— Вчера быть луна. — Правда? — По крайней мере, когда я укладывать Винсента, она светить. Я задумалась. Когда мы пробирались по лесу на Сандхамне, луны не было — стояла первозданная темнота. Но это, конечно, было уже несколько часов спустя. Я села на стул подле Самира и накрыла ладонью его сжатый кулак. — Самир, поговори со мной. По-настоящему. Ты ведь знаешь Ясмин гораздо лучше. Ты думаешь, она могла… Я не сумела закончить фразу. И это случилось. Самир сломался. Он уронил голову, лбом упершись в стол. От завладевших им рыданий по всему телу пробегала дрожь. Тоненькие ниточки слюны свешивались вниз из приоткрытого рта. — Да, — выдохнул он. — Да. Я думаю, она покончила с собой. 6 Утро понедельника, два дня спустя после исчезновения Ясмин Воскресенье прошло в состоянии невыносимого вакуума, который я начинала воспринимать как норму. Самир разговаривал по телефону — с Мухаммедом, а потом с начальником из Каролинского института. Я звонила Грете, а потом директору школы, чтобы сообщить, что буду отсутствовать еще несколько дней. Еще я позвонила маме. Когда она узнала, что произошло, то заплакала. Мама никак не могла уложить в голове, что Ясмин, невинное и хрупкое существо, могла покончить с собой или, хуже того, стать жертвой преступления. Нет, что-то подобное совсем не приходило в голову. Даже я, оказавшись в центре этого урагана, не воспринимала всерьез, что Ясмин, вероятно, мертва. Что она ушла навсегда, на веки вечные. Что она больше никогда не ворвется в дом, со всей дури хлопнув дверью, и не закричит: — Привет, я дома! Что мне больше никогда не придется подбирать с пола ее одежду или просить ее сделать музыку потише. Что я больше не увижу, как они с Винсентом угнездились на диване, под пледом, а Ясмин вслух читает какой-нибудь детектив или триллер, или любую другую книжку, которая совсем не предназначена для детей. Сердце болело. В основном, конечно, за Самира — он ведь уже потерял половину своей семьи из-за ужасного несчастья, но еще и за Винсента. Ясмин стала ему сестрой, которой у него никогда не было, а теперь она исчезла. Это было несправедливо. Это было неправильно. Это была насмешка над самой жизнью. Все, кто когда-то теряли близких, знают, что горе несет с собой боль, и не только душевную. Тело ломит, голова горит, дышать становится тяжело, словно грудь стянули веревкой. От горя немеют. Оно окутывает сознание какой-то пеленой, оболочкой, которая амортизирует каждый позыв к действию. Несмотря на все это, я пыталась не дать нашей жизни развалиться на куски. Провожая Винсента в школу, несла какую-то чушь про выпавший снег, тщетно пытаясь вернуть себе мало-мальское ощущение нормальности. Винсент провожал меня долгим печальным взглядом. Он все понимал, мой милый мудрый малыш. По пути домой я не смогла удержаться, чтобы не пройти мимо утеса Кунгсклиппан. Бело-голубая ограничительная лента, привязанная к чему-то вроде переносных козел, трепыхалась на ветру, но вокруг я не заметила ни полицейских, ни кого-то еще. Далеко внизу проплывал какой-то сухогруз по пути в Стокгольм. Я уже подумывала перелезть через ленту и подойти к обрыву, надеясь, вероятно, увидеть нечто такое, что помогло бы мне разобраться в произошедшем. Но страх, что меня могут увидеть за лентой, удерживал на месте. Возможно, я боялась посмотреть вниз, на черную воду и острые камни у подножия утеса. Боялась, что увижу там себя, увижу ситуацию, в которой оказались я и моя семья. Потому что если и было для этого подходящее место, то именно пропасть. Мы с Самиром сидели за кухонным столом. Оба не произносили ни слова, потому что сказать было нечего. Я посмотрела в окно. Из-за сильного снегопада было не видно деревьев и крыши усадьбы Кунгсудд. Замерзшие коричневые пятна на лужайке — следы ботинок Винсента — теперь были покрыты толстым слоем снега. Между деревьями возникла тень и раздался скрип тормозов. В следующий миг на нашей подъездной дорожке показался автомобиль, из которого вылез мужчина с портфелем под мышкой. Он немного помедлил, вероятно, разглядывая наш дом, а затем направился ко входу. Несмотря на то, что вместо кепи на нем была толстая шапка с ушами, я сразу его узнала. Это был Гуннар, симпатичный полицейский, который допрашивал Самира. Раздался звонок, и я отправилась открывать дверь. — Здравствуйте, — сказал он. — Мы можем поговорить? Я впустила его, и Гуннар пытливо на меня уставился, смахнув со лба несколько влажных прядей волос. Глаза у него были ярко-голубого цвета, а во взгляде читалось что-то, похожее на сочувствие. — Как вы? — Не особенно, — призналась я. Промычав что-то