Девица, конечно, в шоке. Ну, думает, повезло: жена-то у моего чокнутая, значит, Иракли быстрее сбежит. А мама усаживает ее за стол, кофе несет, сладости и продолжает: «Спасительница ты моя! Как хорошо, что пришла! Прямо Господь тебя мне послал, дорогая!» В общем, чуть ли не в губы ее целует. А та вся прям съежилась, сморщилась, перепуганная сидит, а ведь зашла смелая, грудью калитку открыла. Ну а моя, – Тамрико рассмеялась, – спектакль свой дальше играет: «Болезнь у меня тяжелая, деточка. Неизлечимая. Жить мне осталось три месяца. Но я же мать, не о себе, горемычной, думаю, а о детках! А их у меня трое, ты знаешь! Вано, Жора и Мананочка. И что с ними будет, когда я уйду? Куда их девать? И как бедный Иракли? Одному ему не справиться, мужчина. В детский дом он их не отдаст. Значит, родственники разберут. Нет, это, конечно, не самое худшее… И золовка моя женщина неплохая, и тетушка мужа… И все-таки, милая, зачем забирать детей из родного дома? Зачем увозить от отца?» Девица сидит ни жива ни мертва. «А тут мне тебя Господь посылает, да еще и беременную! Родишь им братика или сестричку, дом у меня хороший, хочешь, покажу? Идем, милая! Все покажу – где белье, где скатерти, где посуда. Где приданое детям. А как же, ты все должна знать! Передам тебе из рук в руки как будущей хозяйке. Ну идем? А, погреб еще покажу и сарай. Расскажу, кто что любит! Иракли, например, обожает хинкали. Ты готовишь хинкали?» – И строго так смотрит на дурочку. А та молчит, только глазами хлопает. «Ладно, научу, – вздыхает свекровь и продолжает: – Жорик обожает харчо и аджапсандал. Ну ты что с лица спала? Научу, не волнуйся! Подумаешь, наука! Так, дальше. Вано. Этот по мясу. Ни хачапури ему не надо, ни хинкали – только чистое мясо и три раза в день! Ну с этим просто – натушишь казан на три дня, делов-то! А вот дочка, Мананочка… – тут пауза. – Ей, детка, диета нужна. Кишки у нее нездоровые. С желудком проблемы – то понос, то запор. Это она в отца, в Иракли нашего! Если запор, чернослив и абрикосы сухие будешь заваривать. Если понос, чернику и груши сушеные. Они в сарае, в наволочке. Каши ей хорошо, овсяную, манную. Пюре картофельное. Тефтели прокрученные. Короче, строгая диета, как я говорила. Ну ничего там сложного нет!» Девица глазами лупает и на калитку посматривает. Перепугалась, взмокла как мышь. И только свекровь зашла за чем-то в дом – той и след простыл. Навсегда. Больше ее никто не видел. В том числе и Иракли. Ну как тебе, а? – Гениально, – согласился Журавлев. – Нет, правда, гениальная тетка! – Чихиртму буду варить, – кивнула Тамрико на зелень, лежащую на столе. – Куренка уже зарубила. Любишь чихиртму? – Я все люблю, Тама, все, что из-под твоих гениальных рук. Ты же знаешь. Тамрико счастливо зарделась. – А кому готовить, Игорек? Некому. Была семья, старики, дети. Муж. Тогда было в радость. Хозяйство какое было: две коровы, бараны, кур немерено. Гуси, утки. Сад, огород – еще бы, такая большая семья! А сейчас? Девки мои разлетелись, свекры и муж на том свете. Вано с женой в городе, внуков мне привозят на два месяца, а сами, заразы, через три дня сваливают: «Мама, мы тоже хотим отдохнуть!» Ну что, правильно, я их понимаю. Жизнь сейчас трудная, суетливая. Тем более в городе. – А у тебя, Тама, была нетрудная? Такое хозяйство, такая семья! – Нормальная, – отозвалась Тамрико. – Нормальная жизнь. Было бы для кого… Знаешь, я раньше, когда уставала как черт, мечтала: вот бы их всех разогнать хоть на пару дней. Просто чтобы было тихо. Чтобы мне отдохнуть. И вот оно наступило, это тихо. И что ты думаешь? Я радуюсь? – Она покачала головой. – Нет, дорогой. Я плачу. По ночам плачу, по утрам. От тишины этой проклятой плачу. – Тама захлюпала носом. Журавлев знал, как ее развеселить. Попросил принести альбом с фотографиями. Это Тамрико обожает – хвалиться дочками, внуками, зятьями. Про мужа говорила коротко и небрежно: «Да ну его, на что там смотреть?» И Журавлев понимал, что счастья с этим пузатым, лысоватым, бровастым грузином Тамрико видела немного. Но больше всего она обожает демонстрировать себя, себя молодую. Она и вправду была хороша, его хозяйка: высокая, грудастая, с тонкой талией, с шикарной косой, большими, яркими глазами. – А ты была красоткой, Тама, – искренне говорил он, – глаз не оторвать. Я говорю это не только как мужик, но и как фотограф. – Что толку? – махала рукой она. – Что мне дала моя красота? Может, счастья? – И тут же заливисто смеялась: – Ну да, не зря же Тимур по мне сох! Ей-богу, чуть весь не высох! И представь, эта дура Нанка до сих пор меня