Не обманул – жили богато. Все обещания исполнил – зарабатывал отлично, машина, квартира, Эка одета как куколка. Но дочь все равно тосковала по дому и матери. А две старшие – нет! Прижились как свои – прям москвички, куда там. С мужьями старшим повезло меньше, но жили, куда деваться. Тина работала на телевидении, как говорила, гостевым редактором. Что это такое, Тамрико не очень понимала, но дочкой гордилась: еще бы, редактор в самом «Останкино»! Манана была парикмахером. Зарабатывала неплохо, но с таким мужем, как ее Резо, денег не скопишь, а вечно будешь в долгах. Любил погулять зятек, пыль в глаза пустить. – Замученная она, Манана, – вздыхала Тамара. – Тощая, как потерявшаяся коза. И глаза злые. – Уж как такое матери сказать, но Тамара не выдержала, сказала: – Да брось ты его, бездельника, хватит его кормить. – А дети? – кричала Манана. – Детям нужен отец! Какой там отец! Смех и грех, а не отец. Тинин Вахтанг не был гулякой, зато постоянно болел. – То одно, то другое, – раздраженно говорила Тамара. – Кажется мне, что он симулянт, – оглядываясь и шепотом, как будто кто-то может услышать, говорила: – Болеет и болеет, а ведь молодой мужик! И знаешь, здоровый такой, прям буйвол с виду! И кишки ноют, и печень. И сердце жмет. А какое сердце в тридцать три? Нет, ты скажи! Не верю. – Тамара поджимала губы. – Моя дура верит, а я не верю! Ну и пусть мучается, раз безмозглая. «Люблю, люблю, жить без него не могу!» Тьфу, слышать противно. Что там любить? – Спрашивала она и тут же сама отвечала: – Нечего, правильно! Знаешь, что я тебе скажу, – говорила Тамара Журавлеву, – дети – это, конечно, счастье. Только странное оно какое-то, это счастье. Очень странное. Вот смотри, вся наша женская жизнь. В тринадцать лет начались обычные женские дела, и отец тут же решил меня сватать. Нет, не под венец, мы не дикари, но сосватать положено, выросла. Нашел моего будущего, Жорика. Ну как нашел? На него он и не смотрел. На родителей смотрел, на семью. Так у нас принято. А семья хорошая, трудовая, небедная. Свекор мой хоть и гулял, но всю жизнь пахал, семью обеспечивал. Свекровь женщина чудесная, ну я тебе уже говорила. Сад, огород, скотина, хозяйство, крепкий дом. Нет, правда, хорошая семья, я отца понимаю. А что Жорик дурак – так он про это не думал. Молодой еще, образумится. А нет. Нет мозгов – на базаре не купишь. В шестнадцать меня отдали. А я совсем девочка. Глупая, наивная, растерянная. В чужой дом идти не хочу, хочу к маме. Стоять у котлов не хочу – дома все делала мама. С сестрой расставаться не хочу, плачу все время. В общем, шла как на каторгу. Нет, хуже – как на расстрел. Хорошо свекровь меня жалела, царствие ей небесное! А мой? Он у меня первый. Да и он не сильно опытный. Вот и представь, что получилось. Опять слезы. Слезы и боль. И страх прибавился – теперь так будет каждую ночь? Веришь, думала утопиться. Но, слава богу, не каждую. Я все старалась делами заниматься, чтобы он уснул. То двор мету в пятый раз, то еще что-нибудь. Свекровь смотрела и вздыхала, все понимала. Жалела меня. А я ее – Мананка, дочка ее, уже начала сильно болеть, свекровь с ней по больницам, а на мне вся семья – стирка, уборка, готовка, посуда. Ну и все остальное. А вскоре Мананочка умерла от рака крови. От горя свекровь чуть не чокнулась. Каждый день на могилу ходила. Бедная… Днями лежала, все в потолок смотрела и бормотала что-то. А потом ничего, поднялась – видела, как я загибалась. Да и семья, куда денешься. А через три месяца я залетела. Ходила тяжело, но