«Как можно меня уважать, – думал он, косясь на ее шею и грудь, – если я противен себе? Но как же хороша, стерва! Вот и ведусь как пацан». Но как же потом было противно, мерзко и стыдно, как будто вляпался во что-то липкое, склизкое, чрезмерно сладкое и оттого тошнотворное. Ну да, отказаться от нее он не мог, мечтал об одном: чтобы однажды она насовсем исчезла. Ах, как он желал ей богатого и надежного спутника! * * * Почистив гору фундука – ох и ничего себе, сам удивился, – ушел к себе. Взял «Кортик» и блаженно вздохнул: теперь счастье не на дни, как в начале отпуска, а на часы и минуты. Значит, будем ловить минуты. Открыл книгу и не заметил, как задремал. Проснулся от деликатного покашливания и покрякивания за дверью. Шаркающие Тамарины шаги то приближались, то удалялись вместе со вздохами и похекиванием. Не выдержав, она постучала в дверь. – Да не сплю я, не сплю! – гаркнул Журавлев. – Что ты там шуршишь! Заходи, коль разбудила. Дверь осторожно приоткрылась, и в проеме показалось перепуганное, встревоженное и растерянное Тамино лицо. – Кофе не хочешь? – заискивающе спросила она. – Я-то хочу, – ворчливо ответил он, – а ты еще не напилась? Небось у Оксаны дали неслабо? Давление померяй, наркоманка! Тама что-то залопотала, заохала и потопала на кухню. Журавлев вышел во двор и со смаком вдохнул свежий, бодрящий вечерний воздух. Как же хорошо, господи! Вдали голубели и зеленели горы, пахло сушеной ромашкой и свежескошенной травой, кофе и сыроватой землей, пахло покоем и счастьем. Он пил сладкий кофе, заедая его тонко нарезанным сулугуни: сладкое и соленое, любимые сочетания. А Тамара, подперев голову руками, сидела напротив и шумно вздыхала. В глазах ее плескались испуг и тоска. – Слушай, Там, – не выдержал он, – у тебя что-то случилось? Тамара не ответила. – Нет, правда, – разозлился он, – я же вижу, что ты сама не своя! С Оксаной поругалась? Или с Тимуром? Или что-то с девочками? Скорбно вздыхая, она продолжала молчать. – Ну как знаешь! – разозлился он, со стуком поставив на стол пустую чашку. – Все интригуешь, актриса погорелого театра! Я прогуляться. – Игоречек! – Его догнал тихий, отчаянный вопль. – Подожди! Клянусь, сейчас все объясню! Честное слово! – А что сразу не рассказала? – желчно осведомился он. – Скромность, – потупив глаза, ответила Тама. И тут Журавлев от души рассмеялся. Дело и вправду оказалось непростое. А для него так и вовсе неподъемное. Завтра в соседнем селе, пятьдесят, между прочим, километров, играли свадьбу Тамарины родственники. – Дальние, совсем дальние, но ты же знаешь, как у нас с родней! Так вот, Тимур, сукин сын, заболел – давление у него, видите ли! Лежит плашмя, и Нанка орет, что никуда его не отпустит. Ну мне ли не знать эту стерву – это из-за меня, я тебе говорила! Я оказалась в труднейшем, Игорек, положении! – продолжала Тамара. – Не поехать не могу, будет смертельная обида. А поехать не на чем – автобусом тяжело и с двумя пересадками, а на такси – сам знаешь, во сколько встанет. В общем, спасай, выручай, на тебя, сынок, вся надежда! – Нет, Там. – Журавлев пытался говорить твердо. – Все что угодно, но только не это. Сто верст туда и обратно, да еще в последний день перед отъездом! Правда – не обижайся! Но это совсем не ко времени, мне послезавтра в дорогу. Да еще на какую-то свадьбу, к незнакомым людям. Нет, дорогая, прости. Тамара понимающе закивала: – Конечно, конечно, я все понимаю! Это ты меня прости, о чем ты! Сама понимала, о чем прошу! Но тут еще одно дело. – Тамара запнулась. – Фотограф у них… в общем, пропал… Ну