– Это был наш повелитель, – сказал я. – Руна Ансуз! Он вошел в Эмира и сжег его жизнь как спичку. Мы смотрели на статую с таким ужасом, словно боялись, что она шевельнется. Впрочем, а почему бы и нет? – Что нам делать, Грис? – тихо спросила Мира. – Бежать. Быстро и далеко, – сказал я. Отвесил затрещину мальчишке-карманнику, который начал было примеряться к моему кошелю. – Идем. – А как же Сеннера и Сект? – зачем-то спросила Мира. Под руку, как солидная взрослая пара, мы уходили с площади Всеобщей Любви. За нами, под смех толпы, веселили народ циркачи. – Мы им уже ничем не поможем, – ответил я. Михаил Савеличев Прометей-66 1. Раннее утро, улица Золотодолинская, поселок коттеджей С Эта история началась самым обычным летним утром 1966 года в Академгородке – передовом форпосте советской науки. Солнце осветило подошвы кед главного героя нашего рассказа – научного сотрудника Института тектологии Бориса Эпштейна, который лежал под легковым автомобилем «Москвич» и в очередной раз выяснял причину отказа машины выполнять свои обязанности по перемещению владельца из точки А в точку Б: из поселка коттеджей на проспект Науки. Владелец автомобиля – прогрессивный американский ученый и нобелевский лауреат Ричард Фейнман – сидел рядом на корточках и пытался развлечь своего юного и явно не выспавшегося друга словами ободрения и легкой лести: – Вы очень хорошо разбираетесь в водяных двигателях, Борья, – говорил Ричард по-русски свободно, и лишь легкий акцент все еще выдавал в нем иностранца. Следует заметить: поводом для их знакомства как раз и послужила данная машина, несколько месяцев назад сошедшая с конвейера Московского завода малолитражных автомобилей, но категорически не желавшая работать так, как должна работать надежная советская техника. После одной из публичных лекций, которую знаменитый физик читал в Новосибирском государственном университете, Борис предложил свои услуги автомеханика громко чертыхающемуся нобелевскому лауреату, ибо тот безуспешно пытался завести выданный ему служебный автомобиль. «Москвич» подчинился Борису с полуоборота ключа, и было совсем не понятно – почему у Ричарда он ведет себя столь строптиво. Борис хотел пошутить, что для нобелевского лауреата профессор Фейнман слишком плохо понимает в автомобилях, но счел подобную реплику невежливой и сказал: – Перед поступлением в университет я проходил двухгодичную трудовую практику на МЗМА. Руки еще помнят! Знаменитый физик, щурясь на встававшее солнце и слегка поеживаясь от бодрящей сибирской прохлады, был склонен не только польстить, но и воспользоваться случаем углубить познания в советской науке: – Тогда, Борья, откройте главную коммунистическую тайну – как двигатель автомобиля получает энергию из одной только воды? Вы знаете – такое невозможно по физическим законам. У воды отрицательная теплота образования. – Ваша физика ошибается, профессор, – ответил Борис, оттирая ладони тряпкой. – Практика – критерий истины. Машина работает. Можете ехать. – Вы – волшебник, – с чувством сказал Ричард и протянул руку пожать перепачканную смазкой ладонь молодого друга. – Ну, что вы, – смутился Борис, отвечая на крепкое рукопожатие. – Не только конкретно вы, Борья, хотя и вы, конечно, а вы все – советские ученые. Ведь что такое волшебство? Нарушение законов природы. – Будь я волшебником, – улыбнулся Борис, – я не машину вам чинил, а самоходную русскую печь заказал. Или Змея Горыныча – вместо самолета. – Нет, Борья. – Ричард достал трубку и принялся уминать в нее табак. – Ваша коммунистическая идеология не допускает и мысли о возможности сказочных чудес. Все ваши чудеса – научны. Научно-фантастичны. Они нарушают законы физики, но никогда не нарушают принцип научности. Понимаете? – Нет, – честно признался Борис. – И я не понимаю, – грустно сказал Ричард. – А было бы интересно, как в сказках – роботы превращались в людей, вычислительные