— Продолжайте. Какой правде? — Правде о моей жизни. О моей смерти, которая ждет меня впереди. О постоянстве смерти. О том, что мертвым становятся навсегда. Эта мысль — быть мертвым навсегда — как будто застряла у меня в голове. Как я завидую моим друзьям-католикам и всем этим идеям о жизни после смерти. Хотел бы я, чтобы для меня это звучало сколько-нибудь убедительно! — Чарльз глубоко вздохнул и посмотрел на меня. — Вот о чем я думал. А еще меня преследует множество вопросов о том, что же действительно важно. — Расскажите мне об этом. — Я думаю, как бессмысленно трачу всю свою жизнь на работу и зарабатывание денег. У меня их уже достаточно, но я продолжаю зарабатывать еще больше, как и Джеймс. Мне очень грустно от того, как я живу. Я мог бы быть лучшим мужем, лучшим отцом… Слава богу, еще есть время. Слава богу, еще есть время. Я был рад это услышать. Мне довелось видеть немало людей, которые смогли отреагировать на горе в такой позитивной манере. Столкновение с неумолимыми данностями бытия пробудило их и послужило катализатором значительных перемен в жизни. Похоже, так могло получиться и с Чарльзом, и я надеялся помочь ему двигаться в этом направлении. Однако через три недели после смерти Джеймса Перри Чарльз вошел в мой кабинет чрезвычайно взволнованным. Он часто дышал и, чтобы успокоиться, положил руку себе на грудь и сделал долгий выдох, после чего медленно опустился в кресло. — Как хорошо, что наша встреча была назначена на сегодня. Иначе мне пришлось бы вчера вечером звонить вам. Я только что пережил одно из величайших потрясений в жизни. — Что случилось? — Вчера мне позвонила Марго Перри, вдова Джеймса, и попросила заехать к ней. Она хотела о чем-то поговорить. Вечером я был у нее и… Я перейду сразу к делу. Она сказала мне: «Не хотела тебе этого говорить, Чарльз, но теперь уже слишком многие знают, и я подумала, что лучше тебе услышать это от меня, чем от кого-то постороннего. Джеймс умер не от инсульта. Он совершил самоубийство». И с этого момента мир для меня будто перевернулся. — Как это ужасно для вас. Расскажите мне, что происходит у вас внутри. — Очень много чувств, целый ураган. Трудно выделить что-то одно. — Начните с любого места. — Ну, одна из первых мыслей, сверкнувших в моем мозгу, была о том, что если он совершил самоубийство, то и я могу. Понимаете, я так хорошо знал Джеймса, мы были так близки, он был как я, а я — как он… И вот, если он смог это сделать, смог себя убить, значит, я тоже могу. Мысль о такой возможности меня потрясла. Не беспокойтесь, у меня не возникло желания убить себя, но эта мысль не уходит. Если он смог, то могу и я. Смерть, самоубийство — это не абстрактные идеи, теперь уже нет. Они стали реальностью. Но почему?! Почему он убил себя? Я уже никогда не узнаю. У его жены нет предположений, или она что-то скрывает. Она сказала, что произошедшее стало для нее полной неожиданностью. Мне придется свыкнуться с неведением. — Продолжайте, Чарльз. Расскажите мне все. — Мир перевернулся. Я уже не знаю, что можно считать настоящим. Джеймс был таким сильным, таким умелым, так меня поддерживал… Он заботился обо мне, переживал и в это самое время — вы только вдумайтесь! — в это самое время, когда он старался сделать мою жизнь комфортнее, сам мучился настолько, что решил уйти из жизни. Чему можно верить? Всякий раз, когда Джеймс поддерживал меня, давал мне советы, он одновременно помышлял о самоубийстве. Понимаете, что я имею в виду? Все эти наши прекрасные разговоры, наше переживание близости — теперь я понимаю, что ничего этого не существовало на самом деле. Я чувствовал душевный контакт, я делился с ним всем, но это был театр одного актера. Джеймс в этом не участвовал. Ему не было хорошо, он думал, как покончить с собой. Я больше не знаю, во что верить. Я сам выдумал свою реальность. — А что насчет этой реальности, здесь, в этой комнате? Той, где есть вы и я, наше взаимодействие? — Я не знаю, чему верить, кому доверять. Нет никакого «мы», я совершенно один. Очень сомневаюсь, что вы и я в этот момент переживаем одно и то же. — Я хочу, чтобы вы и я были «мы», насколько это возможно. Между людьми всегда есть дистанция, но мне бы хотелось, чтобы здесь и сейчас, в этой комнате, мы постарались сделать эту дистанцию как можно меньше. — Ирв, но я могу лишь гадать, что вы чувствуете и думаете. Вы только посмотрите, как я ошибался насчет Джеймса! Я думал, у нас дуэт, а сам все время играл соло. Уверен, что и сейчас происходит то же самое и я ошибаюсь насчет вас. — Чарльз на секунду замолчал и вдруг спросил: — Вот о чем вы сейчас думаете? Двадцать-тридцать лет назад подобный вопрос привел бы меня в замешательство, но, повзрослев как терапевт, я научился доверять своему бессознательному в том, что касается профессиональной ответственности. И я отлично знал: значение имеет, не что я отвечу на вопрос о своих мыслях, а сама моя готовность на него ответить. Поэтому я сказал первое, что пришло мне в голову. — В тот момент, когда вы задали мне вопрос, на уме у меня была весьма странная мысль. Я вспомнил запись, которая недавно попалась мне на глаза на одном сайте, где люди анонимно делятся всякими секретами: «Я работаю в «Старбакс», и, если посетитель ведет себя грубо, я наливаю ему кофе без кофеина». Чарльз ошеломленно посмотрел на меня и внезапно расхохотался: — Что? Какое отношение это имеет к нашему разговору? — Вы спросили, о чем я думал, и это именно то, что промелькнуло у меня в голове: у всех есть секреты. Позвольте, я попробую проследить ход своей мысли. Эта цепочка началась несколько минут назад, когда вы говорили о природе реальности и о том, что это вы ее создаете. Тогда я задумался, насколько же вы правы. Реальность — это не просто нечто, находящееся где-то там. Это то, что каждый из нас конструирует, или в некоторой степени подделывает. Затем на секунду я подумал про немецкого философа Канта, который учил, что структура нашего сознания активно влияет на природу переживаемой нами реальности. А затем я задумался обо всех секретах, которые мне довелось услышать за те полвека, что я работаю терапевтом. Сколько бы мы ни стремились слиться с другим, всегда будет оставаться дистанция. Потом я подумал, что ваше и мое восприятие красного цвета или вкуса кофе всегда будут различаться, но сколь велики различия и в чем они, мы никогда не узнаем. Ага, кофе, вот оно — вот как я пришел к секрету из «Старбакса». Однако, прошу прощения, Чарльз, боюсь, анализируя свои мысли, я ушел слишком далеко от вашей темы. — Нет, вовсе нет. — Расскажите, какие мысли приходили вам в голову, пока я говорил. — Я думал: не останавливайтесь. Люблю, когда вы так говорите. Мне приятно, что вы делитесь своими мыслями. — Что ж, тогда вот еще кое-что. Мне вспомнилось, как давным-давно, в мои студенческие годы, я был на клиническом разборе. Пациент рассказывал, как провел медовый месяц на тропическом острове. По его словам, это было прекраснейшее время его жизни. Но очень быстро брак обернулся катастрофой, и уже через год они развелись. В какой-то момент он узнал от жены, что на всем протяжении их отношений, и в медовый месяц тоже, она была страстно увлечена другим мужчиной. Чувства, которые он испытал, были очень похожи на ваши. Он осознал, что их тропическая идиллия не была общим переживанием, это был, как вы сказали, театр одного актера. Я не помню подробностей, но помню, что он, как и вы, ощущал, что реальность будто раскололась. — Реальность раскололась… Да, это мне знакомо. Мне что-то подобное даже снится. Прошлой ночью было несколько ярких сновидений, но запомнил я совсем немного. Я был в кукольном домике, трогал там занавески и окна и обнаруживал, что они из бумаги и полиэтилена. Домик казался очень хрупким, и вдруг я услышал громкие шаги и испугался, что кто-то наступит на домик. — Чарльз, позвольте мне снова спросить вас о том, что сейчас между нами, насколько это реально. Предупреждаю, я буду делать это снова и снова. Как