Всегда малоежка, есть почти перестала, Анна с трудом скармливала ей ложку каши или бульона. Эстер уходила и понимала это сама. Медленно уходила, спокойно. И кажется, ей было совсем не сложно покидать этот мир – мир, в котором она так много страдала. Она почти замолчала, и Анна ее не мучила. Иногда читала ей Чехова или ставила пластинку любимого Брамса. Сидела рядом и держала ее за тонкую, полупрозрачную руку. Анна настаивала на враче, но Эстер отказалась: – Хватит меня мучить, Аннушка. Я устала. Устала жить. Если это можно назвать жизнью… У меня к тебе два разговора, вернее, две просьбы. Первая – хочу лежать вместе с Мальчиком. Кивнув, Анна погладила ее по руке. – И вторая… – Она замолчала. Было видно, что каждый жест и движение ей давались с трудом, сухие, побелевшие губы едва выталкивали слова. – Анна, вот ключ и бумаги. – Эстер достала из-под подушки тонкую синюю папку. – Это ключ от банковской ячейки и доверенность на тебя. Я всегда хорошо понимала, что мой муж… – Эстер усмехнулась. – Черт с ним, не будем о нем. В общем, я все собрала и положила туда, в хранилище. Чтобы это досталось вам, а не его новой жене, – снова усмехнулась она. – Это вам, тебе и Мареку. Это мое, я никого не ограбила. В общем, заберете и решите, как поделить. Несложные просьбы, да, Аннушка? И еще! – Эстер тихо вздохнула. – Когда это произойдет… ждать недолго, ты понимаешь, Мареку не говори, хорошо? Что его беспокоить? Пусть он обустраивается, налаживает жизнь. Зачем лететь четыре часа? Чтобы посмотреть на мертвую мать? То еще зрелище. Сделаешь, Анна? Справишься? Прости, что перекладываю все на тебя. И еще… спасибо тебе. За все, дорогая. – Смотри, как прекрасны осенние клены! – улыбнулась Эстер. – И как пахнет дивно цветами. Это хризантемы, Аннушка? Анна молча кивнула. Она все сделала так, как просила Эстер, только не смогла не сказать Мареку – понимала, этого он никогда не простит. Сказала и про отца. На это он ничего не ответил. Сказала про ключ и документы. Он ответил, чтобы она все забрала себе. Она отказалась: – Ну нет, я не согласна. Я к этому не имею никакого отношения. И потом, ты же знаешь, мне ничего такого не надо. А у тебя дочь, будет невестка! И дай бог, будут внуки! Себе на память Анна оставила одно кольцо, свекровь его любила. Скромное колечко с темно-синим сапфиром. Все остальное Марек увез в Тель-Авив. Обручальное кольцо матери Марек носил на длинной цепочке. Едва успев насладиться жизнью с молодой и веселой женой, умер пан Ванькович. Марек на похороны отца не приехал. Не пошла и Анна, но спустя какое-то время цветы на могилу все-таки принесла. Их ежегодные путешествия и частые звонки продолжались. Анна жила своей тихой, размеренной жизнью. Его дети выросли и, как всегда, не очень оправдывали надежды. С Широй все было по-прежнему: бурно, ярко, динамично – и немного утомительно. В общем, шла жизнь. * * * Он позвонил ей к вечеру, лежа в своей спальне и любуясь интерьером. Отчитался, что полет прошел легко и он даже поспал. – Конечно, у нас жара, а кто ожидал другого? Да, душновато, но это нормально. Завтра поеду на море. Как ты, Анна? Как себя чувствуешь? Как нога и все остальное? Рада, что дома? Ох, как я тебя понимаю! Ну все, дорогая. Привет нашему саду и всему, что мы когда-то любили. Обнимаю тебя – и спасибо! Как за что? За все, Аннушка, абсолютно за все. Он и вправду был рад оказаться дома – он любил этот дом. Он соскучился по детям – по их нытью, жалобам друг на друга, обидам, шумным ссорам и всплескам смеха. Он с удовольствием смотрел на жену, все еще молодую и стройную, интересную и яркую, с горящими глазами и знакомой скептической усмешкой на красивых и чувственных губах. И еще – он очень скучал по Анне. С той самой минуты, когда с ней расстался. И жили