* * * Возможно, я приняла странное решение – переехать в большой, почти девятимиллионный город, где сплошной шум и беспокойство, от которых я каждый день бегаю как от огня. Может, это такая терапия подвергания. Я довольно долго бегала от людей и стала бояться их. Я хочу, чтобы меня не втягивали в свои эмоции, чтобы не трогали, оставили в покое. Я не хочу, чтобы чужие проблемы становились моими, но быть одной мне тоже не хочется. Мне нужно найти способ жить с людьми, быть среди них. Хью много лет говорит мне об этом. Я догадываюсь, что в теории спецшкола готовила нас именно к этому, но только теперь ощущаю, что готова. А потом легче затеряться в толпе, чем торчать одной у всех на виду, и я хотела бы исчезнуть и начать собственную жизнь. И вот я в Лондоне, в баре. Называется он «Веселый епископ». «Счастливый час» здесь с пяти до восьми вечера, и народу полно, очередь даже на улице стоит. Шумно, люди перекрикивают музыку и друг друга, смеются громко, так что, наверное, потом горло болит. Они пришли сюда прямо с работы, радуются свободе в предстоящие выходные, и одной-двумя рюмками не ограничиваются. Есть те, кто пришел из одного офиса и теперь они пьют вместе; это сразу видно по жестам, по сплоченности, по разговору, чуть более сдержанному, чем у тех, кто после работы встречается не с коллегами. Я одна сижу в полукабинете. Пришлось останавливать желающих занять соседнее место; здесь очень людно, и мне нужно сохранить пространство вокруг себя. – Ой, а здесь кто-то уже сидит, – отвечаю я насчет стула, на котором стоит моя сумка. – Я жду… Она в туалете… Они сейчас придут… Он на улице, курит… Я без устали придумываю новые объяснения. Сначала получается неплохо, но народ все прибывает и прибывает, и мне становится непросто держать оборону. Люди окружают стол, вторгаются на мою территорию, прислоняются к спинкам стульев, присаживаются на ручки. Пальто и сумки громоздятся на пустых стульях. Они замечают незанятый полукабинет в переполненном баре, замечают меня и стакан минералки у меня на столе. На мне нет ни перчаток, ни маски; не до такой же степени я дура. Я держусь, тяну время как могу, а пока наблюдаю, как люди общаются между собой. Я очень люблю наблюдать за людьми, и позиция сейчас у меня просто превосходная. Кого здесь только нет: и те, кого называют «душой компании», и спокойные, и застенчивые, и хитрые, и взвинченные, гиперактивные. Все тусуются, стреляют цветами в свои цели, как будто играют в космических пришельцев. Я уже довольно хорошо разбираюсь в цветах и внимательно смотрю, какой преобладает, что самое главное передает им человек. Все остальное прячется поглубже, заглушается: такого в шумном баре, да еще и в «счастливый час», никто не хочет выставлять на всеобщее обозрение. По крайней мере, не на обозрение коллег. Исключение лишь одно: две женщины в углу зала сидят совсем рядом, склонившись друг к другу головами, не поднимают даже глаз, их внутренние цвета становятся все ярче и ярче по мере того, как они делятся чем-то, и настроения меняются вслед за тем, о чем идет разговор. Все свои эмоции они вываливают друг на друга. Я вижу длинные, похожие на кишки, волокнистые, трубчатые нити энергии. Какая-то женщина сидит одна на высоком барном стуле, ест арахис из миски, потягивает белое вино из стакана, просматривает что-то в своем телефоне. На ней серая юбка-карандаш, блузка; пиджак висит на спинке стула. Думаю, она работает где-нибудь в офисе; рукава блузки закатаны, длинные волосы распущены, переброшены через плечо. Мужчина, пришедший сюда, по-моему, вместе с коллегами, не сводит с нее глаз. Он стоит в компании еще трех человек, краем уха слушает, что они говорят, но все время оглядывается по сторонам, явно ища чего-нибудь получше, поинтереснее. Он бросает взгляд на женщин слева, пристально рассматривает, отводит взгляд; нет, они не в его вкусе. Он оценивает взглядом стоящую справа: нет, рядом с ним она просто квочка, по-моему. Он-то довольно крутой. Холеный. Красивый. Стильный. Он обводит взглядом зал, и мы встречаемся глазами. Он сразу же теряет интерес, быстро отводит глаза куда-то в сторону, отпивает из своего стакана и вступает в разговор, делая вид, будто знает, о чем речь. Противно. Проходит довольно много времени, его приятель с невероятным пылом о чем-то разглагольствует, и он снова начинает обшаривать зал глазами. Посылает сигналы женщине справа. Она взглядывает на него, отводит глаза. Сигнал блокируется, задерживается около нее, угасает. Потом он видит женщину у стойки. Ясное дело, рано или поздно он бы заметил ее. Ей досталось больше всего внимания в этом зале, а она об этом