Я смотрю на Лили, жду от нее защиты. Я очень хочу, чтобы она вмешалась. Раньше она никогда так не делала, а вот теперь мне очень этого хочется. Я осталась здесь. Я осталась. Последние пять лет я делала для нее все. Да вообще-то и раньше делала все. Какая восьмилетняя девочка собирает завтрак в школу своему пятилетнему брату? А сейчас не похоже, чтобы он был благодарен за это. – Мы вот о чем: разреши Олли получать деньги вместо себя, а сама можешь поискать работу. – Так я работаю. Я на попе ровно не сижу. – Его никто не возьмет. – А он почти и не пробовал устраиваться. – Рот закрыла, ты! – Олли! – ору я в ответ. – Мы с тобой, кажется, разговариваем. И ты не главарь шайки, чтобы затыкать мне рот всякий раз, когда его открываю. Так что уж разреши, я выскажусь. Я-то здесь осталась. А вы с Хью – нет… – Хью сам решил уехать. У меня выбора не было… – Был! Был у тебя выбор! Ты и выбрал: вломился в дом, отдубасил людей битой, обокрал. Вот что ты выбрал. Ты сам, лично. И вот за что тебя наказали. А я была здесь. Здесь! Я, как он, шарахаю кулаком по столу и чувствую, что в руку будто вонзается стрела. – За всем следила. Так что ты не дождешься, что я буду вокруг тебя теперь плясать. Мы сейчас говорим как взрослые люди в реальном мире, а не в тюрьме. Понимаешь? Тишина. В горле у меня пересохло. Меня бесит, что он вынудил меня говорить так. Но я продолжаю. – Если я отдам Олли свои деньги, то другую работу уже не найду. Это же все официально – любой работодатель сразу увидит. Две зарплаты я получать не могу. – Работать тебе можно, только не больше восемнадцати с половиной часов в неделю, если тебя это так уж волнует. Да что-то раньше ты не горела таким желанием. Ух ты, а она, оказывается, изучила этот вопрос. Я выхожу из себя: – Но у меня нет лишних восемнадцати часов в неделю. Я ухаживаю за тобой круглосуточно! Я не могу поверить, что мне нужно объяснять ей очевидное; она что, не видит, что я все время чем-нибудь занята? – Все часы регистрируются специальным сотрудником; информацию нужно предоставлять к сроку, точно и аккуратно. Вот так рассчитывается мое пособие. А помнишь, как я попробовала работать ночью? Ты тогда свалилась с кровати и обгадилась. Помнишь? Олли смотрит на Лили и злорадно ухмыляется. – Чего лыбишься? Она оставила меня одну. Надо было попробовать самой до туалета добраться, понял? – говорит Лили ему и, обращаясь ко мне, продолжает: – Можно найти место, где наличными платят. Такое, где часы не учитывают. – И где же мне наличными будут платить? Где наркотиками торгуют? Олли сердито пинает ножку стола. Мы пережидаем – пусть побушует. – Уборка, – изрекает Лили. – Возьми несколько домов – и вполне прилично заработаешь. Вот Сэм получает пятнадцать евро в час, а работает два раза в неделю. И это только в одном доме. А она несколько домов в день успевает убрать. Я смотрю то на него, то на нее. Они абсолютно серьезны, они все обсудили, все спланировали. – Но на меня могут в суд подать, – возражаю я. – Обман государства, вот как это называется. – Да ладно тебе тут драмы разыгрывать! Кто узнает-то? Разве что ты сама первая рассказывать побежишь. С какой стати мы будем соблюдать правила, если их никто не соблюдает? Я смотрю на Олли и спрашиваю: – А ты хоть представляешь себе, сколько я получаю? Двести девятнадцать евро в неделю. Только и хватает, что все счета оплатить. – Хью присылает мне деньги, – говорит Лили, и, опустив глаза, то складывает, то расправляет край блузки, а потом смахивает воображаемую пушинку с груди. – Только она их себе забирает, – бубнит она себе под нос, опустив глаза. – Сколько? – спрашивает Олли, и в глазах у него загораются символы евро. – Каждую неделю по пятьдесят, – говорит она, глядя на меня, как обвинитель. У нее не хватало духа сказать это, пока его здесь не было, когда она была совсем одна, и только я делала для нее все. И вот теперь все всплывает. – Но это и не секрет, – отвечаю я. – Да, я беру их потому, что веду хозяйство и оплачиваю все счета. Мы договорились, что так будет удобнее. – Я так и знал, – говорит Олли. – И мое пособие по инвалидности ты тоже забираешь, – вставляет она. – А это, между прочим, каждую неделю почти по сотне. Олли смотрит на меня, будто видит впервые, и спрашивает: – Ты что, все деньги у нее тыришь? – Так я все и трачу, Олли, можешь счета проверить. Почти все идет на коммуналку, потом тебе в тюрьму… – Моего пособия хватает на газ и электричество, – говорит Лили, как будто хочет меня подловить. – Ты крадешь у нее деньги, – снова