С отцом Винсента — Брайаном — меня не связывали долгие отношения. Когда я узнала о том, что жду ребенка, он, распихав свое барахло в три пакета и гитарный футляр, испарился быстрее, чем я успела произнести слово «опека». Брайан, двадцатичетырехлетний ирландский музыкант, не имел ни малейшего желания строить семью с тридцатилетней училкой с периферии, которую, к тому же, едва знал. Я не могу его за это винить — кто же захочет заводить ребенка с незнакомцем? Ну я, например. Мне было практически не важно, с кем. Мне не было дела до Брайана, Винсент — вот все, что было мне нужно. Но в тот конкретный момент, конечно, речь шла просто о ребенке. Когда же Винсент родился и оказалось, что у моего желанного малыша не две, а целых три хромосомы в двадцать первой паре, я только сильнее уверилась в том, как прекрасно, что переменная Брайана исчезла из нашего уравнения. Синдром Дауна. Конечно, поначалу известие об этом повергло меня в шок. Я так многого не знала, несмотря на то, что детей с синдромом встречала еще во время учебы, и считала себя свободной от предрассудков и компетентной в вопросах функциональной вариативности, как теперь говорят. Я представляла себе, что он никогда не заговорит, не сможет пойти в обычную школу. Я представляла картины, в которых свою взрослую жизнь Винсент проводит в стенах различных учреждений, неспособный найти работу и устроить личную жизнь. И в то же время, когда этот маленький теплый комочек лежал в моих объятиях и я глядела на него — на его крошечные ладошки, на сморщенное личико, когда я заглядывала в его глазки, то твердо знала, что он прекрасен. Он — мое дитя, мое прекрасное дитя, что бы там ни говорили врачи. А они говорили много, практически беспрерывно, просвещая меня обо всех гипотетических проблемах Винсента. В тот момент мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь из них поздравил меня. Хоть один. Чтобы нашелся хоть один человек, который сказал бы мне, как замечательно и здорово все сложится. Но все это сейчас кажется таким далеким. Далеким и почти что нелепым. Прошло десять лет, и само собой, без проблем не обошлось: грудное вскармливание превратилось в сущий ад, по крайней мере, поначалу, и мне пришлось надолго остаться в больнице. Винсент пережил операцию на сердце по ушиванию отверстия между левым и правым желудочками в возрасте всего нескольких месяцев. Ходить он начал позже сверстников. Рано стал заниматься развитием речи с логопедом, и в какой-то период мне даже пришлось изучать язык жестов, чтобы облегчить наше общение. Но слова пришли к нему, они полились потоком, который больше был похож на водопад. Поначалу было сложновато его понять — слова выходили медленно, неуклюже. Его маленькому ротику было непривычно их произносить. Но со временем речь Винсента становилась все более четкой. Он также научился читать и писать, просто для этого потребовалось чуть больше времени, даже пошел в обычную школу и посещал ее в компании помощницы. У него есть мечты, страхи и надежды, но самое главное — у него есть личность, его не спутаешь со всеми другими людьми, кому выпало иметь лишнюю хромосому. Каким был тогда Винсент? Ему нравилось печь и готовить еду, на кухне он вел себя весьма ответственно. И не только на кухне, кстати говоря. В семье он оказался единственным, у кого была природная потребность поддерживать порядок. Нам с Самиром это не особенно удавалось, а Ясмин — та вообще проносилась по дому подобно торнадо, оставляя за собой кучи мусора, ворох одежды и валяющиеся повсюду тюбики с косметикой. Винсент любил животных и мечтал о собственной собаке. Мечтал и канючил, но память о его предыдущем питомце — хомяке — и о травме, которую нанесла смерть жалкого грызуна, заставляла меня колебаться. Ну и масса других вещей, конечно. К примеру, кто стал бы присматривать за собакой днем? Мы с Самиром оба работали полный день, а Ясмин ходила в гимназию. К тому же в таких вопросах на нее совершенно нельзя было положиться. Винсент любил рисовать и делал это хорошо — гораздо лучше, чем я. Его искрящиеся всеми цветами картинки я вешала на стену в кухне, и очень скоро там совсем не осталось свободного места. Он был упрям как осел и всегда настаивал, чтобы все было по справедливости. Именно это качество время от времени создавало ему проблемы в школе. Если Винсент считал, что кто-то поступил