Моим крестникам — Максу, Дисе и Софии Camilla Grebe ALLA LJUGER Published by agreement with Ahlander Agency © Camilla Grebe, 2021 © Николаева М., перевод, 2022 © ООО «Издательство АСТ», 2023 Мария I Разве не удивительно, как одно событие — мгновение — с хирургической точностью может рассечь жизнь надвое, искалечить и навеки разделить «сейчас» и «тогда»? В субботу, шестнадцатого декабря двухтысячного года, моя жизнь бесповоротно изменилась. В тот день моя семья оказалась втянута в водоворот событий, ход которых был не просто неподвластен никому из нас — события эти были просто непостижимы. Все началось именно тогда. * * * Когда в темноте раздался звонок телефона, я мгновенно и окончательно проснулась. Грета на цыпочках пробежала в кухню, чтобы взять трубку. Она что-то приглушенно пробормотала, потом вернулась и бережно похлопала меня по плечу: — Мария, это Самир. Тебе лучше подойти. Я кое-как выпуталась из влажной простыни и наощупь принялась искать выход из незнакомой комнаты. Холодный воздух струился из плохо законопаченной оконной рамы, напоминая о том, что на дворе стоял декабрь, а мы были на шхерах, в дачном домике, который, откровенно говоря, был летним. Когда я, шлепая босыми пятками по холодному и влажному полу, добралась до кухни, сердце забилось чаще. Всего несколько часов назад мы сидели здесь и смеялись. Делились секретами, подводили итоги прошедшего года, констатировали, как глупо было год назад, в декабре тысяча девятьсот девяносто девятого, переживать о том, что мир — цифровой мир по крайней мере — на стыке двух тысячелетий внезапно рухнет. Мы обсуждали новые фильмы — «Ноттинг Хилл» (очень понравился Грете, она предпочитает хеппи-энды) и «Матрицу» (Киану Ривз просто невероятно привлекателен, хоть и выглядит юнцом). Теперь остатки вчерашнего девичника грудами высились на разделочном столе: грязные тарелки, винные бокалы, блюда с чипсами и оливками. Пустые винные бутылки, ополовиненные бутылки, разбросанные бутылки и куча креветочных панцирей, уже начинавшие попахивать. Где-то потрескивал обогреватель, регулятор которого был выкручен на максимум, чтобы прогнать зимнюю стужу. Я протянула руку за трубкой, которая лежала рядом с наполовину заполненной пепельницей. — Самир? Само собой, в голове у меня была лишь одна мысль: мой сын. Потому что, хоть Винсент болел редко, этой осенью он уже успел свалиться с пневмонией, и чтобы встать на ноги, ему пришлось пропить два курса антибиотиков. А вчера перед моим отъездом он снова закашлял: резкие, хриплые звуки напоминали собачий лай, а ведь малышом он частенько подхватывал круп. Если честно, наверное, помимо прочего, мне было сложновато оставлять его дома одного с Самиром и Ясмин. Почти всю жизнь Винсента мы были только вдвоем — тесно спаянное, органичное сообщество, в которое, как мне казалось, мы никогда никого другого не примем. В трубке раздалось тяжелое дыхание Самира. Он всхлипнул и тут же сделал это снова. Я покосилась на кухонные часы. Теперь мне стало по-настоящему не по себе. Что бы там ни случилось, ничего хорошего это не сулило. В четыре часа утра не звонят спросить, как дела. В такое время звонят только если случилось что-то в самом деле серьезное. — Ты нужно приехать, — произнес он на ломаном шведском, который я полюбила с той секунды, как он раскрыл рот и впервые заговорил со мной. — Это… Ясмин. Она… Снова всхлипывания. Моей немедленной реакцией было облегчение: Винсент ни при чем, дело в Ясмин, дочке Самира. В следующее мгновение я пришла в себя и устыдилась: а вдруг с ней что-то произошло, а я стою здесь довольная, словно ее благополучие меня вообще не волнует. У меня за спиной заскрипели деревянные половицы и раздались шаги. В следующее мгновение рука Греты опустилась на мое плечо. — Мария, что там? Я замотала головой и отошла от нее на несколько шагов. — Самир, что произошло? — Она, она… — Успокойся. Но Самир не мог успокоиться. Его всхлипывания переросли в вой, а через пару мгновений в трубке раздался чужой голос. Незнакомец мрачным, а возможно, просто формальным тоном поинтересовался, может ли он поговорить с Марией Фоукара. Когда я подтвердила, что слушаю, он представился. Это был полицейский. — Речь о вашей дочери, Ясмин. Мы опасаемся, что она могла попытаться свести счеты с жизнью. * * * А потом? Помню, что разговаривала с Гретой, и несколько других девушек тоже проснулись и вышли к нам. Помню, что Юханна помогала мне одеться, как маленькой: натянула на ноги колготки, через голову надела толстый свитер, пару раз провела расческой по волосам. Должно быть, они сверились с расписанием — чтобы убедиться, что катера начнут ходить лишь через несколько часов. Потом кто-то — Грета, кажется, — стал обзванивать местных жителей, потому что следующее мое воспоминание — это как мы втроем с Гретой и Юханной по сосновому бору пробираемся к пристани. Декабрь — самый темный месяц в году. Настоящего солнечного света почти не бывает даже днем, а ночи — те чернее дегтя. Такой вот ночью мы и пробирались по лесу, вдалеке от человеческого жилья, с трудом различая что-либо на расстоянии вытянутой руки. Тьма казалась такой плотной, что ее почти можно было потрогать. Гигантское ничто обступило нас стеной, вызывая ощущение нереальности происходящего. Единственным, что оставалось в мире настоящего, были островки леса и ветки черничника, то и дело возникавшие в конусе света перед нами. У Греты с собой был большущий фонарь. Такая тяжелая, несуразная вещь, от одного вида которой начинают ныть руки. Никто не произнес ни слова. Я слышала лишь хруст мерзлой земли у нас под ногами, мое собственное дыхание, да еще ветер, который завывал где-то высоко, в верхушках сосен. На пристани в катере уже ждал мужчина — не помню его имени, — чтобы отвезти меня в зимнюю гавань Ставснес, где я оставила машину. — Ты уверена, что тебе можно за руль? — спросила Грета. Я кивнула. Вечером я выпила меньше всех. С тех пор, как встретила Самира, алкоголь меня не слишком привлекал. Крепко обняв Грету с Юханной, я забралась в лодку и надела спасательный жилет. Тот был грязным и потрепанным, но, по крайней мере, помогал сохранять тепло. Затем мы покинули остров. * * * Ясмин была мне не дочерью, а падчерицей. Или теперь используют другой термин? «Бонусный ребенок» звучит приятнее, примерно как выигрыш в лотерею. Бог мне свидетель, да только Ясмин никаким джек-потом не была. Ничего ужасного, просто она безответственна, импульсивна, безгранично наивна и еще вечно собирала все возможные проблемы. Но ведь в восемнадцать это так естественно, и вряд ли стоило ее винить. Наверное, единственные в мире люди, способные каждую секунду любить подростка, — его мама и папа. Им потом и кровью достаются терпение и снисходительность ко всем его капризам и ошибкам. Только вот я не была ее мамой. Конечно, я любила Ясмин, но вряд ли так же сильно, как Винсента. Моему сыну тогда было десять, и ради него я пошла бы на смерть. Для меня этот простой и в то же время удивительный факт — лучшее определение родительства. Во всех случаях ставить благо своего ребенка превыше собственного.