– Кристофер любит обниматься. Можно? – спрашивает Дейв, явно не ожидая от меня отказа. Но обниматься я не люблю, и Лили об этом знает. Криво улыбаясь, она с любопытством ждет, что сейчас будет. Я пячусь назад и бубню: – Нет, извини, нет, я… я не… И тут оказываюсь лицом к лицу с молодой женщиной по имени Беатрис, которая ухаживает за теткой; она сразу же начинает воинственно разглагольствовать о том, как мало знают о сиделках и как мало их ценят. Стресс льется из нее чуть ли не ведрами, а капли цвета висят вокруг нее, точно радуга на фоне дождя. Энергия цвета Кристофера движется, как медуза – медленно, плавно, туда, сюда… Может быть, это меняется степень осознания, Кристофер движется от узнавания самого себя до перемещения в другое пространство. Движение не имеет ритма, идет и идет в своем собственном темпе, на момент замирает. Кристофер здесь; он занят Дейвом, поеданием шоколадного маффина, потом медуза делает медленное, но уверенное движение, и его снова нет с нами. Хотя кто скажет, ушел он или, наоборот, пришел в какое-то такое место, куда нам нет доступа. Может, и нужно мне было его обнять, чтобы догадаться, где оно, это место, или хотя бы какое оно на ощупь. Когда мы собираемся уходить, голова у меня горит, а сама я мокрая от пота. Я чувствую запах собственных подмышек и надеюсь, что больше его не чувствует никто. – Извини за это все, – говорю я, вывозя Лили из зала. – Мы сюда больше не пойдем. – А я бы не возражала, – к моему удивлению, отвечает она, – очень приятный мужчина этот Грегори. У его жены деменция. Она нисколько не сердилась. Сидела, улыбалась, можно подумать, знала, что делает, хотя ясно было, что ни черта не понимает. Маффины бесплатно давали? – Ммм… да, по-моему. – Вот и хорошо, – довольно квохчет она из-под капюшона. – Элис! – окликает меня сзади запыхавшийся Дейв. Кристофера рядом с ним сейчас нет. Без брата у него совсем другой вид. Как у учителя за стенами школы, у полицейского без формы, у какого-нибудь знакомого в купальном костюме. – Извини, не успел поговорить с тобой. – Ничего страшного, – отвечаю я, хотя мне кажется, что мы говорили. – Это ты извини, что с объятиями так получилось. Не люблю я этого. – Ну и ладно, – беззаботно произносит он, как будто сегодня ему встретился уже десятый человек, который боится обниматься. Я смотрю на Лили, потом снова в сторону, и очень хочу, чтобы ко мне никто не приставал. – Я тут подумал, может, встретимся еще раз? Только ты и я? По четвергам у Кристофера центр дневного посещения. Он ходит в двенадцать, два часа в неделю, так, может, пересечемся в это время, хочешь? Лицо у него пылает, он весь такой яркий, порывистый. Я не могу заставить себя посмотреть в сторону Лили, хотя она сидит ко мне спиной. Я могу только представить, какое у нее сейчас лицо. Если сейчас я отпущу кресло, оно покатится по пандусу, потом по аллее, потом выкатится на дорогу. – Ну… – я опускаю глаза, смотрю Лили в затылок и робко заканчиваю: – Надо подумать… – Да, конечно! Никаких проблем. Мой номер у тебя есть, так что, если надумаешь, пришли сообщение, хорошо? – Хорошо. Он широко улыбается, на его щеках появляются ямочки, и говорит: – Круто! * * * Не люблю прикасаться к людям. Не люблю, когда люди прикасаются ко мне. Это затрудняет секс, но не делает его невозможным. Если меня хотят, хотят по-настоящему, я могу раствориться в страсти другого человека, могу даже принять его страсть за свою, и тогда касаться очень даже приятно. Но если страсть надрывна, как у Дейва, если она жалка, уныла, голодна, жадна, охвачена паникой и помнит о времени, во мне не зажигается искра радости. Он похож на человека, который, нарушив диету, набрасывается на кусок торта. Его жалкое, унылое желание проникает в меня, да так, что я начинаю ощущать каждую его крупицу. Это не афродизиак; это я делаю одолжение, позволяя себя желать. И это важно. Когда ты оказываешься голышом с незнакомым тебе человеком и разрешаешь ему трогать только те места, которые разрешаешь, это важно. Он несколько раз целует