они долго и счастливо… С утра полил дождь. С одной стороны, ничего удивительного, дождь в мае совсем не редкость. Майский дождь прибивает пыль, смывает остатки зимнего безобразия в виде окурков, огрызков, фантиков и собачьих экскрементов. Дождь – это свежесть, озон. Дождь – это омытая молодая зелень, чистый асфальт. Словом, дождь – это прекрасно. Если ты вчера не помыл машину… А Даша помыла. «Ладно, – вздохнула Даша, глядя в окно. – То, на что мы повлиять не можем, надо просто принять». Суббота, выходной день, май, начало дачного сезона. А впереди целое лето. Даше этот сезон и старая дачка по барабану – молодость прошла, а вместе с ней исчезли шумные компании с шашлыками и вином, сидение до рассвета, опухшие от поцелуев губы и обещания, которые, как правило, оказывались пшиком. Потом дача – это Полинка. Ее розовая коляска под яблоней, недовольный писк, торчащие из коляски ножки в вязаных пинетках. Бутылочки, соски, погремушки и, конечно, бессонные ночи. Полинкина дача – это запах пригорелого молока и манной каши, поносы от тайно съеденной с грядки клубники, разборки с подружкой Наташкой, ор на всю улицу и любопытные соседи, выглядывающие из-за забора. Дача – это мама в полосатом шезлонге с напряженным выражением на лице и в голубом сарафане, с книгой или с журналом. Дети ее достают, и мама скрывается в доме. Ее комната на втором этаже. Самая тихая, самая уютная и самая красивая. Ее оборудовал папа. Нет, слово «оборудовал» здесь не подходит – папа ее сочинил, придумал и в конце концов осуществил свои замыслы. Потому что папа маму боготворил. Такое бывает. Вот к Даше никто и никогда так не относился: ни папа, ни тем более мама. Ни муж и ни дочь – еще чего! Дашу любили, но как-то спокойно, разумно, без всяких экзальтаций и пылких восторгов. Она была обычным ребенком, училась средне, талантами не блистала, красотой не отличалась – чего ее боготворить? А мама была богиней. Мама была и остается красавицей – высокая, с роскошной фигурой даже после рождения дочки, длинноногая, с пышными светлыми волосами, черными глазами, изящным носом и пухлым, соблазнительным, как говорил папа, ртом. Она ничуть не уступала звездам мирового масштаба – ни нашим, ни зарубежным. На маму оборачивались на улице, маме делали комплименты, в маму влюблялись юнцы и отцы семейств, маме предлагали руку и сердце, а в придачу квартиры в центре Москвы, непременно с прислугой, машины с водителем, дачи на гектарах земли и прочие, тогда еще не очень распространенные блага. Маму приглашали сниматься в кино и на полном серьезе умоляли прийти в дикторский отдел Центрального телевидения. Мама знала себе цену, и это нормально. А уж если человеку твердить об этом с утра до вечера… Чем, собственно, занимались все, но главное, папа. Мама долго не выходила замуж. Для того поколения двадцать шесть – уже старая дева. Года три, не теряя надежды, папа ходил вокруг мамы кругами. «Выходил, – смеялась мама. – Доконал». Вообще мама смеялась редко – она была царевной-несмеяной. Много читала, много размышляла и мало говорила. Маму не интересовали сплетни, у нее не было близких подруг, и она говорила, что бабская трепотня ей не интересна и вполне достаточно общения с близкими. В общем, мама была вещью в себе. Даша отличалась от мамы всем – обычная девочка, милая, но не красавица, болтушка и сплетница, имеющая кучу подруг и обожающая шумные компании. Мама была королевой, центром вселенной, а папа и Даша – челядью, обслуживающей императрицу. Даша восхищалась мамой, гордилась и хвасталась. Идти с мамой по улице – восторг и счастье. Дашу не обижало, когда она слышала: «Надо же, чтобы у вас, Лариса Владимировна, и такая обычная дочь!» И папа… Папа свое восхищение мамой не скрывал: «Ларочка, как ты сегодня