В последний год я много думала о том, что значит любить страну или быть евреем, французом, русским. Я думаю, что это совершенно ничего не значит. Да, есть язык, культура и самоидентификация, но все это вещи, которые мы приобретаем и можем потерять или изменить. Они и сами меняются, хотим мы того или нет. И они не часть нас, это просто истории, которые нам рассказывали в детстве и в течение нашей жизни, они не имеют лично ни к одному из нас никакого отношения. Какая связь между мной и какой-нибудь украинской еврейкой, пережившей погромы в прошлом веке? Ну да, я ей сочувствую больше, потому что мне сказали, что во мне ее гены. Но ведь если бы мне этого не говорили, а рассказывали бы что-то другое, я бы чувствовала принадлежность и сочувствие к другим людям. Возможно, что во мне есть и гены украинского насильника-погромщика. Почему бы не ассоциировать себя с ним тоже? Я верю, что все мы люди, носители всяких разных генов, черт характера, талантов и всего этого адского месива плоти и страстей. Мы живем на планете Земля, и было бы хорошо, если бы каждый из нас мог выбирать себе место и дело по душе. Ведь любой человек на самом деле любит что-то делать, просто не всегда знает об этом и живет, думая, что он любит только смотреть телевизор. Больше всего меня мучил страх остаться без денег. Это очень страшно. Это не дает спать по ночам, это душит. Не знаю, как жили древние люди, которые каждый день могли погибнуть или потерять кого-то из близких, как они не волновались. Как они переносили постоянные перемещения? Возможно, эта постоянная тревога и есть наш инстинкт выживания, ведь они жили так несколько миллионов лет, а мы живем в цивилизованном мире всего чуть-чуть. Но это нехороший способ выживания. Постоянная тревога, постоянный страх. Мне кажется, так не жили мои родители и их друзья, они не боялись остаться на улице. Я же и мои подруги всю жизнь боимся. В моей жизни нет ничего постоянного, кроме этой самой тревоги. Когда я работаю, я постоянно боюсь, что меня выгонят, а когда я не работаю, я боюсь не найти работу или не иметь средств заплатить по счетам. С этим постоянным страхом я живу всю жизнь. Намного ли лучше обитателя пещеры я живу? Да, обычно мне не холодно, не больно и я не голодная, так же как и моя дочь. И это немало, но страх, который со мной постоянно, не дает дышать спокойно и разрушает всю радость жизни. Когда я пришла на работу, Карин вскочила и позвала всех сотрудников, кроме меня, в зал заседаний. Через какое-то время ребята вышли с растерянными лицами и сказали мне, что Карин им сообщила, что я уволена. Это было явное нарушение рабочей этики. Жюльен позвал меня пообедать и рассказал о своей личной драме, связанной с одной из сотрудниц, которая металась от него к его другу и коллеге, тоже Жюльену. Бедняга был совершенно подавлен. – А что случилось? Почему тебя уволили? – спросил Жюльен. – Я был в полном шоке. Спросил Карин почему, но она мне сказала: «Оставь, это личное, я не могу об этом говорить». – Мы с ней поссорились на личной почве, и теперь она решила от меня избавиться. – Но это же не по закону. Она меня тоже не любит, я знаю, ну да черт с ней. И началась моя борьба за рабочее место: я просила аудиенции с нашим директором-американцем, я созванивалась с аккаунт-менеджером, тем самым пожилым Евгением, с которым мы очень хорошо сработались, и просила замолвить за меня слово. Он сказал, что был очень удивлен и раздосадован, когда ему сообщили, что меня – русскоязычного начальника проектов – снимают с большого русского проекта, который как раз набирает силу, обещал поговорить лично с директором. Все было бесполезно. Я бегала к адвокатам по труду и иммиграции, чтобы понять свои права. Когда в конце концов я сдалась и попросила выплатить мне увеличенную компенсацию, мне сказали, что слишком поздно и ничего поделать нельзя. Все это время нужно было продолжать ходить на работу, хотя уже было совершенно непонятно зачем. Спать и есть я совсем не могла. Ночи напролет я смотрела какие-то сериалы, в которых нет ничего тяжелого или жуткого. Я ненадолго засыпала, проглотив несколько таблеток успокоительного, и снова просыпалась. Лицо мое посерело, я буквально чувствовала, как мне сводит скулы в бесконечной гримасе плача, но плакать при этом не получалось. А с Гаем у нас установились своеобразные отношения. Мы виделись довольно часто, занимались