Я отложила листок, и под ним обнаружился очередной рисунок с фото, на сей раз нас троих – Коринны, Байли и меня. Снова Аннализа изобразила лишь Коринну, с тоской глядящую вбок. На самом деле мы с ней смотрели на Байли – как она кружится, запрокинув голову, как ветер поднимает белую юбку над смуглыми коленками. Рисунок являл Коринну, совсем одну, среди подсолнухов. Как, черт возьми, Аннализа заполучила мои фотографии? Не иначе, забралась в дом. Шарила у меня в комнате. Кто она, эта девочка, эта наша соседка? Нас и Аннализу разделяли пять лет; мы ее и в упор не видели. Тем более что Аннализа была тихоней. Она помнилась мне подростком – голенастым, тощим, неуклюжим, застенчивым. Вот мои сведения о ней: когда моя мама умерла, родители навьючили Аннализу провизией, которой хватило бы на три месяца, и отправили к нам в дом. Аннализа не знала, что сказать, и потому не сказала ничего. Друзей у нее было негусто, по крайней мере, мне так казалось – я не могла припомнить ее в компании. Ну да, она выиграла конкурс на лучшее фото – но мне об этом сообщила Байли, которая тоже участвовала. И еще Аннализа любила клубничное мороженое. Во всяком случае, десять лет назад, на ярмарке, ела именно его. Я бежала от чертова колеса, а она стояла, как всегда, в одиночестве, возле входа; я ее даже не сразу заметила. Потому что я видела только Тайлера, который ждал меня. Я не замечала Аннализу до тех пор, пока Дэниел одним ударом не свалил меня на землю, пока, силясь встать, я не повернула голову. Застывшее лицо за вафельным рожком, высунутый язычок, не успевший добраться до тающей розовой массы. Удар кулака во что-то мягкое, затем шлепок – мне и глаз поднимать не пришлось, чтобы понять, кто кого бьет. Шарик мороженого плюхнулся на землю, Аннализа бросилась бежать, проскользнула в ворота. Я повернулась в другую сторону, увидела капли крови, что образовали лужицу; увидела брата. Он навис над этой лужицей, закрыл нос обеими ладонями. Тайлер, тряся головой, бурчал проклятия. Я задвинула коробку обратно под кровать, а рисунки с изображением Коринны сунула в лэптоп. Потому что они были практически моей собственностью. * * * – Николетта? Утром Эверетт сидел на моей кровати, а я смотрела на пустую стену с квадратами обоев более яркого тона. – Николетта, что ты делаешь? – Думаю. Я выдвинула верхний ящик комода, достала одежду. Прежде чем скользнуть обратно в постель, я спрятала лэптоп и рисунки, заодно с проклятым ключом, в папином шкафу. Но едва я очутилась под одеялом, как Эверетт открыл глаза. Поворачиваясь, я щекой чувствовала его взгляд. – Ты вообще спала? Я просыпался, а тебя не было. – Спала немного. Долго не могла заснуть, вот и занялась упаковкой вещей. В надежде, что Эверетт спустит тему на тормозах, я прошла в ванную и включила душ. – Я все слышал, Николетта. Эверетт стоял в дверном проеме, наблюдал, как я выдавливаю пасту из тюбика. Я принялась надраивать зубы и вскинула брови, обернувшись к Эверетту, выгадывая себе время. – Я слышал, как ты вернулась. Что ты там делала? Жестом он указал на стену, за которой шумел лес. Эверетт вырос в городе, где девушкам опасно разгуливать по ночам без сопровождения. Для Эверетта лес – нечто чуждое, а то и опасное. В крайнем случае лес – это приключение, идет в комплекте с компанией приятелей, палатками и тепловатым пивом. Я сплюнула в раковину и ответила: – Просто вышла воздухом подышать. Мысли уравновесить. Эверетт вернулся в комнату, занял пространство. Мое пространство. Я задержала дыхание. Эверетт знал, как выудить правду. Наловчился на своей треклятой работе. Мог при желании подступить ко мне с любого угла. Я бы неминуемо раскололась. Потому что Эверетт в своем деле дока. Но нет, он все спустил на тормозах. – Придется мне утро провести в библиотеке, – сказал Эверетт. – Дашь свою машину? Он отправлялся в библиотеку, когда ему требовалось порыться в Интернете. У нас дома даже стационарного телефона не было. – Не вопрос. Я тебя подброшу. На моих глазах вода уходила в сливное отверстие; в мыслях я перелистывала рисунки Аннализы. Эверетт приблизился, взял меня за подбородок, заставил взглянуть себе в лицо. Зубная щетка так и осталась торчать изо рта. Я отстранилась. – Ты чего? Он уронил руку, но взгляда не отвел. Уголки рта опустились. – У тебя изможденный вид. И глаза красные. Я отвернулась, вынула изо рта зубную щетку, начала раздеваться, чтобы лезть в душ. – Так это оставлять нельзя, Николетта. Наверняка тебе поможет снотворное. Завтра же поедем к врачу. «Печется обо мне. Эстафету принял. Планы строит. Кризисом управляет». Ванная медленно наполнялась паром. Даже пятясь к двери, Эверетт продолжал смотреть мне в глаза. * * * Библиотека размещалась в обычном викторианском здании – два