прекрасна!», «Ларочка, как тебе идет это платье!», «Ларочка, какая у тебя прическа!». Ларочка, Ларочка, Ларочка. Всю жизнь только «Ларочка, любимая, моя девочка, ты самая-самая, второй такой нет, и как же мне повезло». Но кроме слов и обожания было еще и дело – папа всегда все брал на себя: ходил за продуктами, относил белье в прачечную. Варил суп и делал жаркое. Чистил маме яблоко на ночь и ставил блюдце на тумбочку. Папа пылесосил, вытирал пыль, мыл окна. Словом, все нудные домашние дела, утомляющие женщин, делал папа. А прекрасная Ларочка царствовала и правила. К тому же отец хорошо зарабатывал, не гнушаясь дальних и тяжелых командировок: три года в отдаленной провинции в Индии, два в Туркмении, в вагончике посредине степи и палящего солнца. Ездил в Томск, Иркутск, Магадан, на Дальний Восток. И все это для того, чтобы заработать и украсить Ларочкину жизнь. Сапфиры из Индии, песцовая шуба из Нерюнгри, банки красной икры и крабов с Дальнего Востока, туркменские ковры, чтобы было приятно ногам. Хурма, персики, виноград с самаркандского базара. Платок из Оренбурга, настоящий тончайший шелк из Ташкента. Даше тоже привозил подарки – например, финский комбинезон из далекой Туркмении. – Ну не идиоты? – смеялся папа. – В горном ауле, где ни черта не понимают, еще и по такой цене! Ну и лежат эти комбинезоны, бери не хочу! И игрушки привозил отовсюду, и настоящее сари из Индии, в котором Даша произвела фурор на новогоднем вечере в школе. Но мама всегда была на первом месте. Всегда. Даша слышала, как пьют и гуляют, проматывая зарплату, чужие отцы, и удивлялась: вот как бывает! И в который раз понимала, какая она счастливая. У нее в семье лад, любовь и благополучие. Папы не стало, когда Даша училась на первом курсе. Сердце, скоропостижная смерть. И обе женщины застыли в растерянности – как им теперь жить? Как и на что? Папа был всем, папа за все отвечал. Они были спокойны, беззаботны и счастливы. Но это все в прошлом. Теперь они одинокие, растерянные, насмерть перепуганные, бестолковые, ни к чему не способные клуши. Они ничего не умеют и совершенно беспомощны. Через полгода после папиной смерти пришло грозное уведомление, что их долг по квартплате и коммунальным услугам дает право жэку подать на них в суд. Господи, они просто забыли! Забыли, что за квартиру надо платить. К тому же ни свет, ни газ они считать не умели, так же как и заполнять платежные квитанции. «Нелепые, – думала Даша, – какими же мы оказались нелепыми!» Мама не плакала. Глядя в окно, молча пила утренний кофе, теперь безо всяких гренок и блинчиков, которые ей делал к завтраку папа. Выпив кофе, мама причесывалась, надевала первое, что попадалось под руку, и шла на работу. Краситься она перестала. Мама служила в канцелярии медицинского института. Придя с работы, молча переодевалась, пила чай «с чем придется» и уходила к себе. Даша ее не тревожила. Мама не убирала квартиру, не готовила обед и не ходила в магазин. – Даша! – Она возникала в дверном проеме. – Ты хлеб купила? А молоко? С чем я завтра буду пить кофе? Даша одевалась и шла в магазин. Что поделать, мама привыкла, что о ней заботятся… Теперь, как могла, это делала Даша. Спустя время Даша думала: «А ведь мы после ухода папы так ни разу и не поговорили! Не поплакали, не обняли друг друга, не утешили – ничего! Две осиротевшие, растерявшиеся женщины. Как-то это неправильно…» Но мама есть мама, ее не изменишь. В общем, жили как хорошие соседки – ни скандалов, ни обид, ни претензий: «Привет. Привет. У тебя все нормально? А у тебя? У меня все хорошо. И у меня все нормально». И расходились по своим комнатам. Но Даша была молода, и у нее была куча дел и делишек! В конце концов, у нее был роман. Да, да, настоящий взрослый роман! И вообще – она собиралась замуж!