Шломо ударился в каббалу сразу после нашего приезда в Израиль. Когда он приехал, то чувствовал себя очень потерянным и больным – в советской армии он серьезно повредил ногу и с тех пор время от времени испытывал ужасные боли. Уж не знаю как, но он нашел центр по изучению каббалы. Мгновенно втянулся и сразу же принялся поучать всех вокруг. Впрочем кроме нас больше никого вокруг не было. Он рассказывал нам, как мы неправильно живем, как они в своем «махоне» собирают энергию и что-то там с ней делают, вот лично он, Саша, а нынче Шломо, непосредственно участвует в спасении планеты на энергетическом уровне. Конечно, здорово: был ты себе простым рабочим без среднего образования, а тут раз – и планету спасаешь. Кто ж откажется? Мы все подшучивали над Сашей-Шломо, но как-то раз от скуки Аленка тоже решила пойти с ним на занятия. Потом сходила в центр по изучению каббалы еще пару раз, и все – мы ее потеряли. Вот это уже было совсем не так смешно. Дело в том, что Аленка была моим самым близким человеком в семье. У нас небольшая разница в возрасте, и, хотя мы не были похожи, все равно отлично понимали друг друга, дружили всю жизнь и все на свете поверяли друг дружке. Во всяком случае, я. Мы вместе выросли, вместе проводили лето с бабушкой на даче, вместе знакомились с мальчиками… Став подростками, вдвоем слонялись заброшенные и никому, кроме друг друга, не нужные, по жутковатому городку Петах-Тикве и покупали себе один шоколадный йогурт на двоих. И тут – раз! – и человек смотрит на тебя вроде бы теми же небесно-голубыми глазами, но в них нет ничего, только отсвет священных книг Зоар. Он тебя не видит. Проходит сквозь тебя, как привидение через стену. К тому времени мы уже год жили в Израиле, Аленку, как малолетнюю, записали в старшие классы школы и напрочь забыли про нее. Она, в отличие от меня, была скрытной и тихой девочкой, и не замечать ее проблемы родителям, да и всем вокруг, было очень легко. Из старших классов школы она быстро вылетела и стала обтачивать алмазы на алмазной бирже. Занятие это, наверное, не очень увлекательное и душу ничем не наполняет. Вот так моя родная и своя Аленка превратилась в Ханну и очень быстро порвала все связи с семьей. Но вернемся к нашему пасхальному столу. Моя сестра Женя сидела рядом со мной. У нас странные отношения, мы противоположны во всем. Я помешана на визуальной эстетике, моя сестра просто не видит и не интересуется этой стороной жизни, я люблю секс, флирт, все, что вокруг, моей сестре на это наплевать. Я, видимо, легкомысленная по сравнению с ней – она очень серьезная: работает, всегда учится на очередных университетских курсах, ведет какие-то некоммерческие организации. Я же еле успеваю просто работать на работе. Мы никогда не умели дружить, но я знаю, что мы любим друг друга. Да, я гораздо более близка со своими подругами, но знаю, что всегда могу рассчитывать на сестру. Ну если правда нужна будет помощь. Женя начала меня расспрашивать о планах на свадьбу, к тому времени мы уже решили пожениться. Я, честно, никогда не стала бы регистрировать наш союз официально, если бы не нужно было уезжать. Когда Женя спросила меня, поедем ли мы жениться в Прагу, как это делают многие израильтяне, я сказала, что мы, похоже, уезжаем во Францию, только пока не нужно ничего говорить родителям. Ее глаза мгновенно наполнились слезами, и она только тихо сказала, что понимает, и в таком случае, конечно, не стоит тратить много денег на свадьбу. Мне было грустно и совестно, но я ни капли не сомневалась, что поступаю правильно. Наутро Женя позвонила мне и стала буквально на меня орать, что я делаю что-то чудовищное, что это плохо для моей дочери, что я сумасшедшая и разрушаю свою жизнь. – Жень, ну скажи мне, что такого разрушительного в том, чтобы поехать пожить во Франции? – Это плохо для ребенка. Ты забираешь ее от семьи! – Но мы и есть ее семья. – Ей там будет плохо, у нее здесь своя жизнь. – Но миллионы людей переезжают в другие страны и живут там с детьми, и никто не умирает. У меня же нет здесь работы, меня все время увольняют из тестинга, и я больше никак не