этажа, эркеры, терраса по всему периметру. Дом недавно отремонтировали, но не весь – внутренние перегородки снесли, чтобы увеличить пространство, а скрипучие ступени с тяжеловесными перилами и туалетные комнаты (не с кабинками, а индивидуальные) – оставили. – Сколько тебе нужно времени? – спросила я. – Извини, придется работать до вечера. На следующей неделе процесс. – Значит, ходатайство не приняли? Эверетт прищурился. – Предполагается, что тебе об этом ничего не известно. Что характерно – так всегда предполагается. А я все равно задаю вопросы. За несколько дней до отъезда в Кули-Ридж я корпела над годовым отчетом для школы. Сидела напротив Эверетта, за столом. Эверетт тоже работал, его бумаги веером раскинулись на столешнице. Я их пролистала, пробежалась глазами по выделенным строчкам, по заметкам на полях. – Дело Пардито, да, Эверетт? Там была улика – отслеженные телефонные звонки; Эверетт прикидывал, как бы от нее избавиться. Если я прочла правильно, речь шла о согласованном признании вины[1]. Эверетт улыбнулся, собрал бумаги. Сунул руку под стол. Я держала ноги на свободном стуле, и Эверетт потискал мою лодыжку. Я всегда задаю вопросы. Это такая игра. Эверетт никогда не отвечает. На самом деле мне это ужасно нравится. Значит, Эверетт невероятно хорош и в профессиональном смысле, и в общечеловеческом. – Позвонишь, когда справишься, – сказала я, щурясь на лобовое стекло. Прежде чем открыть дверь машины, Эверетт стиснул мне локоть. – Запишись на прием к врачу, Николетта. * * * Порой, забывшись, я оказываюсь там, куда и не собиралась ехать или идти. Направлялась вроде в магазин – очутилась возле школы. Шла в банк – попала в метро. Рулила к Дэниелу – вырулила к старому дому Прескоттов. Вот и сейчас – намереваясь вернуться домой, я обнаружила, что паркуюсь возле паба «Келли». Взгляд скользнул по фасаду универсама, по навесу и выше, к окну второго этажа, возле которого белел кондиционер. Ставни были раскрыты. В любом случае требовалось поговорить с ним о ключе. А на звонки он не отвечал – в чем я его не винила. Я шагнула на территорию «Келли», вздрогнула, когда над головой звякнул колокольчик. Ладно хоть уже вечер, в пабе людно, звона не заметили. Вдыхая запахи дыма и несвежей, неоднократно разогретой жирной снеди, я прошла к узкой лестнице. – Его там нет! – крикнули мне. Полутемное помещение отозвалось хохотом. Скорее, вверх по лестнице, перешагивая через две ступеньки. Вот и площадка с двумя дверьми. Мой быстрый стук в правую дверь. Ожидание. Еще попытка. Я прильнула ухом к замочной скважине. Тишина. Достала сотовый, набрала номер Тайлера, уловила звуки виброзвонка изнутри, из комнаты. Затем послышался характерный писк, и его голос произнес: «Привет, это Тайлер. Оставьте сообщение». Может, он в ванной моется. Я напрягла слух. Ни шума воды в водопроводе, ни каких-либо других признаков наличия человека в комнате. Снова позвонила. Та же схема: виброзвонок, писк, пустота. Внизу опять заржали. Сотовый показывал час дня, воскресенье. В пабе толпа, как в пять вечера в будний день. Бывало, я сюда за папой приходила. Летом, на каникулах. Но всегда позже. Всегда. Я собралась спускаться в паб, отвернулась от двери. Мерзкое ощущение слежки холодило затылок, мурашки бежали вниз по позвоночнику. На лестнице никого не было. Дверь, ведшая сюда из обеденного зала, была закрыта. Я прислушалась, пытаясь уловить движение где-то рядом. Шорох за стеной. Дыхание, предательски усиленное вентиляционной системой. Из-под соседней двери пробивался свет, но в одном месте узкая полоска была перекрыта тенью. Тень не перемещалась. На цыпочках я шагнула к двери. Может, это просто угол дивана или шкафа, игра света… а может, и нет… Я уставилась на дверной глазок, придвинулась к нему, увидела свое крохотное отражение. Словно в комнате смеха: огромные глаза, непропорциональная точечка рта, болезненная удлиненность рук и ног. Я постучала коротко, едва слышно. Тень осталась недвижима. Волоски на шее сзади зашевелились. Я зажмурилась, досчитала до десяти. Так же было и во время следствия. Всюду мерещились чужие глаза. Подозрения распространялись на всех. Крыша ехала. Требовалось постоянно держать себя в руках. Сдрейфишь – потом не поправишь. Эхо моих торопливых шагов гудело в провале под лестницей. Я вбежала в обеденный зал, проскочила к выходу из паба. Меня провожали взглядами полузнакомые физиономии. Какой-то дядька подался к соседу, шепнул что-то. По губам я прочла: «Дочка Патрика Фарелла. Та самая». Тот, кому предназначалось пояснение, поднес к губам бутылку с пивом. Я пыталась поймать взгляд бармена, но он либо не видел меня, либо сознательно избегал контакта. Скорее второе, нежели первое. Я забарабанила пальцами по барной стойке.