сексом, когда он приходил по вечерам, – и это была единственная моя положительная эмоция. Впрочем, он всегда подчеркивал, что не готов к тому, чтобы мы стали парой, и более того – дети ничего не должны знать о наших отношениях. Все мои друзья были далеко, и только верные Ирка и Нинель оставались со мной на связи. Появилась и еще одна подружка, с которой мы были знакомы в Израиле, но там практически не общались. Она тоже была в полном жизненном раздрае: разошлась с мужем, потеряла работу, была в каких-то мучительных, неровных отношениях – и нас с ней как-то сплотили похожие переживания. Вокруг была прекрасная парижская весна, стало совсем тепло, но мне было серо и страшно. Ясно было, что эти походы в офис меня доконают, но нельзя было не приходить, иначе они могли сказать, что я нарушила правила поведения на работе, и не дать мне зарплату за следующие три месяца. Наступило лето, мы с Роми часто ходили в гости к Гаю, Роми играла с его детьми, мы болтали в саду. Иногда по вечерам мы разжигали костер. Я очень любила Гая, это было то самое ощущение, буквально физическое, про которое просто знаешь, что оно есть. Если на вопрос, любишь ты кого-то или нет, ты начинаешь думать, то сразу ясно, что нет. Но когда есть вот это самое чувство, где-то в области сердца или даже солнечного сплетения, ошибиться невозможно. Однако со стороны Гая все было не так просто. Мы были очень близкими друзьями, мы обсуждали все на свете – философские вопросы, будущее человечества, человеческие отношения и еще много всего. Мы не во всем сходились – восемь лет армейской службы оставили свой след, он верил в то, что система нужна. Я же наоборот часто не могла понять, зачем детям в школе нужно запоминать таблицу умножения или выводить письменные буквы. Если мы не занимались сексом, то мы почти не обнимались и не целовались, и меня это расстраивало. В те выходные, когда он пропадал, я грустила и старалась не думать о нем. На душе все равно было тоскливо. Ох, как же хорошо известна мне эта тоска, когда я люблю мужчину больше, чем он меня. Но в основном мы виделись очень часто, пили по утрам вместе кофе, если он работал из дома, проводили вечера вместе с детьми или я звала его к нам вечером на ужин, когда его дети были у Карин. Потом он уходил и возвращался, когда Роми уже спала. Однажды, когда мы в очередной раз лежали голыми в обнимку после секса, он сказал, что ему совсем неохота устраивать у себя прием, который он обещал своей сотруднице. Он уже не раз говорил мне об этой вечеринке, куда его сотрудница должна была привести своего парня из Турции, при этом меня он на эту вечеринку не приглашал. – У меня вопрос, – не выдержала я, – а почему, пока я была с Жоффруа, ты приглашал нас на подобные мероприятия, а теперь нет? – Ну потому, что там будет Лейла. Ты хочешь прийти? Приходи, конечно. – Что, блядь?! Ты все еще встречаешься с Лейлой? – Ну да. – Офигеть. Я и забыла о ней. И что же ты с ней делаешь такого, раз ты мне говорил, что секс у вас давно сдох и в ваших отношениях уже ничего нет? – Ну смотрю фильмы, езжу, гуляю, все, что я не могу делать с тобой, потому что у тебя ребенок. – Просто здорово, – сказала я и отодвинулась от него. – А что же ты хочешь, чтобы я взял тебя жить в свой дом вместе с твоими котами и собаками? Зачем мне расставаться с Лейлой, если ты, может быть, скоро уедешь в Израиль? Я не могу взять на себя ответственность за тебя. – Я ни у кого и никогда не просила брать за меня ответственность, и я не собираюсь больше ни с кем жить, и с тобой в том числе, но вот это все мне противно. Повисла тяжелая пауза. Он лежал, глядя в потолок, и тяжело дышал. Я встала, накинула халат и вышла в кухню покурить. Он присоединился ко мне. – Я надеюсь, что мы сможем оставаться друзьями. Я очень тебя ценю и не хочу тебя терять, – сказал он, обнимая меня. – Мне тоже нужен друг. Но мы останемся только друзьями с этих пор, – сказала я, убирая его руки со своих бедер. – Ты выбрал Лейлу, на здоровье. – Ой… ну не говори так. Он отправился домой, а я провалилась в черную дыру отчаяния. Я и раньше просыпалась с паническими атаками, и у меня постоянно болело что-то в груди, но теперь я совсем не могла встать с постели, меня буквально не держали ноги. Я пошла к врачу и попросила больничный на неделю и антидепрессанты. До сих пор я не принимала антидепрессанты и очень боялась этого. Но