могу этим заниматься, может быть, там больше возможностей. – Жоффруа никогда раньше толком не работал, с чего ты взяла, что он будет работать сейчас? – Но он же работает вот уже год. Скажи, ты сердишься из-за того, что родители остаются на тебе? – Вовсе нет, мне это совсем не мешает, я просто волнуюсь за Роми. – Знаешь, я ценю то, что ты внезапно так интересуешься Роми и мной, но это я – ее мать, и это я зарабатываю деньги на ее жизнь! И я не еду в Сирию или в Афганистан. Я сама решу. – Ты увидишь, тебя так же уволят, как и здесь, а он никогда не станет работать. Это мне напомнило наш давний разговор, но на этот раз я смогла не обращать на это внимание. Когда Роми только родилась, я полтора года сидела вообще без работы. Просвета не было видно, и я подумывала, не пережить ли этот период на Гоа вместе с ребенком. На копеечное пособие, которое светило мне в случае, если я так и не найду работу, там можно вполне неплохо жить, у меня были друзья, которые жили там уже несколько лет. Но Женя с мамой начали биться в такой истерике, какой я от них даже не ожидала. В Индии я никогда не была, и она меня никогда не привлекала, но масса моих друзей были в восторге. Я и так не люблю жару, нищету и грязь, человек я не духовный, открывать чакры вместе с пятым глазом мне неинтересно – мне просто казалось, что это лучше, чем работать на какой-нибудь черной работе в Израиле. И я не поехала. Но сейчас Женя говорила почти те же самые слова. Потом был разговор с мамой – мне снова пророчили увольнение, ссору с Карин и возвращение «на голову». К тому же категорически против нашего отъезда была Сандрин. Надо сказать, что перед тем, как заваривать всю кашу и беспокоить Карин почем зря, я спросила Давида, согласится ли он нас отпустить. Он был Роминым отцом официально и имел право запретить мне ее увозить. Он сразу согласился, хотя ему явно было нелегко. Сандрин тоже меня поддерживала в моем решении, пока, видимо, не осознала, что все может произойти на самом деле. И тут началось, она уговорила Давида отказаться от своих слов, потом она сказала Жоффруа, что я всегда мечтала уехать во Францию и искала себе француза, чтобы с ним уехать. Она убеждала Роми, что Франция – плохая страна, там все очень строгие и ей там будет плохо. Чем больше сопротивления я встречала со стороны родных, тем тверже становилось мое решение. Я уже совершенно не могла не видеть уродства и буквально разрухи вокруг. В течение двадцати шести лет я научилась не обращать на это внимание, просто идти куда надо и не смотреть по сторонам. Помню свою эстетическую катастрофу в первые годы жизни в Израиле. Я просто не могла видеть то, что окружало меня. Потом я переехала в Тель-Авив и научилась любить этот запущенный, странный и страшненький городок – за веселую бесшабашность, за легкость встреч, за кипящую круглые сутки жизнь, за пляжи, за вечеринки. Я научилась не обращать внимания на страшные ветхие песочные коробки домов, на грязный, загаженный собаками асфальт под ногами, на отсутствие того, что называется архитектурой. Но я уже давно не вела ту веселую жизнь, мой ребенок ходил в школу, похожую на бомбоубежище в Афганистане, а платила я за свое проживание в районе этой школы, за продленку и за обеды так, как во Франции платят за обучение в частных престижных школах. Меня искренне удивляли люди, которые могли спокойно заявить, что наш Рамат-Ган очень красив. Я все понимаю: другого нет, любим то, что есть. Но есть же на свете какая-то объективная реальность. Я больше не могла высматривать в этом очарование и красоту. В конце концов мы пришли к Давиду и его жене Наталье в гости, честно поговорили, объяснили, что совсем уже не тянем здесь жить, что очень дорого, что скоро у меня совсем не будет работы, что если мы переедем подальше, то им тоже придется стать родителями Роми. Придется отвозить ее в школу, возможно даже в другой город. Водить Давид не умеет, так что это придется делать Наталье с двумя маленькими детьми в машине, надо будет купить Роми кровать и выделить комнату. Мы все понимаем, что она не должна спать в гостиной на диване, надо