– Вставай! Сейчас позавтракаем внизу, в кафе, а потом я поведу тебя смотреть знаменитую Саграду. На это несколько часов потребуется. – Хорошо, – согласилась я без особой воли к жизни. ГЛАВА 8. Застывшие слезы Саграды – Саграда – Собор Святого Семейства – требует к себе особого внимания. По ней как-никак прошлись замысел и рука великого Антонио Гауди, нашего художника, архитектора и просто гения. Смотри, вон, на фронтоне, Гауди изобразил самого себя… Не каким-то там амбициозным красавцем, а печальным стариком. Наверное, он видел себя именно таким, – воодушевлённо вел экскурсию Хосе. Но при всём моём трепетном отношении к искусству, и к церкви в том числе, желания приобщиться к высокому не возникло. Простертая до небес личная драма перекрыла небосвод. Отношения с Серёжей были для меня все последние четыре года важнее всего. Я вложила в них всю душу. Всю нерастраченную, «безудержную нежность», по выражению Марины Цветаевой. Нисколько не сомневаясь, что пою свою «лебединую» песню. Что это – моя судьба. Я никогда и ни в чем не искала легких путей. И эти отношения исключением не стали. Пришлось пережить и собственную борьбу с самой собой против связи с несвободным мужчиной, и отчаянные попытки Серёжи спрятать голову в песок от страха, и обоюдные наши разрывы, когда каждый спасал свою «шкуру», отрывая себя от другого, что называется, с мясом. Потом мы оба разбегались по норам и выли, как животные, неспособные выражать свою боль иначе. И опять соединялись – прочнее прежнего. Все четыре года градус страсти не падал – ни на одно деление. Эмоциональный накал был таков, что порой мы замолкали в изнеможении. Но всего лишь на пару дней. Серёжа, как и положено мужчине, чаще брал «тайм-аут». Сначала я нервничала, взывала к его чуткости, просила внимания, но постепенно привыкла и прониклась его потребностью в покое. Научилась в такие дни отдыхать от изнурительного ритма нашей сумасшедшей любви. Всплеск эмоций сменялся проявлениями мудрости, и эти перепады тоже не приносили релаксации. Я похудела в первый год на семь килограммов, и Серёжа однажды сказал, что хорошо бы мне немного набрать. Видимо, беспокоился о моем здоровье. Потому что внешний мой облик считал идеальным. За четыре года я мало изменилась. Лишь выплакала бадью слез. Когда в самом начале я поняла, что полюбила его – таким, какой он есть (не принц и не подарок), мне показалось, что мою душу окунули в соляную кислоту – такой острой, обжигающей была боль. На тот момент я уже знала, что он женат… Хосе, тревожно глядя мне в лицо, продолжал: – Саграда – это в общем-то не церковь. Усилиями Гауди, это памятник церкви и самому Гауди. Она всё строится и строится, уже почти сто лет, потому что при жизни он не сумел её завершить… выходил из Саграды и попал под трамвай… Нелепо. В общем, Саграда стала, по сути, колоссальным надгробным памятником, памятником неуёмному воображению Гауди. Он был очень религиозен… Видишь, везде у него кресты, хоть и похожи на цветы… Саграда действительно казалась диковинным сном среди бела дня. Маковки башен в виде экзотических фруктов вызывали детское чувство присутствия сказки в повседневной жизни. Красота и оригинальность собора понуждали посетителя отвлечься от бренного мира. Мне же всё время хотелось присесть и уставиться в одну точку. И сосредоточиться на главном – что могло случиться с Серёжей в Москве? Почему он вдруг оставил нашу мечту? – Посмотри, эти древовидные колонны – особенность архитектуры Гауди. А вон образ Вознесения… То ли сидит на перекладинке, то ли висит в воздухе. – Да, трогательно… – Эти фрукты на навершиях колонн колокольни – символ благополучия или просто блага. Обрати внимание, какая гармония форм, композиции, цвета… А мозаика? Яркая, буйная… Чем красивее выглядели детали Саграды, тем тяжелее было на душе. Я знала, что это дурной тон – показывать окружающим своё душевное неравновесие. Надо уметь вести себя на людях. Но мне было до такой степени больно, что, казалось, я вот-вот упаду, какие уж тут приличия? Зачем я пришла сюда в таком состоянии? Умильная улыбка Хосе досаждала. Выстояв длиннющую очередь, мы поднялись в крохотном лифте на самый верх собора.