с ним плохо или несправедливо, он просто отказывался разговаривать с таким человеком, и длиться это могло месяцами. Однако он никогда полностью не закрывался — его потребность в общении была постоянна: если Винсент переставал общаться с кем-то одним, он компенсировал это более интенсивным взаимодействием с другими товарищами. Обычно я убеждала себя, что в дальнейшей жизни упрямство должно сослужить ему хорошую службу. Это ведь ресурс, а для Винсента, которому беспрерывно приходилось сталкиваться с предрассудками в собственном окружении, такое качество, как мне казалось, было просто бесценно. Ведь проблема заключалась не в Винсенте, а в отношении мира к нему. И всякий раз, с тревогой вглядываясь в его будущее, я думала именно о том, как отнесутся к нему другие люди — все те, кому посчастливилось иметь исправный хромосомный набор. Те, кто косо на него смотрел, а за глаза называл дауном. Или еще хуже — те, кто говорил так, зная, что Винсент все слышит. Винсент, помимо прочего, обладал развитой интуицией. Он мог словно… принюхаться к чужим эмоциям — знал, когда люди лгут, чувствовал, если кто-то был опечален, и мог заранее предугадать вспышку чьего-то гнева. Понятия не имею, как ему это удавалось, вряд ли такое качество можно в себе развить. Мне нравилось представлять эту его способность как форму музыкального слуха. Винсент читал людей, как другие люди читают ноты. * * * Домой на Королевский Мыс я добралась около шести часов утра. Наше маленькое жилище — старый домик садовника с переплетными рамами, облицованный крашенной в зеленый цвет доской, — стояло среди голых стволов, погрузившись во мрак. Разбросанные кое-где островки снега делали тьму чуть менее интенсивной. В доме было темно, светилось только кухонное окошко. На подъездной дорожке стоял старый, видавший виды автомобиль Самира, а рядом с ним, чуть наискось, была припаркована полицейская машина — словно водитель торопился и ее занесло. Я оставила свою немного поодаль, забрала сумку со сменной одеждой и косметичку и побрела ко входной двери. Самир ждал меня у порога. Он просто стоял там, в темноте — наверное, слышал, как я подъехала, и вышел навстречу. Глаза его потемнели, а лицо искажала гримаса страдания. Я порывисто обняла его, и когда Самир прижал свою мокрую щеку к моей, почувствовала, что все его тело дрожит, и ощутила запах пота. — Все будет хорошо, — шепнула я. Он не ответил. Мы прошли в кухню. Двое полицейских в форме сидели за столом, перед каждым стояла пустая кофейная чашка. Когда я вошла, они встали и представились, а одну из них я даже узнала — это была высокая женщина лет пятидесяти по имени Гунилла. Этой осенью она посещала школу, в которой я работаю, и проводила с учениками беседу об алкоголе и наркотиках. Наркотики у нас на Королевском Мысе — серьезная проблема, так что полиция совместно с руководством школы предпринимает меры по ее искоренению. Мы сели, и меня охватило ощущение, будто все знакомое и надежное вмиг сделалось неизведанным и пугающим. Сколько раз мы с Самиром и детьми сидели за этим потертым столом? Сотни раз, тысячи? Только в этот все было иначе. — Что произошло? — спросила я, поймав взгляд Гуниллы. Самир сидел, сгорбившись, возле меня, взглядом упершись в стол. Он ковырял пальцем какую-то щербинку на кромке столешницы и, подцепив там щепку, принялся внимательно ее разглядывать. Он продолжал дрожать, словно от холода, хотя в кухне было уютно и тепло. — Вчера поздним вечером женщина, гулявшая со своим псом в окрестностях утеса Кунгсклиппан, кое-что заметила, — заговорила Гунилла, положив сцепленные в замок руки на стол. Она казалась серьезной. Выражение лица было спокойным, но взгляд словно бы не хотел надолго останавливаться на мне. — И что же? — Она заметила, как что-то или кто-то падает в море. Она — то есть хозяйка пса — подумала, что это странно, но отправилась домой. Однако дома никак не могла выбросить увиденное из головы, поэтому несколько часов спустя вернулась на то место и поднялась на вершину скалы. Там женщина обнаружила пару сапог, в голенище одного из которых лежала записка. Она достала ее, прочла, поняла, что записка — предсмертная, и позвонила в службу спасения. — Утес Кунгсклиппан далековат отсюда, — брякнула я, как будто в данной ситуации это имело какое-то значение. На самом деле, идти было не так уж и далеко — пять минут ходу, если поднажать. Гунилла бросила беглый взгляд на коллегу и вновь заговорила: — Мы решили сделать обход жителей округи и когда поговорили с… — жестом она указала на Самира, — так вот, вашей дочери не оказалось в своей комнате. Связавшись с ее работодателем, мы выяснили, что вчера вечером она не появлялась на работе. По позвоночнику пробежал озноб, когда смысл слов Гуниллы — истинный смысл ее слов, скрытый за скрупулезным перечислением фактов, — наконец до меня дошел. В тот же миг я ощутила сильнейшую потребность дистанцироваться от всей этой ситуации. «Она мне не дочь», — хотелось сказать. Она моя падчерица. Что бы там ни случилось, это случилось не с моим ребенком. Мой ребенок мирно спит наверху, и с ним все в порядке. Он жив. Гунилла продолжала: — Самир опознал сапоги Ясмин. Поэтому мы думаем, что она могла попытаться покончить с собой. Я представила себе утес Кунгсклиппан — одну из самых высоких точек в Стокгольме. Представила темные гранитные склоны, вырастающие прямо из вод Балтийского моря, вспоминая, сколько раз твердила Винсенту, чтобы не смел ходить туда в одиночку. Несмотря на это, однажды я выловила его именно там — он сидел на корточках у самого обрыва и глядел вниз, на воду, словно загипнотизированный зрелищем разбивающихся о подножие скалы волн. Мужчина полицейский принял эстафету, и я сразу поняла, что по телефону разговаривала именно с ним. — В последнее время Ясмин не выглядела подавленной? — Постойте, — вырвалось у меня. — Почему мы сидим здесь? Разве мы не должны ее искать? Представьте только, что, если она лежит в ледяной воде? Сейчас же зима! Мы должны что-то сделать! Я сделала попытку встать с места, но Гунилла тут же положила руку мне на плечо. — На месте работают оперативники, — сказала она. — Пожарный расчет тоже там. Для поисков предпринимается все возможное. Я упала обратно на стул и закрыла лицо руками, пытаясь упорядочить мысли и вернуть рассудку ясность. — Она выглядела подавленной? — повторил вопрос полицейский. Сделав глубокий вдох, я выпрямила спину и подняла на него взгляд. — Не знаю. Она… Я старалась подыскать подходящее слово. — Она держалась от нас на расстоянии, — ответила я. — Плохо ела. Что-то было явно не так, но депрессия ли это? Не могу ответить. Не думаю, что в этом случае она поделилась бы со мной. Мы с ней не настолько близки. Нет, отношения у нас хорошие, просто она ближе к отцу. — У вас есть какое-нибудь свежее фото Ясмин? — поинтересовался полицейский. — Должно быть, — отозвалась я, поднимаясь на ноги. Я пошла в гостиную и взяла стопку фотографий, которые были приготовлены для альбома. Трясущимися руками я принялась их перебирать, чтобы достать последнее фото Ясмин. Его сделал школьный фотограф. Она улыбалась в камеру на фоне переливчато-серого экрана, который, кажется, есть у каждого фотографа. Длинные волосы убраны в хвост, раскраска боевая. В ушах поблескивают маленькие золотые сережки в форме дельфинов — подарок ее матери. Я вернулась в кухню, держа в руках фото. — Вот, — сказала я, протягивая его детективу. Самир поднял взгляд. Увидев фото, он захрипел, словно задыхаясь, а потом его плечи стали опускаться и подниматься в такт всхлипываниям. В следующий миг со стороны прихожей раздались шаги, дверь немедленно распахнулась настежь, и в проеме показался Винсент. Светло-рыжие волосы прилипли к одному виску, взгляд был испуганный. — Мама? Я вскочила с места и бросилась к нему. — Ничего страшного, солнышко. Пойдем в твою комнату. Я обернулась. — Дайте мне десять минут. Взяв Винсента за руку, я потянула его за собой, к лестнице. — Почему у нас дома полиция? — спросил он. — Почему полиция приехала ночью, мама? — Сейчас уже утро, — ответила я, будто это что-то объясняло. — Но почему полиция здесь? — Они считают, с Ясмин могло что-то случиться. Мы зашли в комнату Винсента. Там, как обычно, царил порядок. Игрушки выстроились ровными рядами на полу, альбомы для рисования были сложены в стопочку, а мелки разложены по стаканчикам на столе. Одежда, аккуратно сложенная, лежала на стуле. Горел маленький ночник — на абажуре были вырезаны силуэты животных, и при включении он вращался. На окошке висела одинокая рождественская звезда — единственное украшение, которое мы успели повесить. Но подарки были куплены, а ель заказана в питомнике рядом с футбольным полем.