О том, что у Давида есть дочь, я сообщила ему, когда ей было уже два месяца и она смотрела на меня из колыбельки своими озорными карими, так похожими на мои глазами. На самом деле я не хотела говорить Давиду, что беременна от него. Я собиралась растить ее одна. Но я все же не могла отделаться от мыслей о том, что же отвечу ей, когда она спросит, кто ее отец. Я жила тогда в очаровательной рамат-ганской квартире с садиком, в саду стояла колыбелька с малышкой, в кроватке играли тени листвы и лучи пробивающегося сквозь листву солнца, и я никогда еще не была так счастлива. Я уже в который раз обсуждала эту деликатную проблему с мамой, и она мне сказала: – Слушай, ну просто позвони ему и скажи. И вот я, вдохнув побольше воздуха, набрала его номер. – Алло, – послышался его слегка надтреснутый голос. – Привет, это Юля. Помнишь меня? – Да, привет! Как у тебя дела? – обрадовался он. По голосу было слышно, что он не прочь снова встретиться. – Дела у меня очень хорошо. Я вот звоню тебе сказать, что у меня дочка от тебя и ей уже два месяца. – Что? Ты шутишь? – Да нет, совсем нет. – И чего это вдруг ты сейчас вспомнила, что нужно мне об этом рассказать? – Да вот так… Думала, как скажу ребенку о том, кто ее отец, и решила, что не буду ей врать, а тогда надо и тебе сказать. Но ты поступай, как знаешь, мне от тебя ничего не нужно. – Ничего себе! – Ты предпочел бы этого не знать? – Ну да. – Ну так забудь об этом. – Как же я теперь об этом забуду? – Да мне какая разница? Выкури еще пару косяков и забудешь. – Он был жутким обсадком, и мы все время из-за этого ругались, пока встречались. – Погоди, а это ты недавно прошла мимо меня в Тель-Авиве и не поздоровалась даже? – Я была с коляской? – Нет. – Я была на девятом месяце? – Нет. – Ну тогда, видимо, не я. Ладно… Пока. – Подожди, как ты ее назвала? – Роми. – Классное имя, я помню, что ты так хотела назвать свою дочь. Я могу тебе позвонить потом? – Как хочешь. Через дня два к нему, видимо, вернулся дар речи, и он позвонил мне и спросил, может ли приехать. Они с Роми сразу полюбили друг друга, она как раз начала улыбаться и была очень на него похожа. И с тех пор Давид – Ромин папа. Папа он неплохой, но, наверное, 85 процентов родительства всегда были на мне и материально, и физически, и морально. Давид забирал Роми к себе два раза в неделю без ночевки и давал мне на нее небольшую сумму. Когда она подросла, он стал возить ее на выходные к Сандрин. Пока Роми была совсем малышкой, мы вместе ездили к Сандрин и вполне картинно проводили время на лужайке возле ее большого деревенского дома, но Давид совсем не общался со мной, и я чувствовала себя суррогатной матерью. Он был мастером пассивной агрессии: мог целый час сидеть в машине не проронив ни слова, как будто я была бесплатным таксистом, который живет на свете только для того, чтобы возить его самого и ребенка к его матери. Ну да, мы ездили на моей машине, которую вела я, у него не было ни машины, ни водительских прав. Сразу после того как он познакомился с Роми, все было довольно мило, мы ходили вместе в тель-авивские рестораны, Давид делал красивые фотографии меня и Роми, он хороший фотограф. Я даже думала, не попробовать ли нам быть вместе. Но он старательно игнорировал меня, беседы гасил и только один раз честно сказал, что он счастлив оттого, что есть Роми, и что он рад, что это случилось со мной, а не с кем-то другим, и искренне благодарен мне за то, что я позволила ему быть отцом, но он очень боится, что у нас все равно ничего не получится, а тогда мы еще и будем друг друга ненавидеть. Один раз мы даже попробовали заняться сексом, но как-то тоже не сложилось. В конце концов его поведение мне надоело. И когда в очередной раз мы ехали к Сандрин, я вышла заправить машину, а он сидел молча, даже не предложив мне денег на бензин. Я так разозлилась, что сказала ему: это последний раз, и, если Сандрин захочется повидать его и мою дочь, пусть сама приезжает в Тель-Авив. Его мама жила на севере страны – час езды на машине, ну такая вот у нас страна, – а я была уже полгода без работы и ничего в этом плане не предвиделось: на рынке был спад 2008 года. Давид не был плохим отцом, но настоящим вторым родителем Роми стала Сандрин. Она искренне любит мою дочь. У Сандрин необычная и непростая судьба. Очень красивая парижанка, совершенно случайно оказавшаяся в Израиле, всегда оставалась француженкой в манере одеваться и в стиле жизни, при этом никакой чопорности и вычурности в ней нет, как, впрочем, нет ее и у многих французов. Сандрин никогда ничему не