– В покере это называется блефовать. Еще выпьешь? Ник! – обернувшись через плечо, зовет он женщину. – Мне воды, пожалуйста, – прошу я. – А мне еще. – Тебе хватит, больше не дам! – кричит в ответ Ник. Он делает мне круглые глаза, выдвигает стул напротив себя, и я воспринимаю это как приглашение. Я сажусь и смотрю на карты, которые так и валяются на столе, брошенные игроками. Ник смотрит на нас, догадывается, что я не слепая, и, наверное, не понимает, почему тогда я в темных очках. Прищурив глаза, которые перевидали много всякого, она наблюдает. – Это называется «техасский холдем», – негромко произносит он и, даже не спрашивая меня, начинает объяснять правила и каждый ход, который только что делал. – А здесь вы соврали, – говорю я, когда мы доходим до того поворотного момента, когда он поднял ставку. – Сблефовал, – снова поправляет он, но, похоже, я его впечатлила. Он собирает все карты вместе, тасует, не отрывая от меня глаз, изучая, точно я – карта, и он решает, что со мной сделать: сдать или придержать. Он берет из колоды карту и, держа ее близко к себе, говорит: – Семерка червей. – Врете. – Блефую. В картах не врут. Спасибо, милая, – произносит он, когда Ник все-таки приносит ему неразбавленный виски, а мне воду. – Это Никола. – Да просто Ник, меня все так называют. – Очень приятно, – улыбаюсь я. – Точно ничего другого не хотите? – Я не пью. – Вот и правильно. – Кошмарный сон хозяина, – шутит он. – Вы хозяйка? Ник солидно покашливает. Он улыбается и говорит: – Начальница. Он кладет карту на стол, рубашкой вверх, и вытягивает из колоды другую: – Тройка треф. Я рассматриваю воздух вокруг него. Ни вспышек, ни резко металлических, ни тусклых цветов. – Да. Он вытягивает еще одну: – Шестерка бубен. – Да. – Валет червей. – Блефуете. – Господи, да откуда ж ты знаешь? – наконец выдав свои чувства, произносит он. Я пожимаю плечами: – Знаю, и все. – У меня что, на лице написано? – Вы свое лицо вряд ли видите. – Ха! – злорадно выдает Ник из-за стойки. – Так что же это тогда? – спрашивает он. – Ваша энергия, – отвечаю я и жду, что вот сейчас он рассмеется, прогонит меня, скажет, что время позднее и пора закругляться. – Моя энергия… – говорит он и внимательно смотрит на меня. – Отец мой, покойный, знавал парня наподобие тебя. Они вместе работали. Отец частенько о нем рассказывал. Чудной был, говорил. – Чудной? – Ну, не чудной… чудаковатый. – Я нормальная. И вообще, вас это не касается. – Но не в том смысле, что чокнутый. Необычный, – говорит он, снова тасуя карты и глядя одним глазом на меня, одним на колоду, хоть это почти невозможно. – Из таких, у кого есть дар. Он видел по-особому. Чувствовал по-особому. Один глаз у него был стеклянный, вот такой, – и он косит глазами. – У тебя такого нет. А может, есть, да за очками не видно. Я снимаю очки. Чуть прищуриваюсь, даже при тусклом свете паба. Он разглядывает мое лицо, и на его глаза наворачиваются слезы. * * * В мире я не единственный человек с такими способностями. Нет, есть отравленные тем же ядом, только, в отличие от меня или окружающих, они не видят в нем загадочного, малопонятного, пагубного проклятия. Мать наитием понимает, когда мужчина не подходит ее дочери; мать всегда видит, что скрывается за обаянием, видит за маской настоящее лицо. А если не видит, то ощущает. Полицейский следователь чувствует что-то нутром, когда встречается с человеком, выслеживает кого-нибудь, слышит алиби и понимает, что оно липовое, голова у него сразу начинает восстанавливать слова и сопоставляет их с правдой. Женщины, которые знают, что поздно вечером не стоит идти одной по темному переулку, чувствуют, как на шее у них волоски поднимаются дыбом, когда вроде бы рядом никого нет, хотя на самом деле это не так. Эти врожденные инстинкты не просто так есть у нас всех, потому что нужны нам всем; с незапамятных времен они помогают выживать. Современная жизнь такова, что мы забываем о них, но они никуда не делись, в одних сохранились лучше, чем в других, только дремлют и ждут, когда пригодятся. Или отец, который последний раз видел дочь, когда той было семь лет, за несколько недель до того, как ей исполнилось восемь, а через шестнадцать лет, когда она входит, чутьем понимает, кто это такая. * * * – Хью говорил мне, что ты какая-то особенная, – говорит он, перебирая карты и изредка поглядывая на меня. Я без очков. Я хочу, чтобы он меня видел. Хочу, чтобы видел, сколько времени прошло с тех пор, когда мы виделись в последний раз. Я знала, что Хью всегда поддерживал с ним связь, но сама предпочла оборвать ее. – По-моему, это Хью особенный, – отвечаю я. – Ты всегда такая была, – говорит он с улыбкой. – Ходила за ним, как хвостик. Хотела есть то же, что Хью, играть в то же, во что играл Хью. И он тебя не прогонял; всегда очень хорошо к тебе относился. Терпеливый с тобой был, добрый. – Он и сейчас такой же. – Вот и хорошо. Я всегда знал, что с ним ты в надежных руках. Повисает длинная пауза, и она говорит то, о чем оба мы говорить не хотим. Я не хочу делать этого: быть такой предсказуемой, появиться после почти двадцати лет горечи и бросания упреков друг другу. Но даже я – земной человек, в конце-то концов. – Не надо было тебе так с ним поступать. Повесил нас всех на него. Знал же, что она ничего не сумеет. Он смотрит на меня с таким больным выражением на лице, как будто бы хочет поговорить о чем угодно, только не об этом. – Вот никогда не думал, что она будет плохой матерью, Элис. Она была плохой женой, плохим человеком, но я подумал – вот уйду, и хочешь не хочешь ей придется быть хорошей матерью. – Интересно так рискнуть, но оно и понятно: ты ведь игрок по своей сути, – говорю я не зло, а спокойно, как сторонний наблюдатель. – Да, это ужасная правда, и мне очень жаль. Я и минуты больше не мог с ней пробыть. По-моему, мы бы с ней друг друга поубивали. Мрачно было, в общем. Считалось, что я уеду, устроюсь как-нибудь, сам встану на ноги и смогу поставить на ноги тебя, но… как-то получилось, время шло, и того, что у меня было, тебе бы не хватило. Не мог я положить тебя спать на полу или на раскладном кресле, не мог найти такую работу, чтобы взять тебя к себе насовсем. Я спрашивал у нее, можно ли забрать тебя на лето, на выходные. Нет, нет, нет – всегда нет. Что мог, я тебе посылал. Открытки и все остальное получала? Я киваю. – Когда я звонил, она не разрешала с тобой говорить. Всегда кончалось тем, что мы с ней ругались. Так я и перестал звонить…