вам мы в данный момент, как вам вы и я? — По-моему, лучше, чем когда бы то ни было. Я имею в виду, мы как будто честнее. Но все-таки между нами по-прежнему есть некоторая дистанция. Не некоторая, а большая дистанция. Нельзя сказать, что мы по-настоящему в одной реальности. — Что ж, давайте постараемся еще уменьшить дистанцию. Что бы вы хотели у меня спросить? — Ммм, вы прежде никогда этого не предлагали… Вопросов много. Каким вы меня видите? Каково это, быть сейчас со мной рядом? Вам трудно приходится в этот час? — Вопросы вполне понятные. Позволю мыслям просто течь, как им вздумается, не буду их упорядочивать. Меня трогает то, через что вам приходится проходить. Я на сто процентов здесь, в этой комнате. Вы мне нравитесь, и я вас уважаю — думаю, вы знаете об этом, точнее, я надеюсь, что знаете. У меня есть сильное желание помочь вам. Я думаю, что вас преследует смерть отца, она оставила отпечаток на всей вашей жизни. Думаю, как ужасно для вас было найти столько ценного в отношениях с Джеймсом Перри и так внезапно все это потерять. Я также думаю, что утрата отца и Джеймса сильно сказывается и на ваших чувствах ко мне. Давайте посмотрим, что еще придет на ум… Должен сказать, что на наших встречах я испытываю два чувства, которые порой входят в противоречие друг с другом. С одной стороны, я хотел бы быть для вас как отец, но одновременно с этим я хочу помочь вам преодолеть потребность в отце. Пока я говорил, Чарльз несколько раз кивнул, молча глядя в пол. — Ну а теперь, Чарльз, насколько мы настоящие? — спросил я. — Я сказал вам неправду. Основная проблема не в вас, а во мне. Это я слишком многого недоговариваю… О слишком многих вещах не хочу говорить. — Из страха оттолкнуть меня? Чарльз покачал головой: — Только отчасти. Я знал, что он имеет в виду: мой возраст. Эта тема возникала и с другими пациентами. — Вы боитесь сделать мне больно, — сказал я. Он кивнул. — Не беспокойтесь обо мне, я позабочусь о своих чувствах, это же моя работа. Я с вами, попробуйте начать говорить. Чарльз ослабил узел на галстуке и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. — Расскажу вам один из своих вчерашних снов. Я разговаривал с вами в вашем кабинете, только он почему-то был похож на столярную мастерскую. Помню кучу дров, большую циркулярную пилу, рубанок и шлифовальный станок. Вдруг вы вскрикнули, схватились за грудь и повалились вперед. Я бросился на помощь. Позвонил в службу спасения и поддерживал вас, пока они не приехали, помог положить вас на носилки. Было что-то еще, но я уже не могу вспомнить. — Есть идеи, о чем это сновидение? — Это очевидно. Я прекрасно осознаю ваш возраст и боюсь, что вы можете умереть. Почему столярная мастерская, тоже понятно. В этом сне ваш образ смешался с образом мистера Рейли, моего учителя по столярному делу в школе. Он был очень старым и в чем-то был для меня как отец, я заходил к нему даже после окончания школы. — А какие чувства были у вас в этом сновидении? — Помню смутно, но точно была паника, а также сильная гордость — за то, что помогаю вам. — Хорошо, что вы подняли эту тему. Можете рассказать и другие сновидения, о которых раньше умалчивали? — Что ж, неловко об этом говорить, но неделю или дней десять назад у меня было сновидение, которое застряло у меня в голове. У нас проходила встреча, мы сидели в креслах, вот как сейчас, только стен вокруг не было, и я не понимал, внутри мы или снаружи. Вы были в мрачном настроении. И вы наклонились ко мне и сказали, что вам осталось жить всего полгода. А потом… Это было в самом деле очень странно… Потом я предложил вам заключить со мной сделку: я научу вас умирать, а вы научите меня быть терапевтом. Больше ничего не помню, кроме того, что мы оба много плакали. — Первая часть ясна: вы осознаете мой возраст и беспокоитесь, долго ли я еще проживу. Но о чем вторая часть? Что вы думаете о желании стать терапевтом? — Не знаю, как это интерпретировать. Никогда не думал, что мог бы быть терапевтом. Мне