машины – в прекрасных принцесс. Жизнь физика, Борья, стала бы краше. Ричард затянулся, выпустил дым колечками, которые поднимались в потоках теплого воздуха и красиво таяли. – Спросите, Борья, меня: что я здесь делаю? Почему я здесь нахожусь? – Вам, наверное, чертовски интересно? – предположил Борис. – Именно! – воскликнул Ричард. – Я с детства обожаю загадки и головоломки. Не успокаиваюсь, пока не нахожу ответ. А ваша страна – одна огромная головоломка. И ваша наука – тоже. Сначала я, как и все, подозревал обычное шарлатанство. Но приехал и увидел собственными глазами. Эти ваши автомобили на воде, тринитарные вычислительные машины, мичуринскую генетику. Меня возили в ваш научный город… на Оби… – Обнинск, – подсказал Борис. – Да, Обнинск! Я там увидел установку управляемого холодного синтеза! Представляете, Борья? Источник даровой энергии! А ваши фантастические тектология и роботехника! До сих пор никто не понимает – как вашим космонавтам удается преодолевать пояс Ван Аллена! И тогда я решил – здесь замешаны инопланетяне. Да, Борья, не смейтесь, инопланетяне. Которые вступили с вами в контакт и передают свои изобретения. Или где-то в Сибири разбился их корабль, откуда вы вытаскиваете столь чудесные технологии. Тунгусский метеорит, да? Но потом я пришел к гипотезе, которая, на мой взгляд, многое объясняет. И даже сделал кое-какие расчеты на этой умопомрачительной машине «Сетунь». – И что за гипотеза? – поинтересовался Борис. – Гипотеза существования двух пока еще не открытых физических полей, порождать которые может только человек… да-да, человек! Поле альтруизма и поле эгоизма, или, как я их для краткости называю, – А-поле и Э-поле. Суть в том, что чем сильнее в человеке альтруизм, тем сильнее напряженность его А-поля, главное свойство которого – изменять фундаментальные физические качества окружающего мира. Поле эгоизма физические свойства мира не изменяет, а нивелирует воздействие А-поля. Понимаете? – Не совсем. – То, что в вашей стране возможны такие вещи, которые не получаются и не воспроизводятся у нас, есть результат высокой напряженности А-поля. Вы все – альтруисты, Борья. Целая страна альтруистов. – Инопланетяне звучат научнее, – заметил Борис. – Если гипотеза невероятна, но объясняет экспериментальные данные, она верна. Ваша наука невоспроизводима в силу того, что требует высокой напряженности А-поля, которую, как вы говорите, мы, буржуазные ученые, увы, не можем обеспечить. Мы озабочены грантами, патентами и престижем. Наше Э-поле разрушает физические принципы, на которых работают ваши машины. Вот этот водяной двигатель, например. Я подозреваю, именно поэтому он так часто у меня ломается, Борья. – Становитесь коммунистом, товарищ Фейнман, – предложил Борис. – Я дам вам рекомендацию. – Нет, Борья. Дьявол знает, что Бог есть, но он в него не верит. Так и я – знаю, что коммунизм прогрессивнее, но я закоренелый буржуазный ученый, вряд ли способный на перевоспитание. Лучше останусь при своей физике. В ней тоже много чудесного. 2. Около полудня, Морской проспект, Дом ученых Спустя несколько часов мы можем застать нашего героя за разглядыванием чуда мичуринской генетики – россыпи крошечных арбузиков на ветвях березы, подставлявших полосатые бока жаркому сибирскому солнцу. За время, что Борис отсутствовал на стройке, они слегка подросли, став крупнее сливы, но все еще мельче яблока. Борис вздохнул и подобрал очередной камешек, чтобы попасть в крошечный полосатый плод. – Ты меня удивляешь, – тем временем продолжал Арсен. – Еще вчера ты горячо подхватил общее решение бригады всем вместе пойти на выпуск устного журнала, а сегодня – на попятную. А ведь это такая тема, Боря, – Арсен сгреб лопатой остатки раствора, – которая тебя враз преобразит, да? Ты только вслушайся: «Может ли машина мыслить?» – Я не хочу, чтобы меня преображали, – упрямо сказал Борис, надевая рукавицы