меня – жадно, точно голодный. Я позволяю ему несколько раз себя потрогать. Он хватает, тянет, щиплет, жмет, тискает, торопится, как будто опаздывает. Когда прикосновения доходят до границы дозволенного, я объясняю правила. Все, потрогал и хватит. Он кивает и ложится на спину, вытянув руки вдоль тела. Наступает моя очередь. * * * – Хочу пройти курс реабилитации, – ни с того ни сего заявляет Лили на следующий день. У меня куча вопросов, но я молчу. В самом начале болезни она проходила самую минимальную реабилитацию, только чтобы научиться ползать. По-моему, это был настоящий подвиг, но, хотя врачи и говорили, что ходить она все равно не будет, физиотерапевт уговаривал не бросать занятия. Он был молодой, на позитиве, убежденный, что ничего невозможного нет – как оказалось, кроме того, чтобы заставить продолжить курс реабилитации. Я очень рада, что она так решила, потому что, если она хочет ходить, значит, она хочет и жить. * * * Я получаю письмо от Лоуренса Миткафа, старшего садовника парков Ормсби-Истейт и Прайвет-Гарденз. Он благодарит меня за то, что я сообщила ему о деревьях. Он пишет, что их осмотрели еще раз и обнаружили суховершинность, очень страшную болезнь ясеневых деревьев, которую вызывает грибок Hymenoscyphus fraxineus. Он сообщает, что саду утвердили план борьбы с ней и уже началась расчистка почвы – убирают весь лиственный мусор, сажают новые породы на месте ясеня. Он благодарит меня за то, что я заметила болезнь деревьев, и удивляется: как это у меня получилось так рано, еще до профессионалов? К письму в знак самой искренней признательности он прикладывает карту члена клуба Ормсби-Истейт и Прайвет-Гарден, по которой можно пять лет бесплатно ходить в эти парки. От благодарных деревьев, как он выражается. Зеленые растения в горшках занимают все подоконники в доме. Я не убила ни одного. Вера живет себе и живет, смотрит, как разрастается эта империя, как я потихоньку совершенствуюсь в искусстве ухода за своим садиком на заднем дворе. – Как в джунглях живем, – не раз слышу я от Лили. Она никогда не забывает дней рождения. Несмотря на все, что она вытворяла в эти годы, на периоды мрачного настроения, исчезновения, она всегда помнила наши дни рождения. Обычно она отделывалась открыткой со вложенной пятеркой. Но в день, когда мне исполняется двадцать четыре года, она меня удивляет. Когда я схожу вниз, она, уже умытая и прибранная, сидит в своем кресле-каталке, нараспашку открыв входную дверь. – Ты чего? Ну и холодина здесь! – говорю я. – Иэна жду. Он уже час как должен приехать, – отвечает она, кипя от гнева. – Ты куда-то собираешься? Я бросаю взгляд на кухонный стол: нет конверта, который обычно предназначается для виновника торжества. Я думаю, что она и правда позабыла о моем дне рождения, и напоминаю себе, что уже слишком взрослая, чтобы такое меня волновало. – Нет. А, вот и он! Дядя Иэн останавливает перед домом свой минивэн. – Опаздываешь, как всегда! – кричит она ему, пока он суетливо выбирается из машины. – Извини, извини, – отвечает он. – Куда их девать? Здесь оставить? – Нет, заноси. – Домой? – Да, чего стоишь? Я же сказала тебе – в восемь. – Лили, машин на улицах – жуть просто! – отвечает он, открывая задние дверцы минивэна. Он идет к нам с ящиком цветов, замечает меня и говорит: – Привет, дорогая! – Отдай Элис, – командует она. – Это ей на день рождения. Так, я чайник ставлю, чайку выпьешь? – Ага, давай. С днем рождения, Элис! – Это не от него! – кричит она из кухни. – Иэн, будь добр, подойди, в чайник воды набери! Он делает мне большие глаза и спешит в кухню. – Думал, ты меня чаем угостишь, а мне, оказывается, самому его нужно сделать! – А что, если я не достаю? – Значит, столешницы пониже надо сделать. – А платить кто будет? Ты, что ли? Они продолжают беззлобно препираться, а стою в гостиной с ящиком красивейших красных и розовых цветов в руках. – Герань, – вдруг произносит она, я поднимаю голову и вижу, как она смотрит на меня. – Тебе в сад. – Спасибо, – отвечаю я и чувствую комок в горле.