я понимала, что я уже совсем не могу функционировать, что моя дочка сидит все время в гостиной одна и смотрит чепуху на ютьюбе, а я отсиживаюсь в спальне и не включаю свет, говорю с подругами по телефону и не могу даже стоять на ногах. Однажды в выходной день, после того как Роми долго ругалась и просила меня встать, мы выбрались в ближайший торговый центр, чтобы помыть машину и сделать какие-то дела. Пока машину мыли, мы зашли в H&M, там продавали совсем дешевые летние вещи, а мне было абсолютно нечего носить, до неприличия. Мы набрали много симпатичных платьишек и пошли в примерочную. Я перемеряла все, выбрала пару славных платьев и пошла в очередь к кассе. Была пора распродаж, и очередь в кассу стояла довольно длинная. Я вдруг поняла, что совершенно не могу больше ждать, что, если мы не уйдем немедленно, я умру на месте. У меня совсем не осталось сил, как будто из моих вен вытекла вся кровь. И мы ушли, бросив платья. Я с ужасом смотрела на свое отражение в витринах. Я была не накрашена, в какой-то полудомашней одежде, с жуткой прической из довольно грязных волос, а вокруг были тщательно одетые и накрашенные женщины, элегантные мужчины, и все это в городке Сержи, где проживает весьма бедное население. Мне вдруг стало так стыдно, словно я внезапно обнаружила себя в пижаме и в тапочках на балу. Мы зашли в кафешку купить Роми сок и шоколадную слойку. – Боже, почему же я не привела себя хоть немного в порядок? – сказала я Роми. – Посмотри, какая я страшная, а все женщины такие ухоженные. – Ну не знаю, мама, почему ты так пошла. Ты в последнее время только и делаешь, что сидишь в своей комнате и говоришь по телефону, а я целый день в выходные одна с айпадом. Я уже начала сама с собой разговаривать. – Прости, ты права, просто у меня сейчас тяжелый период. – С тех пор как мы здесь, у тебя все время тяжелый период. Ты постоянно грустная, как осел Иа. – Ты права. Возможно, скоро мы вернемся в Израиль, меня увольняют. – Из-за Карин? – Да. – Какая же она злая ведьма! Она тебя увольняет, потому что я ей сказала, что не очень хорошо себя чувствую в новой квартире? – Нет, зайка, она просто злобная чокнутая баба, а ты тут совсем ни при чем. – Мама, посмотри на свою жизнь. Муж оказался кретин, подруга тебя бросила. Ты приехала сюда, чтобы твоя жизнь стала лучше, а она ничуть не лучше. Только хуже, ты тут совсем одна, друзей нет, скоро все твои друзья в Израиле тебя забудут, я без папы и без сестрички, братика и бабушки. – Ну очень может быть, что мы вернемся. Ты довольна? – Ну нет! – насупилась она. – А как же мои подружки здесь? Им же будет грустно. И Анна меня пригласила на свой день рождения в сентябре. Она единственная девочка, которая пригласила меня на день рождения, я не могу это пропустить. – Может, тебе все-таки нравится Франция? – Ну да. Мы ездили в такой красивый замок на экскурсию, не то что наши походы в Музей Рамат-Гана все время один и тот же. Я даже не знаю, что мне решить. – Успокойся, дочка, решать буду я. Мы поживем и посмотрим, что у нас получится. Может, я найду другую работу. Давай пока посмотрим, но ты обязательно поедешь летом в Израиль к бабушке и папе. Антидепрессанты действовали своеобразно. Через какое-то время я почувствовала, что плачущая гримаса, стягивающая мое лицо, исчезла, но вместо этого меня не переставая накрывали панические атаки и тошнило. Вдруг мне стал писать Жоффруа. Я не хотела отвечать, но он настойчиво звонил. – Чего тебе нужно? – наконец спросила я. – Я хотел тебе сказать, что если ты и Роми… Если вы хотите остаться во Франции, то я не против вам помочь. Могу сходить с тобой в префектуру, если нужно. – Ок, спасибо, я скажу тебе, если будет нужно. Я осторожно поинтересовалась, в честь чего такая доброта, ведь до этого он слал мне по почте проклятия, написанные совершенно детским языком, на которые я просто не отвечала. – Так тогда я был зол, это нормально. – Ок. Спасибо. Вскоре я и правда отправилась в префектуру, чтобы получить вид на жительство. Для этого нужно было прийти туда в шесть утра и простоять в очереди три часа снаружи, а потом еще несколько часов ждать своей очереди внутри. Я никогда не была настоящим эмигрантом с административной точки зрения. Моя эмиграция в Израиль была адски тяжела морально, да и физически, я скучала по дому. Каждую ночь мне снился Киев. Я ненавидела все и всех вокруг, но я никогда