– Простите за беспокойство, но у нас тут мама с дочкой оказались на разных рядах. К сожалению, осталось только два соседних места. Вы не согласитесь поменяться? Можете занять 14 C или 18 F. На лице матери написано волнение, она с надеждой смотрит на меня большими карими глазами. Дочь, чуть не плача, стоит рядом. Они крепко держатся за руки, как будто это единственное, что может удержать их вместе. – Нет. – Простите? – Нет, – твердо повторяю я и опять отворачиваюсь к окну. Цвета Гейл меняются. – Я требую, чтобы вы перешли на другое место, – говорит она, моментально сменив тон. – Но ведь вы спросили меня. Спросили, и я сказала «нет». – Да, но теперь я вынуждена настаивать. – Нет, – говорю я – Брат купил мне два билета, вот на эти два места. Никуда я отсюда не пойду. Ребенок – по правде сказать, не ребенок, а девушка лет тринадцати – разражается слезами. Проблема вообще-то не моя. Это они сделали ее моей. Навязали, хотя я этого не просила. Я смотрю в сторону, в сторону от их страхов и печалей, снова в окно. Мужчина на месте у прохода в моем ряду закрывает лицо журналом, не желая во что-либо вмешиваться. Его-то стюардесса поменяться не просила. Не стала связываться с бизнесменом, пристала к девушке: с ней ведь проще, она все поймет, войдет в положение матери и ребенка. Да только не на ту напала. – Эти места мои, – упираюсь я. – Здесь такое правило, – твердо произносит она. – Если никто не регистрируется на рейс, место считается свободным, и мы можем использовать его, как считаем нужным. – Я останусь здесь, – возвышаю я голос. А не надо бы. Так неправильно. Но я хочу, чтобы они поняли: я лучше совсем не полечу, чем восемь часов просижу бок о бок неизвестно с кем, толкаясь локтями, влезая в пространства друг друга. Я не могу так, я этого просто не переживу. Гейл пробирается к первому ряду и склоняется надо мной так, чтобы не сделать сцены. Она вторгается в мое пространство, и я пронзительно кричу. Тут же начинается сумасшедший дом, вокруг меня собирается весь экипаж. Из своей кабины выходит командир, чтобы узнать, в чем дело. Дочь рыдает все сильнее, мать окончательно расстраивается, а я думаю, когда же они поймут, что все это из-за них, что, если бы не их страхи и мандраж, всем нам было бы очень даже хорошо. Если бы они сумели совладать с собой, их яд на меня не подействовал бы. Я жду, что меня вот-вот выпроводят из самолета, и это было бы для меня просто отлично, потому что воздух уже и так тяжелый, хотя дверь еще даже не закрылась, и тут в разговор вступают мужчина и женщина, сидящие сзади. – Мы поменяемся, – предлагает он. – Спасибо, – отвечаю я сразу обоим. Я ведь не чудовище. Но Гейл я просто достала, и она больше не считает нужным проявлять любезность. Она боится, как бы я не выкинула фортель в полете и не натворила бы дел. Она переминается с ноги на ногу, шушукается с экипажем, советуется, не высадить ли меня, долго ли будет разыскать мой багаж и на сколько мы задержим вылет. Мужчина, вставая со своего ряда, произносит: «Она плохого ничего не делает, просто не хочет меняться», – и все, я спасена. За весь полет Гейл ни разу не смотрит на меня, просто ходит мимо, проверяя, закрыты ли верхние багажные полки. Я не снимаю с лица маску, стараюсь дышать медленно и закрываю глаза, лишь бы не видеть плавающих в воздухе затхлых энергий. Когда мы приземляемся в Дохе, меня просят пройти в отдельную комнату рядом с паспортным контролем. Я снимаю маску и очки, пока стою в очереди, но в ярко освещенной, душной комнате снова их надеваю. Сначала я думаю, что меня собираются строго предупредить о поведении во время полета, но, просидев час, начинаю побаиваться, уж не арест ли это. Я попала в настоящий переплет, и Хью уж ни за что не захочет увидеть меня еще раз. И тут за дверью я слышу громкий крик. – Вы что, не поняли: ей не хотелось, чтобы ее трогали? – орет Хью. Дверь распахивается, и я вижу бортпроводницу и несколько человек из службы безопасности. – Теперь все ясно? Его лицо пышет гневом, но не в мой адрес. Все они прекрасно понимают меня. Мою маску, мои перчатки, мою одежду, которая закрывает каждый кусочек моего тела. – Да, все, – отвечает охранник. – Ну я же не знала… – мямлит стюардесса. – Извините, пожалуйста, – произносит охранник и шире открывает дверь. – Можете идти. * * * – И что теперь? – осторожно спрашивает По. Мы сидим на улице, в ноябре, на двадцативосьмиградусной жаре, она потягивает красное вино, а Хью укладывает ребятишек спать. Я снова думаю об Олли и Лили, загнанных жизнью в один дом, но теперь не столько паникую, сколько спокойно размышляю, что нужно вернуться и проверить, как она там. Удивительно, но