хоть Жорик меня не трогал. Рожала тоже тяжело, вот тебе и широкий таз! Вранье, дело не в этом. Ни одной ночи эта засранка мне спать не давала! И так два года. Я тогда высохла вся, об углы билась. А потом опять залетела и через три года опять все по новой. Ну а потом третья, малая, Эка моя, любимица. Трое и почти подряд. У одной сопли – остальные тут же подхватывают. Ладно сопли – а инфекции? Коклюш, ангины, ветрянки. Качаешь одну, вторая орет. А там и третья не забывает. Жорик ушел спать в сарай – ну и бог с ним, все одно помощи никакой. Лишь бы не слышать его ворчание. А рано утром дела – вывести корову, помочь с обедом, сад, огород, скотина. Потом мой начал погуливать – а мне все равно было, лишь бы не приставал. А он как в раж вошел. Приедет от бабы и ко мне лезет. Говорю тебе, сволочь. Девки растут, то ссорятся, то мирятся, то опять орут. Сложно с ними. Вано, брат мужа, женился. Взял такую цацу – ох! Ничего не делала, только ногти полировала и брови щипала. Слава богу, они быстро в город уехали – доконала его эта цаца, добила нашего Ваньку. Потом свекор болел, долго, тяжело, ходил под себя. Потом мама слегла, свекровь. Опять все на мне. Тут и девки дурить начали – кавалеры пошли! У нас с этим строго, но времена наступили другие – вот и стою у калитки, караулю. То одну, то другую, то третью. Потом замуж побежали, боялись опоздать, дуры. Три свадьбы подряд – как это вынести, где денег набраться? Заняли. Потом пять лет отдавали. У нас знаешь как? Свадьбы эти – пыль в глаза. Чтоб столы ломились, чтоб платье, фата. Кольца широкие, толстые, тяжелые. Ну и приданое. А как же? От постельного белья до мебели, представляешь? И золото, и телевизор, и сервизы, и кастрюли, и отрезы. Что поделать, такие обычаи. А может, и правильно – молодые с готового жить начинают, всем обеспечены. А как родителям – это второй вопрос… Ну ладно, выдали девочек, приданое дали. Казалось бы, живи не хочу. А тут у меня, прости, Игорек, климакс пришел. Рано, в сорок. Да какой! То в жар, то в холод. Знаешь, как спала? На полу одеяло и простыня. То знобит, как при температуре, – накрываюсь одеялом. А то потом заливает – одеяло на пол и простыню натягиваю, а она через десять минут мокрая. И опять трясет, как в лихорадке. И так десять лет. Утром встаю – сил нет вообще. Как куча тряпья, руки трясутся, ноги не держат. Есть не хочу, на еду смотреть не могу. Давление мучить начало, сахар поднялся, зрение рухнуло. Всю жизнь как орлица была, такое зрение. А теперь? Зубы посыпались, варикозы-шмарикозы. Короче, все и сразу. А кое-что постепенно. А отдыхать некогда. Готовить надо и себе, и скотине. И все остальное тоже надо: и постирать, и варенье сварить – фрукты пропадают. И компоты закрыть, и помидоры. И ткемали – мы без ткемали никуда. И аджику. В восемь вечера падаю, жизнь не мила. А тут мой нарисовывается. И, конечно, голодный. Вот думаю: ты ж у бабы был, что ж она тебя не накормила? Жадная, что ли? Нет, не жадная, безрукая. – Ты ее знала? – удивился Журавлев. – Эх, парень, – вздохнула Тамара, – у нас тут ветер разносит. Горный ветерок. И горное эхо. Слышал про такое? В одном селе скажут, в другом отдается. Все я знала. Донесли. Баба из соседнего села, Любка Разведенка, бездетная. Бездетная и безрукая. Вот муж и ушел. Тридцать пять, ничего так, фигуристая. Я-то к тому времени давно расплылась. И говорили про нее, что на передок слабая, мужиков прям насильно затаскивает. Мне, если честно, к тому времени было вообще все равно. Надоел мне Жорик хуже