— Ее? — переспрашивает Манфред. — Да, это женщина, насколько я вижу. Но… Нет, послушайте, я вам больше пока что ничего не скажу. Я и так уже ступил на тонкий лед. Вскрытие состоится завтра, ко мне на помощь приедет коллега из Уппсалы, который специализируется на судебной антропологии. — Бен, значит? — Да, — отвечает Давид. — Тут он внезапно оживляется и неуверенно улыбается нам. — Но сейчас я мог бы показать вам кое-какие вещи, — сообщает он, направляясь к окну, прямо под которым стоит еще один стол. На голубой клеенке лежит нечто, напоминающее свернутый ковер, покрытый грязью и высохшими, спутанными водорослями. Мы следуем за ним. — Она была завернута в это? — уточняет Манфред. — Да, — подтверждает Давид и, натянув пару латексных перчаток, берет скальпель. Затем он аккуратно скоблит лезвием ковер. С него сыпятся песок и грязь, обнажая маленький участок. Я наклоняюсь, чтобы получше разглядеть переплетение ярко-желтых и зеленых волокон. — Пластик? — наморщив лоб, спрашивает Манфред. — Верно, — отвечает Давид. — В ином случае он бы развалился много лет назад. — Так значит, она долгое время провела в воде? — спрашиваю я. — Об этом я пока не стану судить, — криво ухмыльнувшись, отвечает Давид. — Вам придется пару дней потерпеть. Ну хорошо, я и сейчас могу вам сказать — да, она пролежала в воде как минимум несколько лет. Но сейчас я не готов утверждать, та ли это девчонка, Фоукара. Однако… Насколько мне известно, мы располагаем образцами ее ДНК, так что, вероятнее всего, сможем провести сравнительный анализ. Если, конечно, нам удастся получить ДНК-профиль. Кроме того, у нас есть еще вот что. Давид тянет руку за маленьким прозрачным пакетиком, который лежит рядом с ковром. — У нас еще руки не дошли это отчистить, но все же… Он слегка разминает большим и указательным пальцами содержимое пакетика, так что луч яркого света падает на что-то маленькое и блестящее. — Никакой видимой коррозии, — бормочет Давид. — Это золото. Я вновь наклоняюсь и долго вглядываюсь в содержимое пакетика. Внезапно мой желудок сводит, а сердце начинает биться чаще. — Где вы это обнаружили? — спрашиваю я. — Это было на внутренней стороне ковра. — Могу я сделать фото? — прошу я разрешения. — Будьте как дома, — приглашает Давид, делая шаг назад, чтобы я мог выбрать подходящий ракурс для снимка маленькой сережки в виде дельфина. Некоторое время спустя… Наступил вечер, и за окном моей квартиры в Мербю завывает осенний ветер. Он стучит и царапается в стекла. Шум мотора приближающейся машины сначала нарастает, а затем постепенно стихает. Я сажусь в кровати, потом медленно встаю, ожидая возвращения острой боли в бедре. Морщусь, когда она напоминает о себе. Потом иду пи́сать. Стареть — ужасно. Ничего не функционирует как положено. Тело болит, становится раздражающе медлительным и совсем не готово выполнять то, что я от него хочу. Вместо движения оно стремится отдыхать, стремится ездить в машине вместо того, чтобы ходить пешком, и упрямится, даже когда ночью мне нужно встать по нужде. В квартире же, напротив, ничего не изменилось с того самого вечера двадцать лет назад, когда мы с Ли только въехали сюда. Кичливые кожаные кресла тихо и смирно стоят в гостиной, как спящий в стойлах скот. Акварели, которые Ли написала во время учебы на Готланде, украшают стену над телевизором, а на полке теснятся книги. Это книги Ли. Я никогда не читал их, но мне приятно, что они там стоят. Ли всегда говорила, что человек не может быть одинок, если у него есть полка с книгами. Она была права, как всегда. Стол и стулья, стоящие в кухне, мы купили в «Икее», а собрала их сама Ли. Не потому, что я не знал, как это делается, — просто я все время был на работе. Они выглядят совсем как новые, только кое-где есть небольшие сколы. Пописав и почистив зубы, я возвращаюсь в спальню. Бросаю взгляд на будильник. Пять минут первого. Я осторожно опускаюсь на кровать рядом с ней, кладу руку ей на плечо и легонько трясу. — Эй! — М-м? — мычит она, зевая. — Мне завтра нужно рано вставать. — Нет, — говорит она. — Ты можешь прийти к девяти. Я смеюсь. — Серьезно? — Да. На этой неделе дети с отцом, так что я не тороплюсь. Я размышляю. — Мне нужно встретиться с Марией Фоукара на Королевском Мысе. Она издает стон. — Если уж она двадцать лет ждала, неужели не сможет подождать еще часок? Я целую ее в щеку. Бледное лицо влажно от пота, темные волосы рассыпались по подушке. Она открывает глаза и долго смотрит на меня в тишине. Потом говорит: — Ты хочешь, чтобы я ушла, верно? Я киваю. — Господи боже, Гуннар. Почему тебе так важно спать в одиночестве? — Иначе я вообще не могу спать. И это правда, я никогда не смог бы заснуть рядом с ней. И рядом с любой другой женщиной, если уж на то пошло. Будил спускает ноги с кровати и наклоняется, чтобы поднять с пола трусы и бюстгальтер. Потом делает несколько шагов в сторону двери и сдергивает со спинки стула юбку и шелковую блузку. Нервными, быстрыми движениями одевается. — Если бы я не так хорошо знала тебя, то была бы в бешенстве, — бормочет она. — Ты красивая, — произношу я, любуясь ее стройным белым телом. Ее живот совсем немного нависает над шрамом от кесарева сечения, груди маленькие, руки мускулистые. Она фыркает. — Ты кусок дерьма. Это не так — я и в самом деле считаю ее красивой. Но вслух ничего не говорю — понимаю, что она знает это. Я провожаю Будил до двери и снова целую, не так мимолетно, как в прошлый раз. — Увидимся утром, красотка, — говорю я. — Отвали, — отмахивается Будил. Однако на ее губах появляется намек на улыбку, доходчиво объясняя мне, что все в порядке. Дверь захлопывается, и я возвращаюсь в опустевшую постель. Выключаю свет и закрываю глаза. «Может быть, в одиночестве я и не чувствую себя сильнее, — думаю я. — Но уж точно гораздо спокойнее». 23