училась, но она как-то мудра и сильна, и мне действительно жаль, что пришлось разлучить Роми именно с ней, а не с Давидом и даже не с моими родителями. Есть вещи, которые Роми рассказывает только ей, они вместе играют, и Сандрин никогда не теряет терпения. Когда Давиду было лет четырнадцать, Сандрин развелась с Жеромом. Дело в том, что у Давида есть младший брат, который родился без ноги. Его нужно было часто возить на процедуры и на операции в больницу, которая находилась довольно далеко. Богатый отец Жерома прислал им денег на покупку машины, но Жером на эти деньги купил себе шикарный мотоцикл и прикатил на нем домой. На этом их брак закончился, и, как я уже говорила, увиделись после этого, только когда Жером приехал из Франции, чтобы познакомиться со своей внучкой Роми. Через несколько лет после развода Сандрин вышла замуж за репатрианта из Бразилии Мигеля. Он был хирургом и, насколько я видела, прекрасным человеком. Так что у Роми есть дедушка Владимир, дедушка Жером и дедушка Мигель. Моя семья В один из особенно тоскливых дней на работе, где уже толком нечего было делать, так как отдел наш расформировывали и явно вообще собирались сократить, я отправила Карин свое резюме. Она ответила, что у них есть ставка начальника проектов. Это была работа, о которой я мечтала. Ну как мечтала? Мечтала-то я писать книжки, но разве это работа? Должность руководителя проектов мне казалась и действительно была гораздо менее противной, чем тестирование программ. Мне доводилось поработать немного на такой должности, но каждый раз мне не везло: то фирма закрывалась, то отдел сокращали и я была последней, кто пришел, то еще какая-то напасть. И научиться этому делу мне никогда толком так и не удалось. Опыт у меня в этом был совсем небольшой, а ставок таких в Израиле, видимо, было мало. Сколько я ни пыталась найти такую работу, все было безрезультатно, и приходилось возвращаться к ненавистному тестингу. Все это напоминало дилемму Фаины Раневской в фильме «Подкидыш»: «Девочка, что ты хочешь? На дачу или чтобы тебе оторвали голову?» Что лучше: жить в прекрасной деревне под Парижем, делать работу, которая нравится и за которую отлично платят, ездить каждый день в Париж и иметь вполне реальную перспективу купить дом или слоняться по разным фирмам из года в год, занимаясь ненавистной работой в жарком Восточном Израиле и иметь в перспективе возможность получить на старости лет половину родительской квартиры в Ганей-Авив, а до этого так и скитаться, переезжая каждые два-три года? Эм-м-м-м… дайте подумать… Как ни странно, принимая такие очевидные для меня решения, как, например, родить ребенка в тридцать пять, если уж повезло случайно забеременеть, или вот уехать во Францию с мужем-французом на готовое рабочее место, я казалась многим моим знакомым отчаянно смелым человеком. Они бы на такое никогда не пошли. Но в сложившейся ситуации у меня не было сомнений. В тридцать два я не захотела уезжать, потому что только наладила свою социальную жизнь и у меня еще было много надежд, связанных с Израилем. Но теперь, в сорок три, я понимала, что это – все. Я не заработаю больше денег и не сделаю другую карьеру, а все, что у меня есть – это долги. И никаких радужных перспектив больше нет и быть не может. На тестинг давно не любят брать людей за сорок, и это логично. В нашей работе опыт – ничто. Через два года все, что ты знаешь, превращается в труху и никому не нужно. Вместе с этим превращаются в труху и твои стареющие мозги. Если не предпринять что-то прямо сейчас, то не сегодня, так через год-два я действительно на радость маме буду сидеть за кассой в супермаркете Ганей-Авива. И я выбрала руководить проектами в Париже. Вот какая я странная, отчаянная и смелая. Через несколько дней после моего разговора с Карин меня вызвал начальник. В его кабинете сидела и кадровичка. У обоих были скорбные лица. Так как увольняли меня уже не в первый раз, я сразу поняла, в чем дело. И не ошиблась. Серым зимним днем я ехала по скоростной трассе Геа, вернее, стояла в пробке и звонила маме, сообщить новость, и при этом наблюдала уродливейший вид на город Бней-Брак, открывающийся с трассы Геа. – Ну я же тебе говорю, тебе не по карману эта жизнь в Рамат-Гане! Надо снимать квартиру там, где ты можешь, – это мама намекает на свой Ганей-Авив. – Во-первых, нигде не дешево. – Да, у нас тоже квартиры дорожают, конечно, – гордо сказала мама. Маразм заключался в том, что даже квартиры в этой страшнейшей дыре, окруженной настоящими трущобами, населенными арабскими продавцами героина, действительно