Бланш поступила в Сальпетриер в 1878 году. Росла она в бедноте, мать рано умерла, отец был плотником. С детских лет ей пришлось работать прачкой, потом сиделкой. Первый приступ судорог случился у нее в возрасте пятнадцати лет, вскоре после того, как ее изнасиловал наниматель. В шестнадцать она очутилась в больнице. История ее жизни до этого момента окутана слухами, после – во всех подробностях скрупулезно запечатлена на бумаге. До встречи с Бланш Шарко уже десять лет изучал истерию, пытаясь ее описать, как это удалось ему с другими неврологическими заболеваниями. Он проводил все возможные исследования, фиксировал каждый, даже самый незначительный симптом. И начал замечать общие черты. Всех пациентов объединяло одно – конвульсии, и приступ всегда развивался по одинаковой схеме. Шарко обратил внимание, что судороги часто были вызваны какой-то травмой, физической или психологической. Это наблюдение продвинуло его в диагностике болезни. Однако гораздо больше Шарко заинтересовало другое – неожиданная восприимчивость истеричек к гипнозу. Каждую неделю по вторникам, а позднее и по пятницам Шарко давал лекции, на которых демонстрировал, как у пациентов проявляются все формы истерии под воздействием гипноза. Пока Бланш билась в судорогах, Шарко стоял рядом и подробно рассказывал удивленной публике, что происходит. Он велел пациенткам делать то, на что они никогда не согласились бы осознанно: например, обнажаться или ползать на четвереньках по сцене. Шарко экспериментировал и с металлотерапией. В то время и врачи, и больные верили в исцеляющую силу магнитов. Шарко с их помощью перетягивал судороги из одной части тела в другую или даже передавал другому человеку. Для того чтобы вызвать симптомы истерии, использовался не только гипноз. К припадку мог привести нажим в области яичников. Шарко, впрочем, развил эту концепцию, доказав, что подобное давление не только начинает приступ, но и позволяет его прервать. За годы работы Шарко зафиксировал и описал многие клинические проявления, которые он счел симптомами истерии: параличи, расстройства зрения, головные боли, головокружения и, конечно же, судороги. Разве что задокументировать всю историю болезни вплоть до смерти пациента не получалось, ведь болезнь не летальна. Впрочем, обитатели больницы Сальпетриер редко выходили на свободу, поэтому истерички рано или поздно умирали по другим причинам. Шарко изредка выпадал шанс обследовать их мозг, и при этом не обнаруживалось никакой патологии. Тогда он осматривал яичники – они опять-таки были в норме. И все же, несмотря на отсутствие доказательств, Шарко ни капли не сомневался, что истерия – заболевание органическое. Пусть ему не удавалось найти тому подтверждение, но он отмечал, что пациенты, несмотря на все различия между ними, демонстрировали одни и те же симптомы. В случае с безумием это просто-напросто невозможно. Также Шарко заметил, что истерия бывает наследственной либо может внезапно проявиться уже в стенах приюта. Он предположил, что болезнь вызывают функциональные поражения мозга, которые то проявляются, то исчезают – поэтому их и невозможно зафиксировать при вскрытии. Внимание ученого подстегнуло развитие болезни, и в 1890 году в Сальпетриере началась настоящая эпидемия, которая постепенно распространилась по Франции, а потом и по всей Европе. За год к Шарко обратились три тысячи пациенток, у восьмисот из которых он диагностировал истерию. Конец XIX века стал эпохой ее расцвета, и произошло это благодаря интересу одного-единственного человека. А в 1893 году Шарко умер, и истерия угасла вслед за ним. Многие пациенты покинули стены больниц. Во времена Шарко истерия обрела популярность – но лишь потому, что считалась органическим заболеванием мозга. Со временем же, когда последовали новые открытия, она опять стала непристойностью, о которой стыдно упомянуть в приличном обществе. С Шоном я планировала встретиться через месяц после его выписки, но обстоятельства сложились так, что произошло это гораздо