Отсюда открывался изумительный вид на город. Мы могли стоять тут вместе с Серёжей и, обнимаясь, заключить Барсу в свои объятия. Неужели мне исполнилось пятьдесят без него…? Однажды, в сердцах, я воскликнула: « Мне, что, до пятидесяти лет ждать, пока ты будешь жить с женой?!» Он засмеялся тогда: то ли от постановки прямого вопроса, то ли от незнания, что мне ответить, то ли от странно построенной фразы. Мне было тогда сорок семь. И вот… пошёл пятьдесят первый! Стало откровенно жалко себя. И стыдно за свою наивность. Попадая на стёкла солнцезащитных очков и лишая взгляд фокуса, слёзы не давали мне смотреть на Барселону с высоты птичьего полета. Сначала я отворачивалась, потом потеряла контроль. Хосе приобнял меня за плечи и протянул платок: – Может быть, уйдём? – Нет-нет, сейчас пройдёт… Мне здесь нравится. – Хорошо. Ты не стесняйся меня, я знаю, что такое боль. Душевная – хуже физической. Я тоже терял… – Спасибо тебе… Глядя в горизонт, я взяла Хосе за руку и вдруг заговорила запальчиво, по-русски: – Не хочу верить тому, что я – потеряла. Я – убей! – не понимаю, как жить теперь без мечты, за которую заплачена такая высокая цена… Мне так хотелось заснуть с ним рядом и, проснувшись утром, почувствовать под рукой его расслабленное после сна тело, потрогать его везде, где хочется, где ему будет приятно… поцеловать его шрамики… Мне всю жизнь хотелось быть любимой именно таким мужчиной – с твердым характером, с чувством собственного достоинства, которое он не роняет никогда, даже ради любимой женщины, ради её каприза. Нет, он не тупой мачо, а личность – в самых сильных её мужских проявлениях. Такому хотелось подчиниться. Я устала быть сильнее мужчин! А с Серёжей я чувствовала себя и слабой – в хорошем смысле этого слова, и равной ему. И в то же время – обожаемой им… В нем есть всё! Всё, чего пожелает женская душа. Не то пресловутое, о чём мечтает большинство – ласка, щедрость, защищённость. А – ум, глубина, достоинство, ирония и способность поднять женщину на недосягаемую высоту, дать ей почувствовать себя богиней. У него это получалось… Хосе стоически выслушал мой монолог. Догадавшись по интонации, о чем шла речь, он заключил мою боль в неловкие объятия. Я по-детски уткнулась в его плечо. Откуда только брались такие обильные слезы? Ведь плакала бесплотная, казалось бы, душа… Хосе ушел по своим делам, пообещав вернуться к семи часам. Мы условились встретиться в сквере напротив собора. Саграда оказалась огромной. Её гигантские колонны с более чем странными символами Гауди не потрясали меня, а пугали. Моя энергия упала до нуля. Ушибленным воображением я силилась постичь всю грандиозность уникальной церкви, но лишь машинально делала снимки всего, что можно показать близким и, возможно, когда-нибудь – Серёже. *** Около шести вечера пришлось сдаться. Со смешанным чувством восторга и безразличия я покинула фантастическое сооружение вялыми, уставшими ногами. Мой непрошеный кавалер Хосе обрадованно встрепенулся мне навстречу, вскочив со скамеечки под акацией: – Ну, как? Понравилось? – Мне трудно подобрать итальянские слова, которые могли бы выразить детально… Но «миравилья» – это точно. Ступэндо. Потрясающе. – Ну, я очень рад. Дома расскажу тебе историю, связанную с Саградой. Ты наверняка «без ног». Пойдем домой? – предложил Хосе таким тоном, словно мы жили под одной крышей, по меньшей мере, месяц, когда жилье именуется «домом», в который привычно возвращаются каждый вечер. Отупевшая, я пошла за ним. Хосе придерживал меня под локоть. – Молодец, что согласилась. И мне не так тоскливо будет. Это вообще бред какой-то – платить за сон в отеле бешеные деньги. Весь мир на прибыли помешан. Как будто нет других ценностей! – Да, сейчас всё решают деньги… – машинально отозвалась я. – Нет, не всё! И не для всех поголовно. Бывают яркие исключения. Я это тоже не сразу понял. Вот послушай… Можешь? – Могу… – У меня была женщина. Любовница… Я потратил на неё уйму денег, хотя не в этом суть. Я действительно её любил… А она сказала, что я деньгами пытался восполнить то внимание и те чувства, что ей от меня не достались – по причине моей занятости. И ещё по одной причине – я был женат. Конечно, я не мог столько времени проводить с ней, сколько бы ей хотелось. Но, покупая для неё новую сумочку или украшение, я искренне надеялся доставить ей радость. Однако радость была короткой. Я не оправдываюсь. Предложить ей большее у меня не было на тот момент возможности. Наверное, я недооценил её ум, глубину… Она