тот, что должен был снимать свадьбу. Три дня найти не могут, наверное, где-то запил. Он запойный, этот Гарик. Сволочь, конечно. А тут ты, Игоряша! Профессиональный фотограф, московский! Куда этому чучелу Гарику? Вот я и подумала. И денежки, а? Они хорошо заплатят, не сомневайся! Еще бы – столичный фотограф! А ты вкусно поешь, на обычаи наши посмотришь! Свадьба богатая, сын начальника милиции женится! – Полиции, – машинально поправил он, – сейчас это полиция. – Да какая разница! Как были взяточники, так и остались! Полиция, шмилиция! Как ни назови, одно жулье! – Ну и зачем нам с тобой к жуликам на свадьбу? – усмехнулся Журавлев. – Так это те жулики, со стороны жениха! А мы со стороны невесты. Там все честные, потому что беднота! И невеста красавица. Та-а-акая девочка – съесть захочется! – Хорошая логика, – вздохнул Журавлев. – Честные, потому что бедные… А ведь ты, Тама, права. И все-таки извини! Честно, ну так неохота! Обиженно поджав губы, Тамара кивнула и принялась убирать со стола. Гулять расхотелось, и раздраженный Журавлев плюхнулся в гамак. Он видел, как она ковыляет на своих опухших, отекших ногах, и, не выдержав, крикнул: – Черт с вами, поеду! К ментам этим вашим, к красавице! К родне твоей! Сколько же ее развелось! Куда ни глянь, всюду твоя, Там, родня! Тамара помалкивала. Жизнь научила – когда мужчина гневается, лучше всего не возражать. Получилось, правда, не сразу. Столько лет отвечала, объясняла, оправдывалась, пыталась объяснить. Да разве им, мужикам, объяснишь? Во время скандалов мудрая свекровь молча подносила указательный палец к губам, и глаза ее кричали: молчи! Да разве по молодости слушаешь? Только потом поняла – чего спорила? В последние годы, скорее всего устав, а не набравшись мудрости, только посмеивалась: ори, дурак, ори! И продолжала делать свои дела. Уходила в хлев или шла в магазин. Правда, ее молчание раздражало и заводило дурака Жорика не меньше, чем возражения. Зато ее нервы оставались в порядке. – Ладно, Игореша! Не разоряйся, не трать здоровье. Я ж понимаю, как тебе неохота! И понимаю, что ты не обязан. Правда, лично я всегда делала то, что мне неохота, – не сдержалась она и быстренько исчезла в доме. Журавлев устыдился: «И правда, чего разоряюсь? Трудно мне, что ли? Сколько Тамара, еще три недели назад незнакомая женщина, делала для меня! И готовила, и стирала, и подавала. И развлекала! Нет, все-таки Алка права. Я – ленивая сволочь и эгоист». Он зашел в ее комнату и обнял за плечи: – Прости меня, Тама! Всхлипнув, Тамара кивнула. Вечером она шуровала в шкафах и в буфете, гремела посудой, чем-то швырялась и, конечно же, чертыхалась – Тама есть Тама. Что ей приспичило, да еще на ночь глядя? Но Журавлев молчал, ситуацию не обострял. Так и уснул с подушкой на голове. Утром все стало ясно – Тама искала подарок. – Не счесть алмазов в каменных пещерах! – пропел он, глядя на гору нового постельного белья, лежащую на диване, на упаковки со скатертями, на плюшевые накидушки на диван и кресла, популярные в этих местах, на хрустальные вазы в старых картонных помятых коробках, на огромного монстра – кухонный комбайн, мечту всех женщин, быстро, однако, понявших, как все это громоздко и катастрофически неудобно. Тама застыла над коробкой с кофейным сервизом, подделка под знаменитую «Мадонну». Размазанные фигурки дам в кринолинах и кавалеров в париках, много растекшегося, небрежно положенного фальшивого золота и потертого перламутра. Вспомнил – весь импорт делают на Малой Арнаутской. Тамара восседала посередине комнаты, заваленной