А реальная жизнь многолика. Вот, к примеру, моя мама. Она с большим подозрением отнеслась к моему арабу — она так его называла. Неважно, сколько раз я твердила ей, что Самир — француз, а не араб. Что он родился и вырос в Париже, был женат на шведке и знал наш язык задолго до того, как переехал сюда. Для нее он оставался арабом — имя, смуглая кожа, активная жестикуляция, этого не изменить, даже если живешь в европейской стране. Даже если тебе выпало родиться там. Это в крови. Почему меня всегда тянуло к чужеземцам? И что бы на это сказал мой отец, будь он жив? Я не стала ей говорить, что папе было бы совершенно наплевать на то, что Брайан и Самир — иностранцы. Ему это было бы неинтересно, потому что другие люди, вне зависимости от того, откуда они родом, его не интересовали в принципе. Папа заботился только о своих растениях и собаках. Все, что не было покрыто шерстью или листьями — включая меня и маму, — он просто игнорировал. То обстоятельство, что Самир оказался врачом, для моей матери явилось смягчающим — все же он не принадлежал к обществу тех мигрантов, что всякий раз толпились в холле районной поликлиники, когда мама приходила к участковому за консультацией по поводу своего артроза. Но даже то, что Самир занимался исследованиями в области онкологии, не могло изменить того факта, что родился он мусульманином. Даже несмотря на то, что нога его никогда не ступала на пол мечети, он ни разу в жизни не совершал намаз и к тому же с удовольствием уплетал мои свиные котлетки. Мама точно прочла «Только не без моей дочери» и была убеждена, что Самир в любой момент может внезапно сделаться исламским радикалом, что повлечет за собой ужасные последствия. Я воспринимала мамину реакцию спокойно, позволив ей изливать свои тревоги, и не говорила ни слова поперек. Так бывает, когда по-настоящему счастлив — мелких пакостей словно бы не замечаешь, полный терпения и мудрости. Да, это было несложно. В душе царили радость, и желание, и легкость, и великодушная снисходительность к маминым выпадам. Все было просто hunky dory[6], пока на горизонте не возникла Ясмин. * * * Самир заворочался, придвинулся ближе ко мне, включил ночник и глубоко вздохнул. Яркий свет затопил комнату, и мне пришлось немного поморгать, чтобы привыкнуть. Я положила руку ему на плечо. Посмотрела в его измученное лицо. — Как ты? — Так себе. Я уходить на поиски. Пройти вдоль берега, до моста и обратно. — Ты не знаешь, они что-нибудь смогли обнаружить? Он прикрыл глаза. — Не знать. Они обещать позвонить утром. И дать мне свой номер. Самир отвернулся и зашарил рукой по тумбочке, где нащупал клочок газеты, на котором небрежным почерком был нацарапан телефонный номер. — Ты простить, — сказал он, поднимаясь. — Мне нужно позвонить. А потом я снова идти искать. Послышались шаги Самира в коридоре, а затем, когда он стал спускаться по лестнице, они затихли. Я села в кровати, потом встала на ноги и задрожала от холода. Мы жили в старинном доме, который был построен еще в конце девятнадцатого века. Дом был красивым: фасад имел богатую отделку и ажурные наличники. Стены во всех комнатах были выложены панелями в половину человеческого роста, а над ними царствовал переливчато-жемчужный шпон. Все было немного криво и косо, как обычно бывает в столетних домах, но хуже всего был этот мерзкий холод. Зимой мы все спали в теплых пижамах и носках. Я поплотнее запахнула старенький халат и отправилась вниз, вслед за Самиром. В дверях своей комнаты стоял Винсент с приставкой «Геймбой» в руках. Эта игра его здорово увлекала, Винсент мог рубиться в нее часами и впадал в истерику, если кто-то просил его ее отложить. — Доброе утро, хороший мой. Ты выспался? — Где Ясмин? Я подошла к нему, обняла и провела рукой по рыжей макушке. — Мы пока не знаем. Давай позавтракаем? — Хочу, чтобы Ясмин вернулась домой, — подтягивая пижамные штаны с изображением Железного человека, протянул Винсент. — Я тоже этого хочу. — Ясмин что-то с собой сделала? — Не знаю. Мы спустились вниз и устроились в кухне. Из гостиной доносилось бормотание Самира, который с кем-то говорил по телефону. Винсент хотел пойти к нему, но я взяла его за руку и напомнила, что сначала нам нужно приготовить завтрак. — Самир, должно быть, очень голоден, — объяснила я. — И Ясмин тоже захочет есть, если вернется домой. Дрожащими руками я насыпала кофе в фильтр и открыла хлебницу. Знакомые дела успокаивали — во всей этой ситуации лишь они были чем-то конкретным: нужно было нарезать хлеб, нужно было накрыть стол. Едва я успела выставить масло и сыр, как раздался звонок в дверь. Я поспешила в прихожую, но Самир меня опередил. Промчавшись мимо, он распахнул входную дверь прежде, чем я успела переступить порог кухни. Снаружи стояли незнакомые мужчина и женщина. Мужчина, на вид ровесник Самира, был явно хорош собой. Одет был в пуховик, джинсы