горькой редьки – век бы не видеть. Но смотрю – нет, к ней насовсем не торопится. Зачем? Дома чисто, вкусно, привычно. Как в санатории – все подадут, чистое и глаженое в шкафу. Я прям мечтала, чтобы он к ней ушел. Веришь, мечтала! Но нет, не уходит. А выгнать его не могу – дом-то его, родительский. И климакс этот меня замучил, и пухла как на дрожжах, и ноги отекали, и сердце прихватывало, и давление. Как-то я резко превратилась в старуху. Смотрю на себя и глазам не верю: а ведь еще не старая, а старуха. Ничего не хочу, только покоя. А тут дети стали мне внуков рожать. Одна за другой. Ну и на лето ко мне. И правильно, а куда же еще, как не к родной бабке в село на воздух да на все свежее? И тут мой свалился. Допрыгался, сволочь. Инсульт. Ногу тянет, рука болтается, речь – как корова мычит, ни черта не разобрать. Ну, думаю, вали к своей Любке! Пусть она за тобой ходит. Все, развожусь! И за что мне такое? Как же, развелась! – Тама горько вздохнула. – Ага. Во-первых, девки мои, дуры, ор подняли: «Это наш отец, это твой законный муж! Это, то… Ты, мама, должна, ты обязана. А если бы такое случилось с тобой?» Ну рассмешили! Говорю тебе – дуры. В папашу. Со мной! Да если б такое со мной, он бы в тот же день меня в больницу сдал и ни минуты бы не раздумывал! А они, мои дочки? Думаешь, забрали бы к себе? Журавлев растерянно пожал плечами. – Не знаю, Там. Честно, не знаю. – Зато я знаю, – оборвала его Тамрико. – Наверняка знаю! Горько мне об этом, но тебе могу – не взяли бы, Игорек. Ни за что бы не взяли. Одна на другую перекидывали бы, ругались как собаки, а не взяли бы, нет. Другие они, понимаешь? Совсем другие. Вроде и бабушку видели, и меня наблюдали. А нет. А может, и правильно? Зачем свою жизнь кому-то под ноги? Как я, например? Что я, счастливая стала от этого? Или Господь мне за мое благородство счастья, здоровья подкинул? Ага, как же. – Тамрико замолчала, вытерла сухой глаз ладонью. – Ну, в общем, ходила я за мужем почти четыре года. А Любка эта, – Тамрико усмехнулась, – не появилась ни разу. Хотя кто ее ждал, ты ж понимаешь. Похоронила я его и, прости господи, выдохнула. Освободилась. Все, руки развязаны, долг отдала, живи для себя, Тамара! Живи и радуйся. Только вот радоваться не получалось, понимаешь? Совсем. Потому что сил не осталось. Ни на горе, ни на радости. Болячки одни – вот что осталось. Болячки и обиды. За что со мной так? Вот такие, парень, дела. Грустно, да? – Да ладно, Там, – попытался утешить ее Журавлев. – Уверен, не все так мрачно. Ну было же что-то хорошее? Не могло не быть. Жизнь так устроена! Черно-белая жизнь. Дочки у тебя красавицы, внуков вон сколько, и все чудесные. Дочери обеспечены, все замужем. Дом какой – загляденье! Сад какой! Волшебство, а не сад. А природа вокруг? А горы, а реки? Опять же свобода. А как ты о ней мечтала? Шаркаешь еще, банки свои крутишь! Кстати, а сколько тебе? – Все мои, – кокетничала Тамара, цифры не называла. Смешная. – Было хорошее, – задумчиво проговорила она. – Наверное, было. Но пересчитать можно по пальцам одной руки, парень. Поверь! Вот Тимур был в меня влюблен. Сосед. Тот, что делает бастурму. Все смотрел на меня, пялился. Краснел как рак, – хитро усмехнулась Тама. – И стеснялся. Хороший был парень, не то что мой дурачок. Жил он с матерью, отца не было. Беднота. Мать и пошла к моим родителям свататься. А мои отказали. Отец отказал. Сказал, что заике меня не отдаст! Ну как тебе? Да, Тимур заикался. И сейчас заикается. Зато смирный и работящий, непьющий и негулящий. Жила