будет забирать и привозить ее, как это делают все папы, которые не живут с мамами своих детей. – Нам это совершенно не мешает, – сказала Наталья, – но мы не хотим становиться у вас на пути. Это все Сандрин, она просто с ума сходит. – Вам придется как-то ее успокоить, скажите, что Роми будет очень часто приезжать, и сама Сандрин ездит во Францию десять раз в год, да и вы тоже. И что решение принимаете вы, а не она. – Никогда бы я не стала жить во Франции. Франция стареет, – с апломбом заявила молодая жена Давида, величающая себя Натальей, а не Наташей. – Я тоже старею, – улыбнулась я в ответ… Отъезд Время просто понеслось. Мы смотались на день в какой-то облезлый городишко на Кипре и поженились. На мои деньги, естественно. Мне нужно было поехать в Париж и договориться обо всем. Я очень волновалась, покупала себе какие-то вещи, казавшиеся мне чуть более солидными, чем принято было носить в Израиле. Наконец, я села в самолет и полетела из жары в раннюю европейскую весну. Я представляла, как мы с Карин будем гулять по Парижу, впервые не обремененные детьми и мужчинами, как будем проводить вечера с травой и задушевными беседами. В аэропорту меня встретил новый парень Карин, Мика – герой того самого служебного романа, из-за которого они разошлись с Гаем. Светловолосого парня типичной европейской внешности красавцем, конечно, было не назвать. Но у него были приятное лицо и хорошие манеры, и мы очень мило болтали по дороге из аэропорта. Мы ехали темными проселочными дорогами. Он рассказал мне, как они познакомились с Карин, что компания, в которой я буду работать, очень перспективная. Вскоре мы добрались до Буасси. Квартирка, в которой они жили с Карин, была очаровательной, хоть и небольшой. Как и многие квартиры в Европе, она была двухэтажной, но в отличие от большинства таких квартир, спальни в ней располагались на первом этаже, а гостиная с кухней – на втором. Мне сразу же бросились в глаза новые двери в комнатах, паркет, идеальное состояние, которого никогда не бывает в съемных израильских квартирах с ободранными кухнями, торчащими изо всех дыр проводами и жуткой плиткой на каменных полах. В квартире была тишина и царил полумрак. На диване сидела Карин, и мы бросились обниматься, хотя она, как, впрочем, и всегда, была довольно сдержанной. Я была очень рада ее видеть и бесконечно ей благодарна. Карин всегда пользовалась успехом у мужчин, но была на удивление некрасивой. Заостренное книзу лицо с тонкими губами, какой-то несуразно широкий лоб и бесцветные глаза за очками с сильными диоптриями делали ее похожей на сову. Но она всегда была мне мила, хотя для меня было загадкой, что могут находить в ней мужчины. Однако она всегда цитировала их комплименты, рассказывала про свои романтические похождения, и я верила, что их манили какие-то флюиды. Наверное, ее доброта, ум, чувство юмора, обаяние и уверенность в собственной привлекательности были сильнее внешних данных. Я позвонила Жоффруа, чтобы сказать, что я добралась и все в порядке. Карин никак не могла осмыслить, что я теперь замужем: – Блин, даже не верится, ты говоришь кому-то «cherie»! Мы выпили чаю и довольно быстро стали укладываться спать, хоть время было и не позднее. Карин сказала, что на этой неделе дети у нее, так что вечером мы никуда не сможем пойти и вообще не надо шуметь. Честно говоря, тихо было настолько, что казалось, если вдруг громко чихнешь, то разбудишь всю деревню. И мы отправились спать, пошептавшись буквально пять минут. Мне постелили в гостиной на втором этаже. Ах, эти невероятно мягкие французские одеяла и подушки. У нас такие не продаются. Но спать я совсем не могла. Внезапно я осознала, насколько все это происходит по-настоящему. План-мечта превращался в реальность. Почему-то мой мозг крепче всего уцепился за то, что я не видела, куда можно поставить кошачьи туалеты. На самом же деле больше всего я боялась предстоящего расставания с родителями. Это был настоящий животный страх, как у ребенка, который впервые идет в детский сад. Всю последующую неделю я не спала ни одной ночи. Сейчас я понимаю, что