даже не подозревает. Ей очень хорошо в своем собственном мире, она, сама не замечая, держит оборону. Он бросает что-то своим приятелям, допивает пиво и подходит к стойке, чтобы заказать еще. И тут он делает нечто удивительное. Совсем ненадолго он приостанавливается рядом с ней, как будто бы не замечая, но стоит очень близко, почти вплотную. Медленно, но уверенно цвета его начинают меняться, как у игуаны. Они становятся точным, только зеркальным отражением ее цветов. Такого феноменального спектакля мне еще не приходилось видеть. И когда его цвета уже совсем изменились, она поднимает глаза, как бы почувствовав его. Он что-то говорит ей, она смеется в ответ. Они перебрасываются несколькими фразами, и он относит купленное пиво своей компании. Он подходит, и цвета постепенно становятся нормальными, такими же, как у его товарищей, а когда возвращается обратно – снова оказываются такими, как у нее. Ей тут же становится уютнее: ведь она чувствует, что он похож на нее. Сколько раз в жизни нам казалось, будто человека, случайно оказавшегося рядом, мы давным-давно и хорошо знаем. Даже мне знакомо это чувство. Наблюдая за ними, я делаю зарисовки в блокноте. Глядя на них, я линиями изображаю энергии, которыми они обмениваются друг с другом, отмечаю, кто посылает ее, а кто блокирует. Разными маркерами я обозначаю цвета, которые они испускают. Прямыми линиями я обозначаю лучи, движущиеся в одном направлении с человеком, стрелками – направление движения. В конце линии я провожу вертикальную черту, если кто-то блокирует сигнал и тот не долетает до избранной цели. На конце тех линий, которые исходят от собственника и манипулятора, я рисую крючки; некоторые лучи неясны, расплывчаты, и их я рисую карандашом. В конце счастливого часа я разглядываю свой рисунок. Он состоит из черточек и штрихов и похож на детский, но мне ясно, что это изображение сцены, только что разыгравшейся. Я выхожу из бара в тот момент, когда две женщины в углу вытирают друг другу слезы, а цвета женщины и «игуаны» начинают сливаться в единое целое. * * * Я лежу на полу своей новой квартиры и прислушиваюсь к новым звукам. Сдавалась она без мебели, но как раз такую я и хотела. Я не могла бы лечь в кровать, где до меня спал другой человек, покрытую стеганым пледом, из которого исходят чужие энергии; ворочаясь во сне, мне ни к чему запутываться в чужих страхах и переживаниях. В первые же выходные я отдраила каждый уголок своего маленького жилья и улеглась спать, настежь открыв балконную дверь, и смотрела, как вылетают вон частички всех людей, которые жили здесь, начиная с пятидесятых годов, когда построили дом. У моих соседей разгорается очередная громкая ссора. Кажется, начинает чаще он. Треск, грохот, хлопают двери, что-то вдребезги разбивается. Монксрест-Тауэр – это двенадцатиэтажный муниципальный дом на шестьдесят квартир. Уродец, построенный в брутальном стиле из больших, не прикрытых ничем бетонных блоков, стоит в районе государственной жилищной застройки, в окружении более приземистых собратьев, каждый из которых носит имя какого-нибудь святого. Мою квартиру хозяин выкупил у муниципалитета и теперь сдает. Ремонт в ней довольно свежий, дешевые ковры новые, стены крашеные. Самая обычная однокомнатная квартира и вся, вся моя. Жить в Лондоне дорого, и, хотя в Ливерпуле у меня получилось кое-что накопить и кое-что выиграть, с поисками работы тянуть никак нельзя. На душе радостное волнение. Я выглядываю из окна, слышу звуки сирен и вижу, как мимо несется вереница машин скорой помощи, но не к моим соседям, а на место какой-то другой катастрофы, еще чьей-то драмы. Может показаться, что я сделала неважный выбор, заселившись в бетонную коробку с шестью десятками квартир, но не зря ее назвали Монксрест, то есть «убежище монахов». Да, это не здание, а сущий человеческий муравейник, но земля под ним излучает приятное тепло. Из-под нее идет тихий, спокойный гул от нескольких поколений спокойных, задумчивых людей, которые жили здесь много веков назад. Это умиротворение сейчас проверяют на прочность мои соседи, но земля хорошая, основы хорошие. Когда я пришла смотреть квартиру, сделала шаг из хаоса большого города в тишину дома-башни, меня, точно одеялом, накрыл мир. Ор по соседству доходит до высшей точки, начинает плакать ребенок. Он в последний раз повышает на нее голос, но кричит не по-английски, поэтому я ничего не понимаю, и моя стена содрогается от грохота их входной двери. Я нащупываю на полу рядом с собой темные очки и надеваю их. Я вижу, как в узкой щели под моей дверью появляется бледный свет, как он становится сильнее, ярче, пламенеет, краснеет, заливает