бы я с ним как у Христа за пазухой. Как Нанка-дура живет, жена его. Ни мозгов, ни внешности, а счастливая. Вот такие, мой милый, дела. Да и мне Тимур нравился – подумаешь, заикается! Но отца ослушаться не могла, не принято. Тогда еще было не принято. А сейчас… сейчас, кажется, все принято. Мои старики давно на кладбище. Сестру забрал сын – он далеко, в Каунасе. Хороший парень получился, заботливый. А сестра мне все завидовала: у тебя, Тамка, три девки! Повезло! Одна не останешься. А у меня один сын. И невестка будет – какая? Бог знает… А видишь, как получилось – и сын отличный, и невестка прекрасная. Эля, литовка. Заботливая, добрая. Ну ладно! Что я тебе все это вываливаю! Нет, мне сейчас хорошо. Правда хорошо! Что может быть лучше свободы? Весь год сама себе хозяйка. Хочу – лежу перед теликом, хочу – сплю, хочу… Что хочу, то и делаю! И ни перед кем не пляшу, не приседаю. А летом внуков привозят, хлопотно, но я ж, считай, целый год дурака проваляла, силенок подкопила. Правда, в этом году мои на море рванули, в Турцию… Море, говорят, детям необходимо… Может, и так, может, правы… Тина с Мананкой на море вместе, а Эка в Тбилиси, к родственникам мужа своих повезла. Ну так – значит, так. Долго грустить Тамара не умела – поплачет, повспоминает и давай хохотать. Смешная тетка. Хорошая, добрая и смешная. Покрикивала на Журавлева: – Эй ты, лежебока! Смотри, в джинсы не влезешь! Совсем обленился! Давай топай в горы, за каперсами! – Какими еще каперсами? – раздражался он. – Ты, Там, о чем? – О каперсах, – смеялась она. – Ты что, каперсы не видел? Он мотал головой. – А зачем? Я в Москве без них обхожусь, и ничего. – Без каперсов никак, – терпеливо объясняла она. – Они и в солянку идут, и в соус с горчицей, и к рыбе, и к мясу – да ко всему! А полезные какие! От ревматизма помогают, от щитовидки. А ты говоришь! Давай, давай, собирайся! Мне это уже не под силу, а тебе в самый раз. Вот, банку держи! Ремень на шею, и вперед! – На горле странной, широкой банки крепился ремень. – Еще свекор мой делал, царствие ему небесное. Тамара подробно объяснила, как растут каперсы. – Только с молочаем чины не перепутай, они похожи. Но чина ядовитая, слышишь? Журавлев отмахнулся: – Да слышу я, слышу. А Тама продолжила свой ликбез: – Кустарник колючий! – Еще и колючий, – возмутился Журавлев. – Колючий, – кивнула она. – В метр высотой. Листья такие мясистые, стелющиеся стебли. Ну и цветы – белые или чуть розоватые. А ты бери нераспустившиеся, бутоны – ну что, понял? Ладно, сейчас покажу. – И принесла из кладовки банку с остатками засоленных прошлогодних. Журавлев потащился к горе. Кустарник нашел быстро, стал обрывать зеленые бутоны, но широкая банка никак не наполнялась, только дно было еле прикрыто. Устал, разморило. Лег на теплую землю и под жужжание толстого мохнатого шмеля блаженно уснул. Вот тебе и каперсы. Тама, принимая из рук смущенного гостя почти пустую банку, вздохнула и хмыкнула. Он уговаривал ее поехать на море, но она все отказывалась. – Что я там не видела, я там сто лет не была, два часа туда и два обратно, а меня укачивает, и море твое мокрое и соленое! Но Журавлев не отставал. – На кой я тебе? – удивлялась она. – На кой тебе в попутчицы бабка? Ты меня знаешь – болтаю без умолку! За год одиночества так намолчусь, что заткнуться не могу. Буду тебе голову морочить своими глупостями. Нет, и не уговаривай – не поеду! Озолоти, а не поеду. Конечно, уговорил. Собирались накануне – вернее, собиралась Тамара. Шаркала по дому, бубнила: