Журавлева усадили на свободное место в конце стола и тут же принялись угощать, подкладывать в тарелку и наливать спиртное. Он вспомнил Тамин наказ: «Не отказывайся, отказываться нельзя, просто подноси ко рту, а потом можешь тихонько, не дай бог, кто заметит, вылить под стол!» «Манипуляции, однако», – усмехнулся Журавлев, но последовал совету. Вдруг музыка оборвалась, и все обернулись. Из дома вышли молодые. Жених, низкорослый и кривоногий, лысоватый, пузатый и красномордый, с мелкими, наглыми, свинячьими глазками, со сверкающими золотыми коронками и крупным перстнем на пухлой руке, в белой шелковой, распахнутой на брюхе рубахе, нагло ухмыляясь, держал за руку суженую. И тут у Журавлева перехватило дыхание. Как же она была хороша! Ему довелось видеть немало красивых женщин. Но здесь… Он растерялся. Обомлел. Застыл, как жена Лота. Ее красота обескураживала, парализовывала, смущала и тревожила. Среднего роста, с узкой, как у кувшина, талией, длинной, беззащитной шеей, высокой грудью, утянутой в белые кружева. Но лицо! Таких лиц он не видел. Высокие скулы, аккуратный, нежный, чуть заостренный подбородок, тонкий и ровный нос, длинные, черные, словно нарисованные, брови. Яркий и сочный небольшой рот, губы, похожие на ягоды крупной малины. Но самое главное – глаза: огромные, черные, как южная ночь, удлиненные, с тяжелыми длинными веками, с пушистыми, густющими ресницами, тень от которых лежала на бледных щеках. Печальные, грустные, полные тревоги и страха. Темные, с медным отливом волосы были собраны в косу толщиной с руку, перекинутую через узкое, изящное плечо. Настоящая восточная принцесса. Приветственно помахав гостям, жених принялся обходить приятелей и с каждым поднял стакан. Беспомощно оглядывалась растерянная невеста – в ее прекрасных глазах закипали слезы. У Журавлева сжалось сердце. Бедная девочка! Вся дрожит. Она и это мурло – как такое возможно? Наконец какая-то женщина усадила невесту и что-то зашептала ей на ухо. Не поднимая глаз, та кивала. К еде она не притронулась, отпивая мелкими глотками простую воду. А пошатывающийся женишок продолжал мотаться между гостями. За стол, не без усилий, его усадил отец, тот самый суровый начальник полиции. Похожи они были как две капли воды, только золота во рту у папаши было побольше, да пузо побольше, и наглости тоже через край. Как же, хозяин жизни! Всех может купить, припугнуть или прижать. В общем, моя полиция меня бережет. Есть расхотелось. Журавлев искал глазами Тамару – та сидела за женским столом, с аппетитом ела и болтала. Он вышел на улицу, закурил. По-прежнему гремела музыка, носились и кричали дети, подходил нарядный народ с коробками и пакетами с подарками. «Подношения, – усмехнулся Журавлев. – Как же, ведь надо произвести впечатление». Он пошел вниз по улице, удаляясь от невыносимых звуков и назойливых запахов. Но скрыться от них не получалось – все гремело и пахло, казалось, на весь белый свет. В конце села, присев на лавочку у скромного, покосившегося домишки, он вспомнил Тамин рассказ. Там, в машине, он особенно и не прислушивался, неинтересно: отбыть номер, сделать подружке приятное – и тю-тю, местные баре! И да, никаких фото я делать не буду, увольте! Потому что противно. Да, деньги пахнут. И девочка эта несчастная… Как такое снимать? Все, до свидания! До свидания, чужая, непонятная жизнь – завтра он уезжает. До свидания, горы, покрытые голубоватыми соснами, фруктовые сады, ломящиеся от изобилия южных даров. Пышные палисадники в розах и георгинах, жара, пыль, летящая с разбитых дорог, чистый, звенящий воздух, темный стол и скамьи, неистребимый запах кофе, прохладная узкая комнатка со скрипучей кроватью, огромная подушка с кружевной наволочкой, вкуснейшая, ломящая зубы вода, жалостливый вой шакала в ночи, свежий ветерок, колеблющий занавеску – все, прощай и прощайте! И ты, Тама, прощай. Прощай, дорогая. Спасибо тебе. Ты стала родной. Вот как бывает. Мы подружились. И, надеюсь, чуть скрасили друг другу одинокие дни. Спасибо тебе за твое тепло, за твою теплоту. За твою заботу – ей-богу, так обо мне сто лет никто не заботился! За твое понимание, чуткость, нелюбопытность. За твой такт спасибо – ты всегда чувствовала, что и когда. В общем, спасибо за дружбу, душевность и материнскую ласку. В Москве я все сделаю, не сомневайся – куплю лекарства и теплый ажурный оренбургский платок – твой совсем износился, весь в штопках. Куплю тебе хорошие духи – ты их любишь, а у тебя одни остатки. Московских конфет – «Трюфелей», «Столичных», «Белочку», что там еще? Зефир в шоколаде – ты очень любишь зефир, а здешний, прости, мерзковат – сахар скрипит на зубах. Я все куплю и отправлю, а вот увидимся мы с тобой вряд ли. Вряд ли я вернусь сюда, Тамрико, извини. У меня ведь охота к перемене мест, а этих новых, неизведанных мест – жизни не хватит. Вот, например, я очень хочу в Калмыкию. И в Хакасию. И в Бурятию. И еще хочу проехать всю Прибалтику, потому что очень ее люблю, а был там сто лет назад! В Тарту хочу, в Палангу. В любимый Таллин – просто выпить кофе в Пирите, глядя на спокойный, серебристый залив. Ох как хочу! В общем, надеюсь, ты меня, Тама, подружка моя дорогая, уже поняла! Как ты сказала? Вечный мытарь? Ну да, ты права! Так и буду по жизни болтаться, такая планида. А ты, моя добрая подруга, уговариваешь меня жениться. Остепениться, как ты говоришь. Смешно… Найти молодую и не испорченную столицей девушку, создать семью, родить ребенка, а лучше двух. Только где ее найдешь, эту наивную, чистую и неиспорченную? Таких уже нет. А если и есть – зачем ей я, немолодой, нищий и неустроенный дурак? Со своими проблемами, депрессиями, меланхолией, неверием и горьким опытом? С душой, травленной молью? Зачем? Зачем портить ее молодую жизнь своим дурацким, занудным и вредным характером? Знаешь, какой я в быту? Ну да, частично знаешь, и тебе довелось хлебнуть. Нет, Тамрико. Я по старинке, как уж привык. А завтра будет дорога, от которой станут болеть глаза и кружиться голова, постепенная смена пейзажей: сначала исчезнут горы, которые сменят степи, а потом и равнины. Потом появятся поля, густые хвойные леса и светлые березовые пролески. Все мало-помалу станет другим – и деревушки с домиками в три окна, и скромные палисадники, и покосившиеся, сто лет не крашенные заборы, и мальчишки у обочин, торгующие грибами, и местные старушки с ведрами яблок. Потом появятся города, сначала небольшие, потом побольше. А впереди будет Москва, огромная, бестолковая, суетливая, шумная. Она огорошит спешащим народом, бесконечными гудящими машинами, отравленным воздухом, высокими домами, зелеными скверами, знакомыми названиями улиц и вывесками магазинов и кафе. И я пойму, что это мой город. Со всей его суетой и вечной спешкой, со всем плохим и хорошим, недобрым и добрым, приятным и не очень. Мой. Знакомый до боли, раздражающий, но все же родной и любимый. Соскучился ли я по нему? Конечно, соскучился! Там мой дом. Я там родился, а значит, там и пригодился… Правда, кому? Так что она там говорила про эту дурацкую свадьбу и про молодых? А, ну да, невеста из бедной семьи, за душой ни гроша, папаша-неудачник угробил рабочий «КамАЗ», был вроде выпивший. Короче, статья. Но добрый начальник полиции дело прикрыл, сделал все шито-крыто, потому что его мерзкий сынок давно запал на красавицу дочь этого горе-водилы, который, не раздумывая (а может, и раздумывая), ее продал. Продал принцессу Будур. Продал в эту мерзкую, гнусную семейку. Прикрыл свой зад. А что? Там все богато, сытно, красиво! И будет его кровиночка в полном порядке, в шелках и в золоте. Если не удавится или не утопится через полгода. Да нет, вряд ли. Кавказские бабы приучены к послушанию. Будет терпеть. Рожу эту пьяную, гнусную. Сивушную вонь. Пьяный храп, вонючие ноги. Толстые короткие пальцы, пересчитывающие деньги. Обжорство. Рыганье после обеда. Сжав зубы, будет лежать под этой тушей и давиться слезами – не дай бог увидит, тогда изобьет, отлупит до синяков, у него же на морде написано – тварь и садюга. И будет ловить свой кайфец от того, что такая красавица – и в его власти. Да все в его власти! Все и всё! Потому что боятся. Страх – страшное дело! И она будет бояться. И ноги ему будет мыть, в самом буквальном смысле, и хинкали лепить. А он будет рыгать – смачно, нарочно: на, получи! А что, было вкусно! И изменять ей будет. Ей, небесной принцессе, с шалавами, обслуживающими дальнобойщиков. Да с кем угодно! Ну да, Тама сказала, что у него в соседнем селе двое детей – двое незаконнорожденных детей от какой-то немолодой разведенки. А она, принцесса Будур, станет терпеть. Рта не откроет, не принято. Все терпеть: и побои, и баб. Впрочем, скоро, совсем быстро, она перестанет быть принцессой – жизнь поломает. Отберет невозможную красоту, согнет тонкую спину, изуродует изящные ладони, искривит нежные пальцы. Лет через пять или раньше от ее красоты ничего не останется. Ничего! Кавказские женщины рано стареют. А тут еще сельская жизнь и хозяйство. А главное – отсутствие любви. И свекровь ее будет пинать, жизни учить – так тоже положено. Кто ее будет любить? Родители? Нет, они ее продали, а значит, не любят. Дети? Ну да, эти будут. До времени будут, пока не улетят из родного гнезда. Что делать – такова жизнь, дорогая принцесса. Ладно, хорош! Надо двигаться. Найти Тамрико – и вперед. Завтра не поваляешься, завтра в дорогу. Собраться, подкачать колеса, залить бензин – и в путь. Ну где она там, моя толстуха и болтуха? Где ее носит? Тамару он нашел все за тем же столом. Начала его распекать: – И где ты был, и где тебя носило? Невеста та-а-ак танцевала, а ты все пропустил! Иди сделай хоть пару фоток, ну хоть мне на память. Мы же с тобой договаривались! Он обернулся – съехавший со стула, с раскрытым ртом и тяжелым храпом, спал пьяный в доску жених. Невеста сидела все там же, с понурой спиной, опущенными глазами и дорожками подсохших слез. Сердце сжалось. Ну все, хватит, все. – Кого снимать-то? – Он посмотрел на Тамару. Неуверенно, со вздохом Тамара кивнула в сторону невесты: – Ну хотя бы ее! Выругавшись сквозь зубы, Журавлев достал фотоаппарат. Подошел к столу, за которым сидела принцесса. Попытался улыбнуться – вышло кривовато. Кивнул на фотоаппарат: дескать, можно? Не утирая слез, не поправляя прически и даже не попытавшись улыбнуться, девушка неуверенно и равнодушно пожала плечом. Крякнув, Журавлев навел объектив. Пару раз щелкнув, оглянулся на Таму. Та стояла невдалеке, внимательно следя за процессом. – Спасибо, – сквозь зубы пробурчал Журавлев, не поднимая на девушку глаз. Всхлипнув, та только кивнула. Все, хорошо, им надо домой. Да и Тама устала. Доехать бы без происшествий, не пробить колесо. И почему он так устал? Ведь ничего не делал, а устал. Злясь на себя, на Тамару, на весь этот мир, несправедливый, кошмарный и жалкий, Журавлев курил в машине. А Тамрико еще долго прощалась, целовалась с женщинами, жала руку мужчинам, с кем-то обнималась, всплакнула, потом засмеялась и наконец поковыляла к машине, где ее ждал Журавлев. Шумно усевшись, вздохнула: – Дай отдышаться! – Довольна? – недобро усмехнулся он. – А то! Сто лет всех не видела, а тут повидалась и с родней, и с подружками. Хорошо! А как тебе? Понравилось? Ой, а ты кофе так и не выпил! А сладкое? Сладкое тоже не ел? – расстроилась Тамара. – Все нормально, Там. Не беспокойся. И пил, и ел. И по усам текло. Да в рот не попало. – Да ну тебя! – Тамара махнула рукой. – Ну как тебе наша свадьба? Он долго молчал. А потом не выдержал, не сдержался и заорал: – Дичь, Там! Полная дикость! В двадцать первом веке и продать дочку за разбитый грузовик! Как в кошмарном сне, Тамар, как в фильме ужасов! Такая девочка – и такому скоту! Он же урод, мразь – разве не видно? И что он сделает с ней, тоже понятно! Угробит за милую душу. Сломает через колено. Нет, не понимаю. Извини. Какой-то феодальный строй, ей-богу! Ну просто до слез ее жалко! А тебе – нет? – спросил он, посмотрев на Тамрико. Та грустно отозвалась: – Да всех жалко. Всех. Особенно женщин. Ты много видел счастливых? Лично я – нет. Семейка та еще, ты прав. Но просватали, куда денешься. Здесь, в селах, еще родителей слушают, так у нас принято. Что ж она, Лалечка, родного отца под тюрьму подставит? И я бы так же поступила! Все-таки отец. – Вот именно, отец! Хотя не отец, а трус и сволочь. – Вот я часто думаю, – неожиданно сказала Тамара, – может, зря я за Тимура не вышла? Как думаешь? Он рассмеялся: – Актуально! Ох, Тама! Ну какая же ты смешная! Уснуть Журавлев не мог. Думал о Лале. До чего же дурацкие мысли ломились в голову! Первая брачная ночь, пьяный, вонючий хряк Гия и нежная, хрупкая, трясущаяся от страха Лале. Картинки рисовались такие яркие и натуралистичные, что он застонал, прогоняя, как надоедливых мух, навязчивые мысли. Мерзость. Несправедливость. Бедная девочка, как ей сейчас паршиво и страшно! За стеной мирно храпела Тамара.