неопределенное, он повесил на крючок куртку и шапку. Мы прошли в кухню. Гуннар кивком приветствовал Самира и сел на стул рядом с ним. Взгляд его скользнул по стенам — по рисункам Винсента и семейным фотографиям, на которых запечатлелось то время, которое теперь осталось позади. Затем Гуннар откашлялся. — Как уже говорилось, мы сделали несколько находок на утесе и в его окрестностях. Я хотел бы продемонстрировать вам пару фотографий. Он открыл портфель, достал оттуда тонкую стопку листов и положил один из них на стол. На фотографии была кожаная куртка, которая лежала на чем-то вроде стола из нержавеющей стали. Она была мокрой, а в нижней части одного рукава — разорвана, но все же я сразу опознала эту вещь. — Это куртка Ясмин, — сказала я. — Откуда она у вас? — Ее нашли в воде, у подножия скалы. Желудок скрутило, и меня накрыла внезапная волна дурноты. — Простите, — смогла я выдавить из себя, вскочила и метнулась в туалет. Едва я успела откинуть крышку унитаза, как завтрак — чашка чая и кусок испеченного Винсентом ржаного хлеба — поспешил меня покинуть. Я встала, спустила воду, прополоскала рот, ополоснула лицо ледяной водой и тщательно вымыла руки. Потом взглянула на свое отражение в зеркале. Светлые волосы взлохмачены, пересохший рот напряжен, веки воспалены. Отчаяние глядело на меня отовсюду. Оно изменило мои кожу и черты лица. Оно сочилось из каждой поры, словно мое тело не могло или не хотело давать ему приют. Когда я вернулась в кухню, Гуннар уже выложил на стол новую фотографию. На ней оказались сапожки Ясмин: черная замша, высоченные каблуки, на щиколотках — серебряные пряжки. Я помню, как мы их купили — я была против из-за высокой цены и их непрактичности. Фото, должно быть, сделали на скале, потому что сапожки стояли на краю, на каменистом уступе, за которым были лишь пустота и море. Самир сидел, закрыв лицо руками. — Да, — проговорила я, желая помочь. Мне хотелось, чтобы ему не пришлось глядеть на эту картину, не пришлось произносить немыслимое. — Это ее сапоги, — закончила я. — Хм, — промычал Гуннар, почесав небритый подбородок. — Вы ее не нашли? — спросила я. — Нет. На месте работают специально обученные собаки. И водолазы. Когда погода наладится, они продолжат поиски. Однако в том месте сильное течение, ее могло унести. Вам следует быть готовыми к тому, что на поиски тела потребуется время. Когда он это сказал, возникло такое странное чувство. Он назвал Ясмин «телом». Никто до сих пор не произносил этого слова, не осмеливаясь сказать вслух, что Ясмин, вероятнее всего, мертва. Образ Ясмин, утонувшей в черных водах, тут же возник перед глазами. Длинные волосы развеваются по плечам, глаза распахнуты. На мгновение мне показалось, что я там, с ней, и она тащит меня вниз, в холодную черноту. — Мы также обнаружили следы крови, — произнес Гуннар. — Крови? — переспросила я. — На утесе. И вблизи сапог, и на камнях внизу, у самой воды. Под ложечкой засосало, а во рту мгновенно пересохло. Дурнота вернулась, на этот раз, правда, не такая сильная, было больше похоже, что ноет диафрагма. — Мы собираемся провести анализ ДНК образцов крови, — продолжал Гуннар. — Мне потребуется то, с чем можно будет их сравнивать. — Но, — заикаясь, проговорила я, — у нас нет крови Ясмин. Гуннар покачал головой. — Прошу прощения, я неясно выразился. Нам не нужна кровь. Есть у вас ее зубная щетка или расческа? — Конечно, — заверила я и поспешила за вещами. Когда я вернулась, Гуннар поместил вещи Ясмин в пластиковые пакеты и тщательно их запечатал. — Вас тоже придется типировать, — добавил он. — И взять отпечатки пальцев. Таким образом мы сможем исключить вас при проведении криминалистического исследования. Я восприняла это как очередное оскорбление. Знаю, это, наверное, звучит глупо, но похоже было на вторжение: сначала в наш дом, а теперь и в наши тела. Настанет ли этому конец? Неужели не останется ничего личного, неужели не удастся сберечь ни один уголок нашей жизни? — Хорошо, — сказала я. — Отлично, я попрошу кого-то из коллег это организовать. Когда Гуннар ушел, Самир пересел на диван. Он включил телевизор, там показывали гольф. Самир в принципе не интересовался спортом и, кажется, даже не смотрел на экран, наверное, просто хотел послушать что-то кроме собственных мыслей. Самир перелистывал какую-то книгу, лежавшую у него на коленях. Немного поколебавшись, я подошла к нему. Хотела спросить, не проголодался ли он, но тут мой взгляд упал на книгу. Это был толстый, переплетенный в зеленую кожу и богато украшенный орнаментом из звезд томик, тисненный золотой арабской вязью.