стоили так же, как квартиры во вполне приличных предместьях Лондона или Парижа. – Мама, я говорила с Карин, может, удастся получить работу в ее фирме. – И? Ты что, поедешь во Францию? – Ну да, я предпочитаю жить под Парижем, а не в Ганей-Авив. – Да это же полный бред! Вы рассоритесь с этой Карин, тебя опять выгонят с работы, а потом ты вернешься к нам с папой на голову со своими кошками и собаками и наша с папой жизнь кончится! Я почувствовала себя так, будто в меня воткнули холодный нож и прокрутили его пару раз. Стало просто физически больно, в горле возник противный ком и застрял там. – Спасибо, мама, что веришь в меня, но я уже двадцать пять лет не живу с тобой и как-то справлялась до сих пор, я тебе обещаю, что лучше сдохну на улице, но не приеду жить к тебе на голову, – тихо сказала я, еле сдерживая слезы от обиды. После увольнения я снова начала бегать по собеседованиям, чтобы найти работу на те месяцы, которые понадобятся для переезда или на случай, если переезд не выгорит. Карин тем временем беседовала со своими. Мы созванивались и обсуждали план действий, если все получится. План был такой: мы переезжаем летом, когда у Роми закончится школа, жить можем в квартире, которую сейчас снимает Карин, она как раз собирается купить дом и летом в него переехать. Довольно скоро фирма Карин назначила мне собеседование по скайпу. Я не могла даже представить, что смогу пройти собеседование на французском языке. Потом позвонили снова, на этот раз я говорила с моим будущим начальником, никаких сложных или конкретных вопросов мне не задавали, все было больше похоже на дружескую беседу. И очень скоро Карин сообщила, что я принята. Неожиданно сработали мои прошлогодние усилия по поиску клиентов – знакомые предложили мне отличный временный проект по тестингу. Офис находился рядом с алмазной биржей, это центральная тель-авивская бизнес-зона со множеством офисов и ресторанов в пятнадцати минутах езды от моего дома. Работать нужно было в некоем издательстве вместе с парнем, который когда-то был моим коллегой в «Комверсе». Люди были очень приятные: всякие экономические обозреватели и журналисты. Проверять нужно было их веб-сайт, что легче легкого, а денег я попросила очень много. Все сходилось, как идеальный пазл. Единственное, что меня удручало, – это как воспримут новость о моем отъезде родные. Сообщать об этом им было очень тяжело. * * * На пасхальном седере у моих родителей мы сидели за столом, как обычно. Надо сказать, что застолья у моих родителей всегда проходят по одному и тому же сценарию. Красивый стол, на котором классические советские и ашкеназийские блюда обязательны: салат оливье, свекольный салат с майонезом и орехами и, конечно же, холодец. Ну и раз у нас Песах, то непременно должна быть фаршированная рыба. Еда всегда очень вкусная. Компания у нас небольшая и с каждым годом становится меньше и старше. С нами всегда празднуют моя сестра Женя, двое ее сыновей-близнецов, теперь уже взрослых парней; моя тетя Элла с мужем Борей и друзья моих родителей, Соня и Алик Браверманы, которые всегда приносят фаршированную рыбу – это их фирменное блюдо. Я считаю их членами семьи, потому что они были в моей жизни всегда. Это интересная пара, родители той самой, больной рассеянным склерозом, девушки. Несмотря на то, что я знаю их с самого детства, я ни разу не видела их дочь, она всегда жила в другом городе. Пара эта интересна и своей историей, и отношениями. От них веяло какой-то темной страстью, которая с годами превратилась в ненависть, такую же сильную, как любовь. Я помню Соню и Алика, как и своих родителей, примерно с их сорока лет. Алик был красивым мужиком, таким типичным шестидесятником в модных очках с толстой оправой, заядлым курильщиком и спортсменом одновременно. Ходил в походы, катался на лыжах, играл в пинг-понг и пил с друзьями водку. Соня была женщиной с яркой, но, скорее, непривлекательной внешностью. Она всегда одевалась в интересные, эффектные наряды, которые она, как многие советские модницы, шила своими руками. Певунья, интеллектуалка, любительница кино и литературы. Алик и Соня познакомились, когда Соня уже была замужем, безумно влюбились друг в друга, и Соня ушла от «вполне хорошего человека» к Алику. Не знаю, были ли они счастливы и как долго, но, сколько я их помню, они постоянно ссорились. Помню, в одном из походов, в которые мы с родителями часто ходили, я отошла к озеру. Вдруг из-за кустов, не замечая меня, выскочили Соня и Алик с криками и воплями: – Идиот! Браверман, ты же просто идиот! Ты посмотри