не торчала в каких-то очередях, чтобы получить бумаги, всегда имела такие же права, как местные жители. Стоять три часа в очереди под стеночкой, когда тошнит от антидепрессантов и зарубает паническая атака – удовольствие ниже среднего. В этот день я попросилась ночевать к Гаю, чтобы мне встать очень рано и уйти, а Роми пойти в школу вместе с его детьми. Я встала на рассвете, оделась потеплее – хоть на улице было лето, ночью было прохладно. Я припарковалась у черта на рогах, хотя потом обнаружила, что в шесть утра проблем с парковкой нет. Под серым мрачным зданием префектуры уже стояло много народу, очередь была метров на 60. Люди вели какой-то список и были очень вежливы и корректны. Большинство составляли мужчины – в основном арабы и африканцы. Надо бы поставить в эту очередь моих русскоязычных знакомых израильтян и не только. Русскоязычные по всему свету почему-то позволяют себе говорить об африканцах и арабах, не стесняясь в выражениях. Они совершенно спокойно называют их черножопыми, ленивыми обезьянами и все в таком духе, хотя себя они не называют «жидовскими мордами» или «вонючими русскими свиньями». Кроме того, они совершенно уверены, что имеют намного больше прав на проживание в Европе или в Штатах, чем «все эти черножопые обезьяны». Так вот, не мешало бы им увидеть, как эти люди, совершенно без всяких представителей власти поблизости, соблюдают идеальный порядок в очереди и предельно вежливы друг к другу. А ведь мужчины могли бы оттеснить женщин в сторону, например, да и вообще устроить любой беспредел. Наконец мы зашли в здание, и там уже можно было ждать сидя на стульчике. В результате мне не хватило одной из бумажек, и нужно было принести оригинальное удостоверение личности Жоффруа. Я была уверена, что он мне его не даст, и стала жутко паниковать. Но, к моему удивлению, он не поленился принести мне документ на вокзал Сен-Лазар, в другой конец города. Со второго раза у меня получилось пройти этот кошмар, и я почувствовала себя спокойнее. И вот настал день, когда на работе мне должны были предъявить все претензии. Это было похоже на казнь. Мы зашли в кабинет, со мной был парнишка-венесуэлец, которого недавно выбрали в профсоюз. Он должен был представлять мои интересы, но по факту не очень-то он их представлял. Мари и Педро стали говорить, какой я была никчемной, что мои проекты велись сами собой, и клиент, с которым я работала, с самого начала постоянно на меня жаловался. Я возразила, что мы очень хорошо сотрудничали с этим клиентом, но они ответили: – Людям просто неудобно высказывать претензии напрямую. Я лично видела эти мейлы, там все написано. Убедить меня в том, что я полный ноль и дерьмо, никому и никогда не составляло труда. Я была так подавлена и мне было так стыдно, что я даже забыла сказать про постоянные оскорбления Карин. Когда я наконец смогла ввернуть про это хоть слово, они мне заявили: – Нас совершенно не касаются твои личные отношения с Карин. – Но, может быть, они касаются суда, я уверена, что в соответствии с французским законодательством начальник не имеет права так обращаться с подчиненным. Услышав про суд, они совсем разозлились. Мне сказали, что я скоро получу письмо об увольнении и после этого могу больше не приходить в офис. На этом мы разошлись. Когда мы вышли из здания, Кристиан (молодой венесуэлец) сказал мне: – Слушай, они тебе точно не дадут ничего, кроме этих трех месяцев. Если тебе еще придется ходить в офис, это тебя убьет. – Еще посмотрим, – ответила я то ли ему, то ли самой себе. Финал, который на самом деле совсем не финал По дороге домой в жарком вагоне поезда я звонила адвокату. Адвокат хотел еще денег. Было ощущение, что меня окружили со всех сторон. Казалось, что надо проскочить какое-то игольное ушко эволюции, чтобы остаться сейчас во Франции. Фактически у меня не было на это никаких законных оснований – сюда я приехала с мужем-французом, потому что получила здесь работу, а теперь ни того ни другого у меня не было. Хотела ли я во что бы то ни стало жить во Франции? Вариант возвращения в Израиль не был таким уж страшным, ведь я – не беженец из Судана. Но его было не так легко воплотить в жизнь чисто технически. Возникала масса вопросов. Где жить? Где работать? Как переехать? Да и что там будет? Я ведь уже знаю. Да, мне хотелось остаться, если получится. Остаться и вернуться, если захочу сама.