к нему ревнует. Вот глупая баба! «Что делает с людьми чертово время», – думал Журавлев, косясь на нынешнюю Тамару, полную, отечную, с распухшими, больными ногами, седую, в мелких возрастных родинках, которыми были густо усеяны ее дряблая шея и морщинистое лицо. Но главное глаза – потухшие, наполненные тоской и печалью. Одиночество. Журавлев знал, что такое одиночество. И знал различие между ним, этим чертом, и прекрасным, целительным уединением. Их знакомство, а потом и дружба с Тамрико началась случайно. Очередной отпуск он решил провести вдали от шумных курортных городков, переполненных пляжей, оголтело гремящих танцплощадок и аттракционов, от забитых народом набережных, тесных каморок, пьяных соседей и коммунальных кухонь. Выходит, море исключалось. Дикие пляжи и пустынные берега остались в прошлом, сейчас таких мест почти не было. А если и встречались, то походник из него еще тот. Да и палаточные радости, еда всухомятку были не для него. Минимум, но комфорт. Да и отдых в одиночестве не предполагал палатку на берегу. Кемпинги и палаточные лагеря были теми же коммуналками, только с непроходящими запахами шашлыка, ночными попойками, криками, разборками и любовными стонами. Пансионат тоже не подходил – в компанию стариков и больных ему не хотелось, как не хотелось белкового омлета (хуже гадости он не видел), творожной запеканки и паровых котлет. Неужели в такой огромной, разнообразной стране он не найдет то, что хочет? Журавлев долго разглядывал карту. Он давно мечтал о Байкале. Нет, далековато. Да и старенькая «бээмвуха» может не выдержать. Грузия, Армения – прекрасно! Но это визы и деньги, и деньги немалые. А их было в обрез. Выходило, что надо скромнее. Краснодарский или Ставропольский край, короче, Россия. Тогда и всплыл этот благодатный, теплый и зеленый край. Во-первых, две тысячи километров. Во-вторых, недалеко море, всего-то пара часов езды. Если захочется – можно рвануть и искупнуться. В-третьих, горы. Горы он обожал. В-четвертых, наверняка дешево – туристов маленькие станицы и деревушки в горах интересовали мало. Горные дороги, горный воздух, природа. С жильем наверняка проблем не будет. Снимет комнатуху, не понравится – съедет. Когда ты за рулем, ты свободен. В общем, решился. Ночевка в машине, равнинные чистые села, реки с прохладной и прозрачной водой, даже была мысль остановиться, кинуть якорь. Но нет, поехал дальше – решил же, что горы. Это село ему сразу пришлось по душе. Чистое, словно вылизанное. На пятачке магазинчик, небольшой, на пять торговок, рыночек, кафешка, у кафешки шашлычник. Две улицы – одна центральная, конечно же, имени вождя пролетариата, никто даже не думал менять название, – вторая потише, поуже. Почему-то имени Циолковского. Это было смешно, но спасибо, что не отца народов. На такой улице он бы точно не остановился. Село обступали горы. Домишки были чистые, покрашенные, заборы ровные, дорожки заасфальтированы, палисадники в розах, а запахи, запахи! Журавлев постучался в первый попавшийся дом и сразу наткнулся на Тамрико. Восседая за знаменитым столом, хозяйка чистила абрикосы. Услышав звук остановившейся машины, Тамрико встала и медленно, по-утиному переваливаясь, пошла к забору. Так и познакомились. Сдать комнату согласилась сразу, правда, смущенно спросила паспорт. Долго разглядывала его, листала страницы, остановилась на штампе о разводе, тяжело вздохнула и наконец выдала: – Ну заходи, Игорь Алексеевич Журавлев! Гостем будешь. Но учти – баб ко мне не таскать! Все можно, только не это. Ты съедешь, а мне здесь жить. А уши, парень, здесь повсюду, поверь. Он рассмеялся: – Какие бабы, уважаемая Тамара? Я, можно сказать, от них и сбежал. Усмехнувшись, хозяйка кивнула. Договорились и о кормежке – выходили такие копейки, что Журавлев растерялся. Подружились они в первый же день, когда Тама накрыла стол: – Сегодня бесплатно – ты гость! Под аджапсандали и восхитительные хинкали распили бутылочку домашнего красного. С дороги, усталости и вкусной еды его разморило, а хозяйке хотелось поговорить. Выдержал он минут сорок, потом извинился, ушел. Рухнул на кровать, успев уловить сладкий запах чистейшего накрахмаленного белья. Спасибо, Тамара. Утром был подан роскошный завтрак, к чему Журавлев не привык – обычно обходился чашкой крепчайшего кофе и куском сыра, если тот был. Хлеб он всегда покупать забывал. Холостяцкая жизнь, что поделать. Сейчас же на керамической сковородочке-кеци пузырился жареный домашний сулугуни, яичница из-под своих, разумеется, домашних наседок, домашнее сливочное масло невероятного