раньше. Спустя шесть часов мне позвонили из другой больницы и сообщили, что его срочно госпитализировали. По дороге домой у Шона случился припадок. Жена остановила машину на обочине. Когда поняла, что судороги длятся дольше обычного, вызвала «скорую». Шона отвезли в ближайшую больницу. Приступ не прекращался, поэтому врачи решили использовать препараты, которые применялись лишь в самых крайних случаях. Работу медика нельзя назвать неблагодарной, но иногда бывают моменты, когда кажется: что бы ты ни делал – все зря. Именно так я себя чувствовала. Думала лишь о том, что в кармане Шона лежало письмо: «У этого человека нет эпилепсии, его судороги не связаны с заболеванием ЦНС, лечение противоэпилептическими препаратами нерационально». Жена должна была показать это письмо врачам. Она, скорее всего, так и сделала – я не заметила за ней особой скрытности или недоверия, – значит, врач в больнице просто-напросто не обратил на него внимания. Я позвонила ему. – На самом деле у Шона не эпилепсия, – сообщила я. – Жена тоже так сказала, но судороги не проходили. Приступ длился более двадцати минут. Диссоциативные конвульсии неопасны, приступ может растянуться на несколько часов. Все это время за пациентом нужно наблюдать, по возможности – успокаивать. Я, в общем-то, понимала коллег. Очень тяжело наблюдать за человеком, бьющимся в судорогах, и ничего при этом не предпринимать. Жена продержалась в машине десять минут. Медперсонал в отделении – двадцать. Шона вскоре выписали, через неделю он заглянул ко мне на прием. Жена припомнила мне инструкции не вмешиваться – на обочине автомагистрали они оказались бесполезными. Чужое внимание только провоцирует психосоматические симптомы, собственно, ради него все и происходит. Однако одно дело – абстрактные советы, и совсем другое – реальная ситуация. Мы с Шоном обсудили диагноз еще раз. – Врачи в «скорой» уверяли, что это эпилепсия, – настаивал Шон. – Мы не знаем наверняка, вдруг они впервые имели дело с судорогами? Врачи считали, что все делают правильно, хотели помочь. Но они ошиблись. – Давайте-ка еще раз с самого начала. Почему мой первый врач решил, что у меня эпилепсия? Почему вы не обращаете внимания на отклонения ЭЭГ? И почему лекарства от эпилепсии помогают? Я терпеливо повторила свои аргументы. Позднее я пересказала наш разговор психотерапевту. – Ничего удивительного, – сказал он. – Шон очень гордится своей работой, в ней вся его жизнь. Сперва тот случай с обвинением чуть все не разрушил. Теперь то же самое делаете вы. С тех пор Шон еще трижды попадал в больницу. Всякий раз ему назначали бесполезные препараты. Мы изредка встречаемся, и наш разговор всегда идет по одному сценарию. – Ладно, может, те, первые, приступы, были не из-за эпилепсии, однако теперь-то это точно она. Да, иногда у эпилептиков случаются психогенные припадки. Механизм их появления до конца неясен; лично я считаю, это что-то вроде приобретенного рефлекса. Если всю жизнь мучиться из-за эпилепсии, в любой экстремальной ситуации организм невольно воспроизводит имеющийся опыт. Вот только наоборот не бывает – нельзя заболеть эпилепсией после начала диссоциативных судорог. – Нет, Шон, вы не правы. – Нет? Моя жена нашла статью о женщине, больной энцефалитом. Судя по тексту, симптомы те же. Может, есть смысл сдать анализы? – Энцефалит вызывает эпилептические судороги. Ваши судороги – не эпилептические, мы в этом убедились, когда провели мониторинг. Об энцефалите не может идти и речи. – А синдром мышечной скованности – слышали о таком? От него мышцы как будто каменеют, со мной во время приступов происходит то же самое. – Судя по вашим анализам, его тоже нет. – …Припадки не прекращаются. Мне, наверное, стоит принимать еще какое-нибудь лекарство? Так, на всякий случай. – Шон, вы не верите, что ваши приступы не из-за эпилепсии? – Нет, не верю. Если выбирать между гневом и отрицанием, я предпочитаю первое. Гнев говорит о том, что меня услышали, отрицание – что к моим словам остались глухи. Если механизм заболевания до конца неясен и его нельзя подтвердить результатами тестов, пациент всегда сомневается, у него возникают вопросы, за которые он цепляется в попытках опровергнуть диагноз. С отрицанием бороться сложнее, чем с гневом, и в таком случае шансы на выздоровление стремительно падают. Вполне возможно, что судороги Шона так и не прекратятся, а то и вовсе сменятся новыми симптомами уже другой болезни. 