весь дверной проем, на миг освещает лилово-красным светом всю комнату, а потом исчезает. Я снимаю очки. Сирены гудят где-то далеко. Из крана на кухне капает. Я наконец засыпаю. * * * Экскурсии нашей школы «Новый взгляд» – всегда стресс для всех, кто в них участвует. Любой выход такой предсказуемо непредсказуемой группы, как наша, нужно хорошо организовать и тщательно продумать. В этом году мы идем в поход. Я не просто так последней выхожу из автобуса; я ощущаю какие-то неприятные волны и, едва поставив ногу на землю парковки, тут же передумываю и спешу обратно на свое место в заднем ряду. На меня кричат две учительницы, меня спокойно уговаривает Госпел, но я решительно отказываюсь выходить. Нам предстоит обыкновенный поход, мы поднимемся на красивую гору с прекрасными видами, я рвалась сюда, но теперь, когда мы приехали, не выхожу. Я скукоживаюсь в углу, жду, когда все вернутся. Мне даже не хочется быть здесь – я закрываю глаза и стараюсь представить себя где-то в другом месте. У меня ужасное чувство, будто вот-вот случится что-то плохое. В таком зловещем месте я еще никогда не была. Наши возвращаются через несколько часов. – Вот сходили, прогулялись, – говорит Госпел, стуча ботинками так, что с них слетает грязь. Всю обратную дорогу меня трясет, и Госпел укрывает меня своей курткой. Я до того странно реагирую на поездку, что мы с Госпелом, вернувшись обратно в школу, немедля принимаемся разузнавать, что раньше было на том месте. Да, мы сходили, прогулялись, но там, где когда-то стоял сумасшедший дом, где над несчастными людьми, заточёнными до конца своих дней, проводились жуткие эксперименты, скорее похожие на пытки. Поставив ногу на землю, я тут же ощутила страх, смятение, безумие. Госпел содрогается, когда читает это. В первый раз место, сама земля, показала мне свои настоящие цвета. Оказывается, то, что я чувствую, связано с местом, где я живу, с энергиями домов вокруг меня, с основами, с историей земли, на которой я стою. Когда придет время и я начну подыскивать себе дом, то, клянусь, это будет место с радостным духом и приятной атмосферой. * * * Я заливаю молоком рисовые шарики Rice Krispies, прислушиваюсь, как в тихой квартире что-то пощелкивает, потрескивает и похлопывает, и тут раздается видеозвонок от Хью. – Слушай, все плачет и плачет, – говорит Хью. Перед камерой он качает пухлого голенького младенца в подгузнике, с ножками, подобранными, как у цыпленка. – Не проверишь его цвета? Я широко улыбаюсь, придвигаюсь поближе к экрану и внимательно рассматриваю складочки на ручках и ножках мальчика. Он теперь не плачет, а как будто недоумевает, зачем это его подвесили в воздухе. – Красавец, – говорю я. – Сплошная любовь и радость. Перестань паниковать, Хью, – ты уже не в первый раз срываешься. – Перестану, когда он перестанет плакать. Хью снова подносит его ближе к камере, и теперь мне видны только рот, язык, красные десны и засунутые в рот короткие пухлые пальчики. – У него зубы режутся. Да похоже, пора менять подгузник. И правда, он такой полный, что чуть не сваливается. Лицо Хью заполняет почти весь экран: брат нюхает подгузник. Он морщит нос, подмигивает мне и обращается к сыну: – Так, дорогой! Я поговорю со своей чудесной сестрицей, а ты давай-ка… Я смеюсь. – Элис, привет! – на экране появляется мама – По. Усталая, но все равно красивая, спокойная, сильная; повезло же их детям. – Привет, По. Как жизнь? – Кручусь как заведенная со своей троицей, – говорит она, поднимает кверху глаза и забирает мальчика у Хью. – Фу… Хью! И давно это? Хью с невинным видом пожимает плечами и поворачивается ко мне. Мне ужасно нравится смотреть на них. Бывает, что он включает камеру, когда они готовят ужин, занимаются дневными или вечерними делами, а я сижу, смотрю, слушаю этот полный хаос, но он легкий, совершенно нормальный. – Аннабель, иди-ка сюда, поздоровайся с тетей Элис. – Привет! – весело произносит она. – А я, когда вырасту, буду пчелкой. – Пчелкой? Это ты здорово придумала. – Пока! – Она спрыгивает у папы с колен и убегает. – Пчелка… Да, перспектива впечатляет. – Не думаю, что хоть один улей ее к себе примет. – Вы своих детей вообще одеваете? – Да здесь так жарко, что никому особо и не нужно одеваться. – У-у-у… Лондон в январе – это все оттенки серого. А вам, наверное, приходится каждый день чистить уши и нос от песка? – Все равно я тебе не завидую. Он опирается подбородком на руку, внимательно смотрит на меня и спрашивает: – Ты как? – Провела очередной вечер на убогих улицах. – Вид что-то усталый. – Только что проснулась. Он смотрит на часы, проверяет, не слишком ли я припозднилась.