желтого цвета, вяленая домашняя бастурма («Нет, это не я, сосед, Тимур», – честно призналась Тамара). А еще желтый сладчайший инжир, варенье из белой черешни, восхитительный, смолотый на ручной кофемолке кофе и теплый, вкуснейший лаваш. – Ну Тамрико! – Он откинулся на стуле и громко вздохнул. – Если так будет каждый день… Ну я не знаю… В машину точно не влезу – останусь у тебя навсегда. – А как иначе? – искренне удивилась она. – Кусок колбасы кинуть, как собаке? Так у нас даже собаки магазинную колбасу не едят. А ты гость! Мы всегда так завтракали, не будем нарушать обычаи, – рассмеялась Тамара. У нее вообще было хорошо с эмоциями – и со смехом, и со слезами. Но самое главное, с юмором, а это Журавлев в людях очень ценил. Распорядок дня был совершенно бессовестным – спал он до полудня, потом плотно завтракал и был уверен, что уж сегодня после такого обильного завтрака есть точно больше не будет. Как же… После завтрака он валялся в гамаке, читал книги и старые, пожелтевшие журналы, коих в сарае было великое множество. А потом засыпал. И эти минуты были наисладчайшими. Вот оно, счастье – свобода! Не надо торопиться, думать о делах, о том, что кому-то надо звонить – Кире, Алке, дочке или заказчикам. Он спал, но сквозь сон слышал тихие шаги Тамрико, кухонные звуки, вслед за которыми появлялись и запахи – Тамара готовила обед. Часа в три он шел на прогулку в горы. Найдя полянку или место под раскидистым дубом, ложился и закрывал глаза. Слушал пение птиц, жужжанье стрекоз, отдаленный звук пилы, мычание стада. Он вдыхал густой, словно медовый, запах полевых и горных растений и снова уплывал в сладкую дрему. По возвращении они снова садились за стол, и все его мысли, что сегодня больше ни-ни, исчезали как не было. Потому что отказаться от нежнейших, тончайшего теста, хинкали было невозможно, как и от острого, обжигающего огненным перцем ярко-красного харчо. И от сациви, и от жареной форели, которой делился сосед-осетин Тимур, который когда-то был влюблен в Тамрико. И от стакана домашнего красного вина, терпкого, пощипывающего язык, пахнущего смородиной и почему-то орехами, тоже было не отказаться. Когда Журавлеву надоедало безделье и перемещение от гамака к кровати, он садился за стол и помогал Тамрико – чистил миндаль, сливу на соус ткемали, лущил горох, или вынимал косточки из абрикосов, или рубил мясо на хинкали. И все это время они болтали. Точнее, болтала Тамара, он слушал. Журавлев был не из болтливых. Тама держалась изо всех сил, но любопытство, которое она всячески старалась скрыть, все-таки прорывалось. Тогда начинались вопросы. Почему расстался с первой женой? Как общается с дочкой? Дает ли деньги и сколько? Почему расстался со второй? Не были расписаны, гражданский брак? А почему? Некрасиво, женщина должна быть спокойна. И почему там не было детей? Детей должно быть много. Он старался отвечать коротко: – С первой до некуда банально – она мне изменила. А что тебя так удивляет? Хорош собой и хороший человек? Брось, Там! Что ты про меня знаешь. Изменила, и правильно, я ее понимаю. Нашла хорошего мужа, спокойного и обеспеченного. А что бы она видела со мной? Нищету, пьянки, гулянки? Нет, конечно, сейчас все не так, но тогда, по молодости… Ты мне поверь, что мне на себя наговаривать? С дочкой общаемся мало. Сначала страдал, потом привык. Знаешь, когда ребенка не растишь, от него отвыкаешь. Так мы, мужики, устроены. Козлы, что говорить. А вторая, гражданская – он имел в виду Киру – сложно там было. Все сложно. Но человеком она была прекрасным! Была и, слава богу, есть. Мы до сих пор общаемся – как друзья, разумеется. А все остальные… Не о ком говорить. За столом Тамрико непременно покрикивала: – Ты что полкартошки срезаешь? Поросятам? Они не голодные! Ты как чистишь орехи? Весь пол в скорлупе – ты что, криворукий? Вечером перебирались в дом, к телевизору. Смотрели кино. Иногда он засыпал, и тогда она с раздражением его тормошила: – К себе иди! Смотреть мешаешь! Тут та-а-акое началось, а ты хрюкаешь! Он смеялся: – Все, все! Извини! И с радостью уползал к себе. Ее главный рассказ был про дочек – Манану, в честь умершей сестры мужа, Тину, в честь свекрови и Эку, потому что нравилось. Гордиться было чем – все три красотки. И все улетели из родного гнезда. Когда уехала первая, Манана, Тамара пережила. Когда Тина, было сложнее, но оставалась младшая, Эка. На ту и была вся надежда. Да и парень у нее завелся здешний, соседский. И сама Эка из деревни не рвалась. И надо же, муженек уговорил! Сказал, что здесь делать нечего, а в Москве карьера.