барахлом, как царица среди сокровищ, и хмуро, внимательно и раздраженно разглядывала свое добро. Выбирала, прикидывала, что жалко, а что не очень, что прилично, а что нет. Оглянувшись, Журавлев пристроился на краешке стула – все остальное было завалено. – Ну что, Там? Проблема века? Давай помогу. Тамара махнула рукой – дескать, какой от тебя толк, что вы, мужики, соображаете? – Ладно, – миролюбиво предложил Журавлев, – я варю кофе и жду-пожду тебя. Позавтракаем, а там и разберемся. Согласна? Тамара снова не ответила. «Какая сосредоточенность, – усмехнулся он, – просто вопрос жизни и смерти. Но размеры запасов впечатляют! Вот уж Тама настоящая Коробочка, не ожидал!» В его семье про накопительство и не слыхивали – жили легко и беззаботно. Нет, бабушка еще старалась дочку охолонить, но охолонить его мать было невозможно. Синеглазая красавица с лучезарной улыбкой и девичьей талией, она шла по жизни легко. «Вприпрыжку», – как говорила бабушка. В день зарплаты приносила свертки с вкусными вещами, обязательно торт и шампанское. И непременно игрушку Журавлеву, ну и что-то себе. Мама обожала комиссионки и была там завсегдатаем. «Девочки» откладывали ей импортные товары – узкие клетчатые брючки, туфли на платформе, батники, курточки, юбки плиссе. Она и была похожа на иностранку – к ней пару раз обращались на английском. Мама… как он ею восхищался! Не восхищался – боготворил. Знал, что его мама красивее всяких там зарубежных звезд – ей-богу, красивее! Красивее Софи Лорен, та вон какая длинноносая, а все восхищаются! Анни Жирардо вообще некрасивая, хотя симпатичная, милая, не поспоришь. А Брижит Бардо ему не нравилась – курносая и нахальная, сразу видно. И Мэрилин Монро не нравилась – лицо широкое, глупое, но с хитрецой. Мама была похожа на французскую Анжелику, актрису Мишель Мерсье. И немножко на Джину Лоллобриджиду. Зарплату профукивали за неделю. И бабушка начинала ворчать. Нет, свою пенсию – пенсион, как она говорила, – бабуля придерживала. «Иначе все мы давно бы умерли с голоду». Но что там бабулина пенсия? Заплатить за квартиру, и немного останется. – Я коплю Игоряше на зимнюю куртку! – ругалась она с дочерью. – А ты? Мне снова открыть свой резерв? «Интересно, – думал он, – а где у бабули этот резерв? И сколько там, в этом резерве?» – Я собираю деньги на море для Игоря! Он весь год болел! Ты стрекоза, которая пропела лето! – ругалась бабуля. – Ты безответственный и безалаберный человек! Ты, Лена… ты, Лена, не мать! В ответ мама смеялась – ругаться она не умела. Как он любил воскресенья! Воскресенье был их с мамой день. Они ехали в центр, бродили по улицам, сидели на лавочках, заходили в книжные, в универмаги, где Журавлев зависал в отделах игрушек, а мама бежала в отделы обуви и готового платья. После прогулки и магазинов они шли обедать, и это тоже был праздник. Салат на закуску – оба любили «Столичный». На горячее – котлету по-киевски или шашлык, а на десерт пирожное или мороженое. Но чаще и то, и другое. – Не говори ба про новое платье, – шептала в лифте мама, – сам знаешь, чем это кончится. – Все равно увидит, память у нее – ты же знаешь! – Увидит, да будет поздно! – Мама подмигивала и смеялась. – Я ее не то чтобы боюсь! Нет, Горохин! Я не хочу нотаций и выволочек. Она называла его Горохиным: Игорь, Игорек, Игорехин, Горошек, Горохин. Когда заканчивались деньги и бабушка начинала скандал, хлопая дверцами кухонных шкафов, мама бодро докладывала: – Так! Да у нас всего и навалом! Гречка есть, – перечисляла она, – рис, ура! Пшено! Мам, а изюм?