблем с оформлением новой участницы коллектива. Анечка пела средне, но выделялась отличной фигурой, что для бэк-вокалистки тоже важно. Девушки не должны быть ниже Волка, иначе на сцене визуально потеряются. В паре со Светой, второй бэк-вокалисткой, она замечательно смотрелась. Вскоре Волка пригласили спеть несколько корпоративных концертов в Магнитогорске и Нефтеюганске, и Анечка вместе с остальным коллективом поехала с ним. После первого же концерта, когда он, вымотанный и уставший, мирно пил в гримёрке чай, Ленуся, подавая ему свежую рубашку, заметила: – Ты только с Анечкой не спи, пожалуйста. Лёня подавился чаем. – Бог с тобой! Даже не собирался! – А она собирается. Я сегодня слышала, как она спрашивала у Светы, стоит у тебя ещё что-нибудь или нет. И когда Света ответила, что никогда этим вопросом не интересовалась, сказала примерно следующее: «Ну вот поэтому ты до сих пор на подпевках. А мне, вот увидишь, старый хрен (прости, Лёнечка) ещё сольную карьеру сделает». Так что, Лёня, ты учти. Если что, будешь ей карьеру делать. Волк взглянул на костюмершу через зеркало. Ленуся ехидно улыбалась. – Золото ты у меня. – Он поймал её руку и прижал к губам. – А с молодёжью нынче беда… – Беда, – согласилась Ленуся. – Ещё чаю хочешь? Аня ушла от него через полгода, поняв, что дальше бэк-вокалистки по карьерной лестнице не продвинется. Но вся эта ситуация заставила Волка вспомнить, что он по-прежнему мужчина. А на эстраде появилось множество симпатичных барышень, с которыми он то и дело сталкивался в сборных концертах и телевизионных проектах. И Волк решил изменить старым принципам. * * *