начинает Олли; он даже не слушает моих доводов, воображает себе, наверное, что я здесь купаюсь в золоте. – Ты тут несколько сотен в неделю зашибаешь. Я закатываю глаза вверх и сдаюсь. – А почему бы Олли не податься в уборщики? – предлагаю я. – У него, между прочим, опыт работы уже пять лет. Не успеваю я договорить, как Олли хватает меня за шею и начинает душить. Лили орет, чтобы он перестал, бьет его по руке, толкает со всей силы, неистово визжит, как свинья на бойне. Я хватаю его за руки, пробую оторвать их от шеи, но у меня ничего не получается: сил маловато. Кажется, что это длится целую вечность, но на самом деле проходит, наверное, всего несколько секунд. А потом, ни с того ни сего, он ослабляет хватку и предупреждает: – Поговори еще у меня… * * * – Двигай оттуда, – говорит Хью. – А я и двигаю, – отвечаю я, меряя шагами розарий садов Ормсби. Я сбежала, как только Олли отпустил мое горло. И прежде всего подумала об этом месте. Членская карта дает ощущение, что я дома, а то, что за вход нужно платить, защищает меня и от Олли, и от нее. Сейчас, правда, ноябрь, розы не цветут. Все голо, серо, обнажено до скелета, розарий похож на кладбище розовых кустов. Сейчас это место не дает подъема, который мне нужен, я снова ощущаю панику, стеснение в груди. В горле дерет от крика, шея ноет от хватки. – Я тебе говорю: двигай из этого дома как можно скорее. Собирай вещички и двигай. – Тогда получится, что я оставлю ее на него, – отвечаю я. – Думаешь, он будет ее мыть, одевать, кормить? Да он понятия ни о чем этом не имеет, Хью. Она даже до мойки не может дотянуться, чаю не может себе сделать. – Если она захотела, чтобы он получал деньги за уход, то добьется своего. Как только они смеют? Он сердится так, что из телефона, кажется, идет пар. – Как он смеет руку на тебя поднимать! Нет, давай, собирай вещи – и вперед! Я слышу, как По спрашивает, в чем дело. – Олли с маманей. А ты думала, что? – резко бросает он в ответ. Но он не грубит ей; это гнев на то, что не дает ему покоя. Могу поспорить, что ему очень хочется избавиться от нас всех. Могу поспорить, что тогда жизнь его стала бы намного легче. Я представляю себе, как, лежа в постели, они ругают нас последними словами; мы отравляем ему все. – Ты достаточно сделала, Элис, и даже больше, чем достаточно. Собирайся и уходи. Остальное я беру на себя. Свяжись со своим бухгалтером, скажи, что больше за ней не ухаживаешь. Откажись от этих денег. Они к ним в руки не попадут. Ты им вообще ничего не должна. Просто двигай оттуда, и все. * * * Хью много раз пробовал затащить меня к себе в гости, но я неизменно отказывалась. Лили не рискнула бы, и, даже если бы с ней остался брат, Иэн, я сама не полетела бы на самолете, не поехала бы в аэропорт. Я бегаю от массовых скоплений людей и закрытых пространств как от чумы, потому что когда оказываюсь в них, чувствую себя так, как будто вот-вот заражусь. Слишком много суеты вокруг, каждый в толпе со своим, разным настроением и самыми разными эмоциями, все, как стадо, загнаны в тесные клетки, без окон, без свежего воздуха, без всякой доброты и сострадания. Цель у людей только одна: добраться туда, куда им нужно. А мне вот нужно, очень нужно уйти из этого дома. Я лечу в темных очках, маске и перчатках. Хью бронирует два места в первом ряду экономкласса, чтобы передо мной никого не было и никто не покушался бы на мое пространство. Все билеты на рейс распроданы. Проходя через аэропорт, я как могу стараюсь держаться от людей подальше, хотя один раз у меня это не получается: в очереди на проход через рамку какая-то женщина стоит так близко, что буквально дышит мне в шею. В терминале я сижу совершенно одна у пустого выхода рядом с нашим. Я избегаю любого контакта. Я не хочу видеть горестей и ран других людей, не хочу втягиваться в их боль, волноваться, почему это или отчего то. Сев на свое место в самолет, я упорно смотрю в окно, пока люди занимают свои места и загружается багаж. Я лечу впервые в жизни, страшно боюсь того, что мне предстоит, и хочу только одного – скорее добраться до места. Восемь часов в самолете с кондиционированным воздухом. Пердеж, паника, переживания. – Извините… Я не поднимаю глаз. Я очень надеюсь, что стюардесса обращается не ко мне. Сердце тяжело колотится, а она во второй, а потом и в третий раз пробует привлечь мое внимание. Когда все-таки приходится отреагировать на ее изменившийся тон и посмотреть, я вижу перед собой дружелюбные глаза, красиво подведенные черным. На бейджике читаю имя – Гейл.