на себя, ты же снова пьян! – кричала Соня. – Жаба, не квакай, – отвечал ей подвыпивший Браверман. Меня это поразило. Мои родители никогда не ссорились, максимум мама могла накричать на папу за то, что он купил недостаточно спелые помидоры. Но представить, что папа может назвать маму жабой, было невозможно. К тому же меня удивило, что Браверман не сильно отличался воображением от моих одноклассников. У Сони и правда были глаза навыкат, и я тогда, в детстве, подумала, что она должна жутко обидеться. Тогда я не могла себе представить, как на самом деле взрослые мужчины могут обижать женщин, и «жаба» меня очень впечатлила. В общем, бесконечные скандалы Браверманов были всем известны, над этим подшучивали, никто особенно не впечатлялся, и они шли своеобразным фоном к застольям, походам и вечеринкам. Но, видимо, впечатляли их дочь, которая с шестнадцати лет жила в Риге одна, а потом в 1989-м сразу же уехала в Лос-Анджелес, и любые ее контакты с родителями заканчивались дикой ссорой. Не думаю, что этому стоит удивляться. У Сони и моей мамы есть любимая смешная история, которую я слышала тысячу раз. Когда-то в шестидесятые годы в Киеве случилось довольно сильное и аномальное для Украины землетрясение. Соня была дома с младенцем. Когда землетрясение началось, она вспомнила, что становиться нужно под дверной косяк. И вот Соня стоит под косяком и дрожит. Наконец землетрясение закончилось, и она обнаруживает, что мертвой хваткой обнимает новые рыжие кожаные сапоги, за которыми накануне отстояла в очереди. А в совершенно другом конце комнаты спит в кроватке младенец, о котором она и не вспомнила. Что именно смешит маму и Соню в этой истории, я не знаю. То, что Соня всегда гораздо больше интересовалась своими сапогами, чем дочерью, или то, как тяжело было купить в Советском Союзе сапоги. Но, видимо, ее дочке всю жизнь было не очень смешно. С нами всегда за столом Элла и Боря. Элла – младшая сестра моей матери, которая, как и положено младшей сестре, является полной противоположностью старшей. Если моя мама сильная, доминантная, независимая в своих суждениях и не прочь навязать свои независимые суждения другим, то Элла считается слабой, ранимой, заботливой матерью, женщиной, для которой всегда на первом месте семья и дети. Такой же тихий и закрытый человек ее муж. Как и мой отец, Боря преданно любит свою семью. Несколько лет назад, в начале зимы, когда сильные осенние ветра гуляли по горному городку Ариель, где проживали Элла и Боря, Боре понадобилось отпилить ветку с лимонного дерева в своем саду. Он залез на стремянку, подул сильный ветер, стремянка пошатнулась, и он упал на выложенную булыжником землю. Боря довольно сильно ушибся, однако не придал этому большого значения. Но вечером он вдруг стал путать слова, потерял сознание и его срочно увезли в больницу. Оказалось, что у него в мозгу образовалась гематома, которая убила часть клеток мозга, – в одночасье он превратился в парализованного человека, который не может ни двигаться, ни говорить, ни самостоятельно есть. Врачи сказали, что он может восстановиться, если с ним разговаривать и не бросать его одного. Долгие месяцы вся семья по очереди дежурила у него в больнице. В результате он поразительно быстро для своего возраста восстановился и даже обнаружил в себе новые таланты. В семьдесят семь лет он начал посещать хор и с тех пор не перестает петь и писать песни. Сначала это было, конечно, умилительно, но в какой-то момент сильно надоело. Теперь каждое застолье проходит так: все едят, пьют, общаются, но где-то в середине вечера Элла и Боря деловито раздают листки с заботливо распечатанными стихами, которые Боря написал и положил на музыку старых советских песен. А за этим следует обязательное совместное караоке, солистом которого выступает, конечно, Боря. В песнях этих обычно поется о том, как здорово, что мы приехали в Израиль. В какой-то момент мама установила для Бори квоту не более двух песен за вечер. Так и живем. Я всю жизнь мечтала уметь петь, но недавно поняла, что люди, которые поют, просто не могут не петь, а это очень достает и смущает окружающих. Следует вспомнить и о тех, кто за нашим столом не присутствует, а, по идее, должен бы. Это «закаббаленные» члены семьи: Шломо и Ханна. В эти дни года оба занимаются такими важными делами, как предотвращение атомной войны, перерабатывание квантовой энергии в свет и другими увлекательными и приятными вещами. Шломо и Ханна – не муж и жена. Шломо – это муж моей сестры Саша, а Ханна – дочь Эллы и Бори, моя двоюродная сестра Алена.