была хороша собой, её хотелось украсить, хотелось баловать. А ей нужна была духовная близость и слияние наших душ. Понимаешь? Что платье? Платье изнашивается, выходит из моды, его можно заменить другим. А душа в душу, как она мечтала, это ведь значит – чем-то пожертвовать. Она не могла меня делить. Не потому что была ревнива или эгоистична, нет. Просто она была слишком честна, чтобы жить двойной жизнью и позволять это делать мне. Она так и говорила: «Я не хочу в этом участвовать. Это меня оскорбляет». Как всякая нормальная женщина, она радовалась обновкам, особенно когда реально в них нуждалась. Но потом ещё больше сникала, словно ребенок, которому вместо ласки сунули очередную игрушку… Спустя десять лет я понимаю, как она страдала, и удивляюсь её мужеству и терпению. Ведь она молчала и вроде бы продолжала получать удовольствие от нашего общения. Но всё чаще отводила взгляд умных, больших глаз. И усмешка такая появилась на губах… ироничная, если не сказать – горькая. А я иногда бесился. Злился на неё. И моей претензией была её, якобы, холодность. Внутренне я почти требовал от неё отдачи, страсти, бурного выражения чувств… Да, её глаза сияли, когда я купил ей колечко с бриллиантом, но потом, вечером, уехал домой, к семье, оставив её одну с этим колечком, которое не могло заменить меня, моего присутствия, моих рук. Зачем оно было ей? Чтобы выглядеть эффектно? Она и без украшений оставалась восхитительна. В ней было всё, что нужно мужчине для счастья. Ум, доброта, юмор, лёгкость, умение выслушать, желание помочь. И огромное желание любить! Любить открыто, безоглядно… А я пропадал неделями. И появлялся с очередным подарком. Материальным, разумеется. И мне все чаще приходилось видеть на её лице следы разочарования. Самое интересное, что она не ждала от меня поступка, не намекала на него. Она в самом начале сказала, что ей не нужен чужой муж. Тем более, отец двоих детей. Но она полюбила меня и мучилась наверняка. Не могла отказаться просто так от этих отношений. Ведь нам было очень хорошо вместе – во всех смыслах. Представляю, как ей было больно. Тогда мне казалось – я её осчастливил. А чем? Тем, что поменял ей гардероб? Купил три пары лишних туфель? Отправил её в отпуск на Багамы? Одну… Да… Только сейчас, став старше на десять лет, я её по-настоящему понимаю. А вернуть ничего нельзя. Она исчезла безвозвратно. И, знаешь, я теперь плачу по ней иногда ночами. А искать боюсь. Не хочу нарушать её жизнь. Ведь она наверняка счастлива. Она этого заслуживает. А я понял всё, только когда её потерял… Хосе смолк. Не хочу Серёжу терять! Пусть я даже ничего никогда не пойму! На свою тему, косвенно перекликавшуюся с историей Хосе, мне вдруг захотелось подумать в одиночестве. Хосе по-прежнему страстно курил и надсадно кашлял. Он всю предыдущую ночь промучился на узком диванчике и наверняка станет хотя бы мысленно претендовать на свою матримониальную постель. И я не смогу с чистой совестью уснуть. И длинные тёмные коридоры квартиры повергали меня в дополнительное уныние. Да что огород городить? Не пойду больше к Хосе. Я видела у него на кухне жирного таракана. Хосе – худой, таракан – жирный. Невыносимо! На самом деле хотелось бежать прежде всего от боли, свидетелем которой нечаянно стал этот маленький, добрый, ни в чём неповинный каталонец. – Знаешь, Хосе, спасибо тебе огромное, я тронута твоим вниманием и заботой, правда. Но я к тебе ночевать не пойду. – А куда же ты пойдёшь? Где найдёшь гостиницу? Ты города не знаешь, у тебя сил на поиски нет – я вижу! – Не волнуйся, я сильнее, чем ты думаешь. А, может, и сильнее, чем предполагаю сама. – Но время уже почти восемь, скоро начнет темнеть! – Прости… Мне надо побыть одной… Хосе замолчал, опустив небогатырские плечи, и полез в пачку за очередной сигаретой. – Извини, Хосе, я пойду. А то и правда стемнеёт… Мимо Саграды вдруг продефилировал абсолютно голый мужчина с повязкой на голове и рюкзаком за плечами. Он шёл неспешно и обыденно, словно был одет как все остальные. «Хочет быть независимым…» – вяло подумала я. На больного мужчина не походил. Возможно, это была краткосрочная акция протеста – до первого столкновения с полицией. А, может быть, ему так одиноко и безысходно, что он дошёл до крайней степени отчаяния, в надежде привлечь к себе внимание. Всё-таки это лучше самосожжения…