физическое расстояние убирает во мне сильное беспокойство, и тот ком, который из-за волнения сидел у меня в желудке, становится мягче и меньше. Чем дальше мы улетали, тем дальше отодвигалась проблема. Могу понять, почему Хью так поступил. – Ты, наверное, скажешь, что у меня было пять лет, чтобы об этом подумать, и что я об этом знала, – смущенно говорю я. – А по-моему, у тебя вообще не было времени хоть о чем-то подумать, – понимающе отвечает она. – Может быть, тебе как раз это сейчас и нужно. Чего ты хочешь? Я делаю вид, что думаю об этом, но знаю и так, вернее, всегда знала. Я хочу научиться закрывать ту часть себя самой, которая без разрешения людей видит, что у них внутри. Пока этого не будет, я не увижу, куда двигаться дальше. * * * Перед возвращением обратно Хью договаривается в аэропорту, что на борт меня проведет сопровождающий; этот мужчина держится на расстоянии от меня, уважает мое личное пространство и открывает рот, только когда нужно подсказать мне, куда идти. Он спокойно говорит со стюардессой, пока я занимаю свое место, вежливо кивает и удаляется. Всю дорогу домой меня никто не беспокоит. * * * Я помню, каким ударом стали для меня слова Лили, что Хью уезжает учиться в колледж, какой глупой и брошенной я себя почувствовала. Я-то думала, что ничего никогда не изменится, что люди так же статичны, как я, но ошибалась. Снова это случилось, когда Госпел уехал играть в футбол, Салони начала свой путь наверх, а Хью перебрался в Доху. Я никогда не знала, где именно должна быть или что хочу делать, но знала точно, что настанет день, и придется перешагнуть через порог моего дома. Олли был прав: деньги я тырила. Я брала себе еженедельные отчисления Хью на домашнее хозяйство, переводила их в наличные, а наличные вносила на сберегательный счет, который открыла на свое имя. Пятьдесят евро каждую неделю, и так пять лет. Я ни разу, даже когда было очень нужно, не покушалась на этот счет, и теперь он ждет меня, вернее, того момента, когда настанет моя очередь. * * * Таверна «У петуха». Ливерпуль. Я заказываю воду без газа и сажусь у камина. Женщина на пятом десятке с выраженными мускулами на руках и плечах носится по бару как заведенная, собирает стаканы, громко ставит тарелки с горячими, жирными кусками пастушьего пирога и жареной картошкой на круглые столики. «Не трогайте, обожжетесь», – говорит она всем и каждому, а сама спокойно держит их, как будто кожа у нее на пальцах дубленая. Она наливает родниковую воду в мой стакан со льдом, подталкивает стакан так, что он скользит по полированной деревянной стойке и касается моей руки. «Ваша вода», – говорит она. Ее горячая рука слегка дотрагивается до моей, и это совсем не противно: она добра, сосредоточенна, трудолюбива. Трудяга. Однако по этому жесту я понимаю: она думает, что я слепая. Я в темных очках, что странно дождливым декабрьским вечером в Ливерпуле, но мне уютно здесь, в углу, у камина, где со мной обращаются по-доброму. Трое мужчин играют в карты. Я ничего не знаю о картах и совсем не разбираюсь в мастях, но зато знаю, как разбираться в людях. Я не вижу их рук, буквально прижатых к груди, хотя даже если бы и видела, все равно ничего не поняла бы. Один из игроков, с большим носом в таких крупных порах, что от этого он похож на огромную клубнику, наконец замечает мой взгляд. – Хочешь сыграть, дорогая? – спрашивает он с ирландским акцентом, к которому примешиваются ливерпульские нотки. На голове у него твидовая кепка, хотя здесь очень жарко, а усы такие кустистые, что за ними не видно рта. Они похожи на веник, поставленный ножкой вниз. – Я не умею. – Да эти ребята тоже не умеют. Все смеются. – Не связывайтесь с ними, девушка, – говорит женщина, которая нас обслуживает. – А ты, Симус, не втягивай ее в свои грязные делишки. – Грязные, грязные, – повторяет Симус, вытаращив глаза в притворном ужасе, и я смеюсь от этого. Я еще немного смотрю на них, но ничего не понимаю; мне просто нравится их товарищество, сила их ощущений, перепады настроений во время игры. – Везучий же ты, сволочь, – говорит тощий парень Симусу и поднимается, чтобы уходить. Симус хмыкает в ответ: – Везение тут ни при чем, раз я все время выигрываю. А ты что, убегаешь? Перепугался или, может, еще попробуем? И всей гурьбой, разобрав свои пальто, шляпы, кепки, они неторопливо вываливаются на улицу, беззлобно, по-дружески подкалывая друг друга. Он остается один, смотрит на карты на столе. Он изучает их, с серьезностью знатока анализирует ход игры. Бар скоро закроется, мне, наверное, пора идти. – Врали вы все, – говорю я. Он поднимает на меня глаза, и я добавляю: – Про свои карты.