5. Ивонна Выслушай это, народ глупый и неразумный, у которого есть глаза, а не видит, у которого есть уши, а не слышит. Иер. 5:21. Есть один психологический тест на селективное внимание – «Невидимая горилла». Зрителям предлагают посмотреть видео, где шесть человек, разделенных на две команды – одна в черном, вторая в белом, – передают друг другу баскетбольные мячи. Нужно сосредоточиться и посчитать, сколько пасов делают игроки в белых футболках. Зрители заинтригованы, им хочется победить, поэтому они внимательно глядят на экран. В ответ на вопрос ведущего раздается единогласное: – Пятнадцать! Зрители торжествуют, они уверены в своей правоте. – А кто видел гориллу? – вдруг спрашивает ведущий. В зале поднимается несколько рук, все прочие недоумевают. Какая еще горилла? О чем он говорит? Ведущий снова запускает видео. Теперь зрители не считают пасы, они следят за происходящим. Вот игроки скачут и ловко передают друг другу мячи, и тут среди них появляется человек в костюме гориллы. Он не прячется, не бежит. Встает посреди сцены, бьет кулаками в грудь и так же не спеша уходит. Те, кто не заметил его в первый раз, не верят глазам. – Это другой ролик! – возмущается какая-то женщина. Нет, ролик тот же самый. Просто аудитория видела лишь то, что хотела видеть, а все остальное проходило мимо их сознания. Ролик с невидимой гориллой напомнил мне о женщине, которую я знала много лет назад. Ивонну я встретила в самом начале своей карьеры, когда я только закончила медицинский колледж в Дублине. Мне еще предстояло многому научиться. Например, тому, что психосоматическая болезнь – это война, которая объединяет врачей и пациентов. И первый урок дала мне Ивонна. Впервые я услышала об Ивонне во время утреннего обхода – о ней рассказал мой коллега. В отделении нас, таких же неопытных, как и я, молодых докторов, интернов и стажеров, было девять. Мы топтались сзади, прячась за спинами, чтобы случайно не нарваться на особо заковыристый вопрос нашего руководителя-консультанта. Один из моих друзей – он был старше меня на год – накануне встретился с Ивонной и теперь вкратце пересказывал нам историю ее болезни. Ивонне было сорок лет, она работала в супермаркете. С ней произошел несчастный случай, когда сотрудники убирали товар с истекшим сроком годности, выкладывая взамен новый. Скоропортящиеся продукты хранились в холодильниках со стеклянными дверцами. Ивонна почти закончила; она стояла возле последней витрины, придерживая открытую дверцу рукой. Женщина рядом о чем-то спросила, и Ивонна, захлопнув холодильник, невольно повернулась в ее сторону. В это время та, собираясь протереть стекло, брызнула чистящим средством. Капли попали Ивонне прямо в лицо. Она зажмурилась и машинально вскинула руки. Вскрикнула сперва от неожиданности, а затем от боли – глаза будто обожгло огнем. Коллеги поспешно отвели ее в туалет, потом вызвали «скорую». В больнице Ивонне тщательно промыли слизистую. Сообщили о случившемся мужу, но когда тот приехал, Ивонне уже полегчало. Глаза покраснели и слезились, однако боль утихла. Муж забрал Ивонну домой. В тот вечер она, наплевав на домашние дела, рано легла спать. Ивонна надеялась, что к следующему дню все пройдет, однако утром оказалось, что в глазах полопались сосуды и они налиты кровью. Ивонна приготовила завтрак и нарезала детям бутерброды в школу, избегая смотреть в окно на яркий солнечный свет – в полумраке кухни ей было куда комфортнее. Обычно по средам Ивонна выходила на работу, но в тот раз муж велел ей остаться дома. Ивонна затеяла спор, она не любила отпрашиваться. Однако муж заявил: «Твое