и кепи. Кепи он тут же снял, отодвинул со лба тронутые сединой волосы и представился. Гуннар Вийк, следователь из государственной уголовной полиции. Женщина — тоже в гражданском — на первый взгляд показалась старше, около шестидесяти. Волосы ее имели стальной оттенок и были пострижены коротко, лицо было округлым, а черты — мягкими. Она потрясла протянутую мной руку и представилась коллегой Гуннара, Анн-Бритт Свенссон. — Мы хотели поговорить об исчезновении вашей дочери, — заявила Анн-Бритт, кивая Самиру и на ходу стаскивая зеленое драповое пальто. — Разумеется, — сказала я. — Пойдемте в кухню, мы как раз собирались завтракать. Анн-Бритт улыбнулась Винсенту, который тут же зарылся носом в мой халат. Гуннар выглядел слегка смущенным. Немного помяв в руках кепи, он прокашлялся. — Мы хотели бы поговорить с каждым из вас по отдельности, — уточнил он. 3 Вот так и появились в нашей жизни «до» и «после». Однако чтобы понять, что за событие разделило нашу жизнь пополам, мне придется начать рассказ с того, что было раньше. Раньше были свет и любовь. Раньше было много дел: готовили еду, хлопали дверьми (это Ясмин), включали музыку на полную громкость (тоже Ясмин). Раньше по вечерам в пятницу мы уютно бездельничали и по всему дивану были разбросаны сырные чипсы, а на полу в углу кучей была свалена грязная одежда — футбольная форма (Винсента) и баскетбольная (Ясмин). Нельзя сказать, что раньше у нас не было трудностей, все-таки мы были современной семьей с бонусным ребенком и родственниками, разбросанными по всему свету. Но жизнь наша была полна надеждами и мечтами, а главное — она была вполне предсказуема. А потом — потом наступила нескончаемая мучительная неопределенность. А еще дальше наступила тишина. И ожидание. Надежды, разбитые надежды, надежды, превратившиеся в безнадежность. Беспомощность, немощь, бессилие и тысячи других эмоций, прежде никогда еще не испытанных. Некогда непоколебимое доверие превратилось в патологическую подозрительность и пульсирующий гнев, который мало-помалу утих, напоминая о себе саднящей тоской. Но хуже всего было осознание, что ничего и никогда уже не станет как раньше. * * * Мы с Анн-Бритт заняли кухню, а Гуннар и Самир поднялись наверх. Винсенту было позволено посмотреть видик — в обычных случаях мы строго регламентировали это занятие, — так что он уселся с завтраком прямо перед телевизором в гостиной. Я предложила кофе, и Анн-Бритт не стала отказываться, но к бутербродам не притронулась — уже успела позавтракать. Она была чем-то похожа на маму. Не знаю, было то из-за ее округлой фигуры или мягких черт лица, а может, мне показался знакомым ее взгляд — испытующий и цепкий. — Возбуждено уголовное дело об убийстве. Мы проводим предварительное следствие, — заговорила Анн-Бритт. — Об убийстве? Но почему?.. Она успокоительно приподняла ладонь. — Это не означает, что кто-то убил Ясмин, и вообще, что она мертва. Однако у нас есть свидетель, который ночью видел подозреваемого. — Владелица собаки? Та, что обнаружила записку? Анн-Бритт кивнула. — Да. Сегодня утром, когда мы проводили опрос, женщина сообщила, что на вершине скалы видела не одного человека, а двоих. — Но… Это же не означает, что кто-то хотел навредить Ясмин? Немного помолчав, Анн-Бритт отозвалась: — Владелица собаки утверждает, что некий человек сбросил или столкнул что-то с обрыва. — Анн-Бритт замялась. — Или кого-то, — наконец закончила она. — В темноте она не могла все разглядеть. Анн-Бритт взяла короткую паузу — очевидно, чтобы понаблюдать за моей реакцией. Я отложила бутерброд с сыром на тарелку, так как внезапно почувствовала, что ничего не смогу съесть. Дурнота подкатила с новой силой. Из гостиной доносился звук телевизора — Винсент смотрел «Короля Льва». Я скользнула взглядом по кухне. Все выглядело настолько идиллически: крашенные в зеленый цвет дверцы шкафчиков, старинная дровяная плита, которую мы решили сохранить, когда делали здесь ремонт. Столешницу выбрали мраморную, несмотря на ее явную непрактичность. Рисунками Винсента были увешаны все стены. Разумеется, были там и фотографии — вот Винсент в снегу, рядом с гигантским снеговиком, которого он слепил в прошлом году. На другом фото — Ясмин вместе с Винсентом на фоне стареньких буренок на ферме, куда мы ездили прошлым летом. Глядя на это фото, я почти ощущала запах животных, почти чувствовала влажное тепло их больших, могучих тел. В самом низу висело увеличенное фото с нашей с Самиром свадьбы. Я сижу на стволе упавшей березы. Бессовестно дорогое платье, купленное в городском бутике, все измялось, а подол задрался. Самир стоит у меня за спиной, немного нагнувшись вперед, и целует меня в щеку. Несмотря на то что его лицо заметно не полностью, я отчетливо видела ее — любовь в его глазах. Видела так же ясно, как черные пятна на березовом стволе, как высокую августовскую траву.