это не под силу. Сомневаюсь, что выдержал бы постоянное столкновение с глубокими чувствами. Вами я восхищаюсь. Вы всегда были очень добры ко мне и всегда знаете, как направить меня в нужную сторону. — Чарльз потянулся за салфеткой и вытер глаза. — Мне трудно говорить. Вы так много дали мне, и вот я сижу и причиняю вам боль, пересказывая эти жуткие сны о вас. Это неправильно. — В этом кабинете ваша задача — делиться со мной своими чувствами, и вы с ней отлично справляетесь. Разумеется, мой возраст вас беспокоит. Мы оба знаем, что мне восемьдесят один и жизнь моя подходит к концу. Вы оплакиваете Джеймса, а также вашего отца, и совершенно естественно, что вы боитесь потерять и меня. Восемьдесят один год — это много, чертовски много. Я сам поражаюсь, когда задумываюсь, сколько мне лет. Я не ощущаю себя старым и снова и снова задаюсь вопросом, как это меня угораздило. Я всегда был самым младшим — в классе, в бейсбольной команде в летнем лагере, в команде по теннису, — и вот вдруг я стал самым старшим везде, куда бы ни пришел, — в ресторане, в кинотеатре, на конференции… Никак не могу к этому привыкнуть. Я глубоко вздохнул. Некоторое время мы сидели молча. — Прежде чем мы двинемся дальше, Чарльз, хочу сделать еще одну проверку. Что между нами сейчас? Сколь велика дистанция? — Дистанция сильно сократилась, но это очень непросто. У нас какой-то ненормальный разговор. Не припомню, чтобы я говорил кому-либо: «Я боюсь, как бы ты не умер». Вам должно быть очень больно это слышать, а ведь именно вам я меньше всего на свете хотел бы причинить боль. — Но мы находимся в необычной ситуации. Здесь у нас нет, или, точнее, не должно быть никаких табу, когда речь идет о честности. И имейте в виду, что вы не сказали чего-то, о чем я и сам не задумывался бы. Важнейшая часть нашей профессиональной этики состоит в том, чтобы ни перед чем не закрывать глаза. Чарльз кивнул. Мы снова помолчали. — Сегодня мы молчим больше, чем когда бы то ни было, — рискнул я. — Я целиком и полностью здесь, с вами. Вот только от нашего разговора перехватывает дыхание, — снова кивнул Чарльз. — Хочу сказать вам еще кое-что важное. Хотите верьте, хотите — нет, но приближение конца жизни несет и положительные моменты. Несколько дней назад со мной произошло нечто странное. Было около шести вечера, я увидел свою жену в конце подъездной дорожки — она доставала письма из почтового ящика. Я направился к ней. Она обернулась и улыбнулась. И вдруг, совершенно необъяснимым образом, я увидел себя в темной комнате смотрящим фильм о своей жизни, состоящий будто из отдельных сцен, снятых любительской камерой. Я словно очутился на месте главного героя «Последней ленты Крэппа». Вы знаете эту пьесу Самюэля Беккета? — Нет, но я слышал о ней. — Это монолог старого человека в его день рождения, когда он прослушивает магнитофонные записи, сделанные в его прошлые дни рождения. И вот я представил нечто подобное — будто я смотрю фильм о своей жизни, склеенный из старых видеозаписей, и вижу эпизод, в котором моя жена, уже умершая, оборачивается ко мне с улыбкой и зовет к себе. Я смотрел на нее, и меня переполняла мучительная острота этого момента и какая-то невыразимая тоска. Потом вдруг все исчезло, я вернулся в настоящее и снова увидел ее перед собой, живую, сияющую своей чудесной улыбкой, теплой, как сентябрьское солнце. Радость затопила меня. Я почувствовал такую благодарность за то, что и моя жена, и я все еще живы, что бросился к ней и обнял, и мы пошли на нашу ежевечернюю прогулку. Я не смог сдержать слез, рассказывая об этом переживании, и взял салфетку. Чарльз тоже промокнул глаза. — Как вы говорили? «Благодарите судьбу за все хорошее»? — Да, именно так. Я имел в виду, что предчувствие конца порой побуждает нас полнее переживать настоящее. Мы оба глянули на часы. Консультация должна была закончиться несколько минут назад. Чарльз медленно потянулся за своими вещами. — Я весь выжат, — выдохнул он. — Вы, наверное, тоже устали.