геройство никому не нужно», и она сдалась. Днем Ивонна заметила, что картинка перед глазами как будто размыта. Когда позвонил муж узнать, как у нее дела, Ивонна с трудом разглядела цифры на электронных часах. Она то и дело терла глаза. Вечером дети заявили, что она выглядит усталой, и отправили ее в постель. Когда Ивонна проснулась, вокруг было темно. Сперва она решила, что утро еще не наступило, однако усевшись в кровати, вдруг поняла, что тьма слишком непроницаема – ночью так не бывает. Глаза никак не хотели привыкать, и Ивонна испугалась. Она зашарила по кровати в поисках мужа – его рядом не было. Хотела встать, но тут же обо что-то споткнулась и закричала. В комнате послышались шаги и голоса: на крики сбежались дети. Она никого не видела, потому что полностью ослепла. Ивонну доставили в больницу. Врач ее осмотрел и опять промыл глаза – без всякого результата. Ей назначили стандартные анализы и процедуры… Спустя неделю зрение так и не восстановилось. Причину слепоты не обнаружили. Впереди Ивонну ждала шестимесячная череда больниц, докторов и тестов – увы, все было бесполезно. Врачи всякий раз заявляли, что не могут ничего найти, и передавали ее другим специалистам. Так она оказалась у невропатолога. Судя по выписанному направлению, предыдущий врач сомневался, что болезнь носит неврологический характер, но других вариантов не оставалось. Уже один этот факт наводил нас на определенные мысли. Мой друг листал медкарту и вкратце пересказывал историю болезни, акцентируя внимание на том, что все результаты анализов были хорошими, а любые методы лечения оказались неэффективны. Также он упомянул, как слепота отразилась на жизни Ивонны: – Она не смогла вернуться к работе и теперь получает пособие по инвалидности. Мы подавили кривые ухмылки. – Нуждается в круглосуточной помощи сиделки. Неспособна заниматься домашней работой. Ознакомившись с историей болезни, мы перешли в палату. Внешний вид пациентки меня удивил. Ей было лет сорок – ровесница моей матери, – но выглядела она гораздо старше. Не знаю даже почему. Вроде бы кожа была гладкой и не морщинистой, и в каштановых волосах почти не проглядывала седина… Может быть, из-за манеры поведения? Крошечная женщина, ссутулившись, сидела на кровати, сложив руки на коленях. Пояс халата слишком туго стягивал талию. Пустые глаза глядели куда-то поверх наших голов. Возле кровати раскинулся на стуле муж, закинув ногу на ногу и скрестив руки на широкой груди. Он цепко глядел на нас, внимательно изучая каждого, кто заходил в палату. Наш руководитель, представившись, начал задавать вопросы, уточняя детали случившегося. Муж часто поправлял Ивонну, а то и вовсе отвечал вместо нее: – Нет, это был не стеклоочиститель, а средство на основе отбеливателя. Да, коллеги пытались промыть глаза, но на самом деле их просто вытерли влажным полотенцем. Проточную воду, как рекомендуется в инструкции, они не использовали. Муж рассказал, что связался с производителем чистящего средства, и там сообщили, что оно при попадании в глаза может повредить зрительный нерв. Он просил их подтвердить это письменно. Мы с друзьями украдкой обменялись улыбками. Похоже, нас хотели убедить, что сотрудники магазина не оказали Ивонне первую помощь. Потом врач обратился напрямую к Ивонне. Он спросил, может ли она различать хоть малейшие проблески света. Ивонна ответила, что иногда чувствует, будто в комнате горит лампа, не более того. Посветив ей в глаза фонариком, врач поинтересовался, видит ли она хоть что-то. Ивонна неопределенно пожала плечами. Сперва она глядела мимо врача, словно даже не понимала, где он находится, однако по мере разговора стала бросать короткие взгляды то на него, то на мужа. Затаив дыхание, мы наблюдали за действиями врача. Зрачки Ивонны расширялись, реагируя на свет, но за лучом фонарика она проследить не могла. Затем консультант достал маленький крутящийся барабан, окрашенный в черно-белые спирали. Он раскрутил его, и зрачки у Ивонны задвигались, невольно следя за движениями полос.