и берясь за ручки носилок. – Меня преображают сдача норм ГТО и курсы молодого бойца в военкомате. И я не люблю устные журналы. Я люблю бумажные журналы. Я хочу читать статью, а не слушать пересказ. Они осторожно пошли к подъемнику, огибая кучи кирпича, мешки стекловаты, горы песка и аккуратные кубы паркета. – Опять старую песенку завел? Мы думали, ты твердо встал на путь трудового перевоспитания. Второй месяц выдаешь две нормы, активно выполняешь общественные поручения. Драбант нарадоваться не может. А сегодня какой комар тебя укусил? У всех нормы ГТО, у всех курс молодого бойца, – приговаривал Арсен, подталкивая носилки так, что Борис подскакивал, – у всех «Новый мир» и «Юность» лежат нечитанными, но наша комплексная бригада ученых-строителей борется за звание коммунистической. Ты об этом помнишь? – Помню, помню, – отвечал Борис. – Раствор береги. И цвет своей селезенки. – За цвет моей селезенки можешь не беспокоиться, – сказал Арсен. – Но высокое звание коммунистической бригады требует от нас коммунистического отношения к труду, к жизни, к учебе и даже вот к Насте. А комплексность бригады вовсе не означает, что в ней могут быть наряду с действительными еще и мнимые члены. Подъемник остановился, и наши друзья увидели девушку, которая ловко накладывала штукатурку на кирпичную стену. За этим весьма прозаическим занятием она удивительным образом походила на художника, который делал очередной мазок на будущем шедевре социалистического реализма, отступал на шаг, внимательно его разглядывал, оценивал уместность, соответствие канонам, замыслу и вновь подступал к кирпичному мольберту. Настина светлая прядь выбилась из-под косынки, и она сердито на нее дула, когда та ненароком щекотала щеки и губы. Настя была очень мила, и Борис, несмотря на душевный раздрай, ощутил тепло в груди. – Вай, – сказал Арсен, пытаясь приостановиться, то тут уже Борис прибавил шаг, от чего носилки чуть не выскользнули у них из рук. – Настя, ты как Гиперион – сплошное очарование! – Ой, Арсенчик, спасибо за комплимент. – Девушка приложила к стене уровень, прищурила глаз. – Только Гиперион – странный, а не очарованный. – Привет, Настя, давно не виделись, – брякнул Борис, торопясь прервать новый поток замысловатых комплиментов Арсена, которые тот излучал с щедростью разогретого катода. – Ты чего, Боря? – удивилась Настя. – Вчера стенгазету вместе рисовали. Борис прикусил язык, мысленно кляня себя за неосторожность, которая могла раскрыть его секрет, но на выручку неожиданно пришел Арсен: – А наш Эйнштейн на устный журнал идти не хочет, – съябедничал он. – Я хочу, – возразил Борис. – Но хотел бы послушать нечто более продуктивное. Например, рассказ об опыте Дейтон-Миллера и его роли в опровержении теории относительности. И не из уст лектора общества «Знание», а из уст… э-э-э… – Михаила Алексеевича, – язвительно предложил Арсен кандидатуру академика Лаврентьева – отца-основателя Сибирского отделения Академии наук СССР и Академгородка. – Ну, хотя бы, – пожал плечами Борис. – Почему бы академику в перерывах между руководством строительства Академгородка и Дома ученых, в частности, не прочитать лекцию, не отходя, так сказать, от циклевания паркета. Они забрались на самый верх и пошли по деревянным мосткам туда, где кипела работа по укладке кирпича. Работа спорилась под мастеровитыми руками еще двух друзей и коллег Бориса – Драбанта и Саши. Драбант был бригадиром и без пяти минут кандидатом физико-математических наук, а Саша пришел в лабораторию недавно и являлся, как несложно догадаться, пока лишь очень скромным младшим научным сотрудником. – Раствор, раствор! – голосом базарной бабки на Привозе закричал Драбант. – Что вы возитесь, как с Демидовичем на первом курсе? Это раствор, а не интеграл Коши-Вейсмана. Борис разогнул спину, снял перчатки и вытер пот со лба. Бригада ученых-строителей заканчивала вторую норму.