переживала разрыв пуповины с родителями. Я также точно знала, что мне это необходимо, чтобы наконец повзрослеть, чтобы жить, а не бояться. Встали мы рано, быстро оделись, выпили кофе и побежали на вокзал. Было довольно холодно, воздух был потрясающе свежим, в нем все еще чувствовался запах дыма из каминов. Небо было розоватым. Мы шли по узкому брусчатому древнему тротуару вниз по улице, нам открывался вид на лес и фигурные черные шпили домов. Было просто сказочно красиво, и мне было очень трудно осознать, что по такой вот прелести можно просто угрюмо торопиться на работу. Мы добежали до маленького, словно игрушечного, вокзала, сели на поезд и поехали в Париж. Я никак не могла перестать глазеть в окно на пасторальные ландшафты. У нас с Карин как-то не получалось начать болтать, слишком много нужно было обсудить, но было весело и непривычно. Потом пейзажи стали более индустриальными, и, наконец, мы приехали на нарядный и всегда веселый вокзал Сен-Лазар. Париж был каким-то совсем другим, каким-то не таким, каким я видела его, приезжая в отпуск или в командировку. Он был настоящим, серьезным. Мы шли по большим, типично парижским центральным улицам. Вокруг высились нарядные здания, похожие на праздничные торты. Нижние этажи занимали магазины со сверкающими витринами, уютные кафешки с красными навесами – все как всегда в Париже. Когда мы дошли до офиса, я оробела. Здание было шикарным, как в фильмах, с женщиной в элегантной форме на ресепшне в красивом холле. Я почувствовала себя маленькой девочкой, попавшей в слишком взрослый мир. Мы поднялись на свой этаж, офис оказался более элегантным, чем многие наши, но довольно обыкновенным. Подтянулись остальные сотрудники, Карин представляла им меня, и надо было исполнять «французский поцелуй» – здороваясь, французы прижимаются друг к другу щеками сначала одной, потом другой и при этом целуют воздух – для меня это непривычная степень близости при встрече с абсолютно незнакомыми людьми. В отличие от типичного израильского офиса, здесь было очень тихо, люди переговаривались вполголоса, никто не врубал музыку. Я до сих пор благословляю Францию и французов за уважение к чужой нервной системе и ушам. Атмосфера в офисе была приятной и спокойной, но я чувствовала себя как Незнайка на Луне. Понимала чужую тихую речь через слово. Все вокруг напоминало квест – от туалета и кофемашины до французских электрических розеток и клавиатуры. Технические объяснения на французском языке – это особенное лингвистическое переживание. Все технари на свете используют англицизмы, но вот какие именно слова будут достойны перевода, а какие нет – никогда не угадаешь. Некоторые, особенно аббревиатуры, используются прямо так, но на французский манер, и догадаться, о чем речь, совсем непросто. Например, IP («ай-пи») произносится «и-пэ». Я прямо слышала, как скрипит мой бедный мозг или как радуется, когда смог распознать, что же именно хотели сказать. Но вот разобраться в сложнейшей, основанной на радиоволнах и алгоритмах технологии было сложнее. Большинство сотрудников были молодыми людьми, женщин было совсем мало. Пожалуй, только мы с Карин, Лоранс, подруга Карин, которую она недавно перетащила из «Нокии», где они когда-то работали вместе, и еще одна молодая толстушка по имени Аврора. Это имя я никак не могла произнести так, чтобы не получалось heurror – «ужас». Все они были очень приветливы, открыты и отличались от израильтян тем, что были получше одеты, более ухоженны и вежливы, но в целом оставались такими же ребятами-технарями, как повсюду в мире. Лоранс мне очень понравилась, это была красивая кареглазая девушка с пышными каштановыми волосами, забранными в пучок, довольно просто одетая, приятная, открытая и дружелюбная, с хорошим чувством юмора, добрая и веселая. Мне выдали техническую брошюру на английском и велели читать. Как всегда, в таких случаях у меня начинается жуткая война с собственным мозгом. Мозг видит и легко узнает знакомые слова, но совершенно не складывает их ни во что логичное, так проходит несколько минут, и я понимаю, что вроде бы прочла страницу, но уже давно думаю о другом и начинаю по новой, в надежде, что в этот раз получится иначе, если я сейчас вот так сильно-сильно сосредоточусь. И так бесконечно. Это мука, скажу я вам. В то время как интересную книгу или статью я могу читать стоя на голове в самом тесном и шумном вагоне при любых условиях. Да, я знаю, это классика так называемого СДВГ – синдрома дефицита внимания, но я предпочитаю верить, что это называется проще: неинтересно. Весь прошлый год я ходила на работу под риталином. А это далеко не всегда приятно – да, вы сможете прочесть техническое описание, но целый день будете как на иголках, не сможете сдерживать бесконечный поток болтовни, будете обливаться холодным потом, а вечером у вас будет отвратительное настроение. Я решила не рисковать и не закидываться. Вот так я сидела и мучилась, потом в кабинет заглянула Карин: – Давай заканчивай, пойдем обедать. Блин, ты все еще здесь читаешь? Я напряглась. – Да нет, я просто перечитываю. И мы отправились обедать. Мы шли по узким улочкам, где все нижние этажи домов занимали ресторанчики: японский, турецкий, французский, блинная, бутербродная. В дверях подъездов стояли весьма пожилые, но игриво одетые дамы. Хоть на улице и был белый день и повсюду сновали элегантно одетые молодые люди и девушки, явно вышедшие из соседних офисов на обед, дамы смотрели весьма призывно и однозначно. – Слушай, эти дамы, они что? – Шлюхи, да. – Посреди дня и такие старые? – Ага, гадость такая! И кто это трахает вообще? Пойдем, пробежимся по магазинам в «Галери Лафайет», мне нужно купить Эмили кошелек. – Мне там еще дочитать надо. – Да ладно, придем, я тебе все расскажу, там через жопу написано. – Хорошо, давай. Домой мы вернулись рано. На улице стоял апрель, деревья еще не покрылись зеленью, и лес выглядел довольно серым и депрессивным. Солнце садилось поздно, и светло было долго. Это было здорово и напоминало детство. Вечером все уселись за небольшой круглый стол, стоявший тут же в гостиной. Мне вспомнилась светлая отдельная столовая в их доме, где теперь жил только Гай и дети – неделю через неделю. За столом беседа продолжалась, дети явно чувствовали себя с Микой очень хорошо. Потом Карин с девочками играла в стеклянные шарики, в которые французские дети играют с начала века. Школьные турниры в шарики объявляются старшеклассниками, на этот раз он был в апреле. У Лии – средней дочки Карин – были две сумки, набитых этими самыми шариками. Лия была на два года старше Роми, у меня даже есть фотография с Лией-младенцем на руках. Нас сфотографировала Карин, когда я была у них в гостях во время командировки в Париж. Лицо у меня на этой фотографии совершенно обалдевшее, так как я понятия не имею, что делать с младенцем. Я тогда очень удивилась бы, узнав, что уже через два года стану матерью-одиночкой. Мика играл с младшим Адамом в лего или какую-то другую мальчишечью игру. Я присоединилась к девчонкам с шариками и сразу начала выигрывать. Было весело, но как-то сдержанно, что ли. Потом старшие девочки играли на пианино с Микой. Мика был музыкальный гений и пианист, хотя работал, так же, как и мы, начальником технических проектов в информатике. Четырнадцатилетняя Эмили играла мелодию из фильма «Амели» – задумчивую, немного меланхоличную, но не грустную, очень европейскую и очень французскую. Меня все умиляло, и все нравилось. Когда все пошли спать, мы с Карин наконец остались вдвоем: налили себе чаю, скрутили косяк и стали болтать. – Ну расскажи, что же случилось, – попросила я. – Да, понимаешь… я начала понимать, что живу с абьюзером. Мне казалось нормальным, что Гай мне не разрешает завести свой счет в банке, он всегда пытался контролировать меня. И, знаешь, я никому не говорила, но он меня очень доставал с сексом. Всегда нужно было с ним трахаться, иначе он начинал дуться и затевать ссоры, если мне не хотелось. С Микой мне хорошо, он говорит: «Не вини себя, не хочешь так не хочешь». И я могу хоть месяцами сексом не заниматься, если не хочу. – А ты с ним не хочешь? – Ну вначале я всегда хотела, потом меньше… усталость, стресс, знаешь… – Ну да, знаю.